Я опять с Томасом.

Так вот, нашла все-таки первое издание его дневников - за 1794-1795 гг. "История Ньюфаундленда". Сегодня хочу его заказать.
Об этой книге есть достаточно интересная статья Сары Глассфорд из университета Йорка в Канаде. Приведу оттуда пару выдержек.

Выдержки

Вдумчивое чтение "Истории" дает понять, что Томас в своих рассказах использовал четыре основных подхода, "голоса", которые я назвала - Моряк, Путешественник Рассказчик и Ученый. Моряк приводит реальные наблюдения из жизни флота, путешественник рассказывает о людях, местах, растениях, животных, погоде, обычаях и истории Ньюфаундленда, ученый время от времени предлагает поразмышлять о вещах серьезных, рассказчик же приправляет все вместе живыми рассказами, что весьма вольно обращаются с правдой. ... Читатель, который поймет, как он использует четыре голоса, сможет играючи проанализировать содержание книги.

Аарон Томас родился в 1762 году, в Уигморе, графстве Херефордшире, и вырос в Ладлоу, в Шропшире, третий из семерых детей, сын процветающего фермера и время от времени церковного старосты, Аарона Томаса Старшего и его жены Мэри Пинчес. Какое и насколько глубоким было его образование – неизвестно, как неизвестно и его занятие, прежде чем он пошел служить на флот. Трое его братьев успешно вели дела в Лондоне, и, похоже, что Аарон был единственным в семье, кому не так повезло. Какое-то время он жил в Лондоне, но в 1793 отправился в Чатэм, чтобы поступить на флот. Закоренелый холостяк, Томас хранил близкие отношения со своей семьей в Англии и постоянно писал им письма. Когда он перешел на HMS Boston в марте 1794, ему исполнилось 32 года, и за спиной к него уже был год службы на HMS Suffolk. Пока он служил на HMS Boston, предположительно, помощником казначея, Томас писал заметки о своем путешествии на Ньюфаундленд. 20 марта 1797 он оставил HMS Boston и поступил на HMS Concord, отправившийся в Вест-Индию 7 сентября 1797, и в какой-то момент после вновь переменил корабль, на этот раз оказавшись на HMS Lapwing. Пока он служил одиннадцатым канониром (и, вероятно, помощником казначея) на HMS Lapwing, Томас вел дневник с 15 июня 1798 по 26 октября 1799, оригинал которого сейчас хранится в Университете Майами. Аарон Томас заболел в начале сентября 1799 и скончался между 22 и 26 октября 1799.
Загадка, как «История Ньюфаундленда» Томаса оказалась в магазине старой книги недалеко от Манчестера, что в Англии. Путешественник из Ньюфаундленда заметил ее и привез домой. Она прошла через руки Роберта Уинтона и достопочтенного Стивена Ренделла, и в 1882 году ее купил известный торговец и политик с острова Сент-Джон Джеймс Мюррей. Дневник оставался в семье Мюррея, и в 1968, после проведения тщательного исследования Джин Мюррей опубликовал отредактированную версию "Истории".

«Карибский Журнал» совершенно отличается от «Истории Ньюфаундленда». Его начало не подразумевает чего-то большего, чем дневник. … В книге встречаются записи бесед, наброски пером, черновики писем к друзьям и семье; в ней гораздо больше личного, чем в «Истории Ньюфаундленда». Интересно, что в «Карибском журнале» есть письма, написанные на смеси английского и португальского, со случайными вкраплениями французского языка. Также часто встречаются слова, написанные задом наперед.

Так как Томас погиб прежде, чем он смог отредактировать содержание «Карибского Журнала», нам представился удобный случай подсмотреть на те стороны «Истории Ньюфаундленда», которые особо обработаны. Например, в «Карибском журнале» Аарон Томас представляется человеком добрым, нравственным, хорошо образованным, семейным, религиозным, интересующимся людьми любого уровня в обществе. И это резко контрастирует с распущенным, грубым, безбожным Аароном Томасом, как он сам описывает свой характер во введении к «Истории Ньюфаундленда». Томас мог измениться в значительной мере с 1794 года, но его высказывания в «Истории» могут также подыгрывать сложившемуся в восемнадцатом веке представлению о моряках, как о «некультурных», ради развлечения своей предполагаемой аудитории.

Еще одно очевидное различие относится к жизни на Королевском флоте, в особенности, что касается секса, пьянства и жестокости. «Карибский журнал» наполнен и первым, и вторым, и третьим, в то время как в «Истории Ньюфаундленда» - немного жестокости, и вовсе нет ни секса, ни пьянства. Описание перехода через Атлантику в «Истории», например, перемежается историями и анекдотами, которые заставляют подумать, что жизнь на Королевском флоте легче, чем была на самом деле. Это вовсе не означает, что Томас не опасался жестокостей жизни в море. Напротив, он с достаточной неприязнью относился к жизни моряка на флоте. В письмах к своему брату Уильяму, Томас рекомендовал ему позаботиться, чтобы племянник Аарона получил кое-какие навигацкие навыки, пока готовится к карьере на флоте. Он добавляет, что никогда не пошлет собственного ребенка в море без таких же приготовлений и заключает, что «стать простым матросом – это обречь себя на убийство и голод».

«Карибский журнал» содержит три типа записей: ежедневные, описывающие жизнь на флоте и истории о людях на борту и берегу, собрание пословиц, трюизмов и размышлений, которые Томас называл «Различные морские заметки» и его личную корреспонденцию. Но хотя «Карибский журнал» содержит три основных вида записей, он не использует такие же голоса рассказчиков, как ясно видно в «Истории Ньюфаундленда». Моряк, путешественник, рассказчик и ученый – лишь слабые тени, отсутствует та острота и блеск, которую они приобрели в «Истории». Различие между Рассказчиком в «Истории» и «Журналом» еще более резкое. Там, где Рассказчик в «Истории» цветисто и умно вворачивает анекдоты, в «Карибском журнале» даже самые невероятные обстоятельства и ситуации не производят подобного впечатления. Записи в «Карибском журнале» перемешаны со стихами, письмами и прочими добавлениями, разделяя страницы там, где должно быть продолжение рассказа. Большинство записей читаются так, будто Томас записывал все, что придет ему на ум, и часто встречаются многоточия, и меняется тема разговора. Но в то же время каждая запись продатирована и часто указан даже час, в который что-то произошло. В «Истории Ньюфаундленда» это встречается не так часто.

Вообще статья очень любопытная; в ней рассматривается сразу несколько вопросов: от путевых заметок 18 века в целом и литературных обычаев - до личности автора. Сара Глассфорд права, он больше рассказывает о себе в этих записях, чем если бы писал мемуары.
В оригинале статья лежит вот здесь.

@темы: история, XVIII век, Дневник Аарона Томаса

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Нашла вот такую прелесть у Гаспарова:



Вообще, в его "Записях и выписках" много замечательных мыслей. Книга - как дневник сквозь время, книга о книгах, об истории и филологии (да, я дикий человек, только добралась до него).

Сейчас буду мучить цитатами, которые мне очень запали в душу.

...

Для того, что мы называем «интеллигентностью», «культурностью», в XVIII веке синонимом была «светскость», в средние века — «вежество», куртуазия, в древности — humanitas, причем определялась эта humanitas на первый взгляд наивно, а по сути очень глубоко: во-первых, это разум, а во-вторых, умение держать себя в обществе. Особенность человека — разумность в отношении к природе и humanitas в отношении к обществу, т. е. осознанная готовность заботиться не только о себе, но и о других. На humanitas, на искусстве достойного общения между равными держится все общество. Не случайно потом на основе этого — в конечном счете бытового — понятия развилось такое возвышенное понятие, как «гуманизм».

...

Где здесь место для прав личности? Я его не вижу. Вижу не права, а только обязанность, и притом одну: понимать. Человек — это орган понимания в системе природы. Если я не могу или не хочу понимать те социальные отношения, которые скрещиваются во мне, чтобы я их передал дальше, переработав или не переработав, то грош мне цена, и чем скорее расформируют мою так называемую личность, тем лучше. Впрочем, пожалуй, одно право за собой я чувствую: право на информацию. Если вместо десяти научных концепций во мне перекрестятся пять, а остальные будут перекрыты, то результат будет гораздо хуже (для общества же). Вероятно, общество само этого почему-либо хотело; но это не отменяет моего права искать как можно более полной информации.

...

Человек одинок. Личность от личности отгорожена стенами взаимонепонимания такой толщины (или провалами такой глубины), что любые национальные или классовые барьеры по сравнению с этим — пустячная мелочь. Но именно поэтому люди с таким навязчивым пристрастием останавливают внимание на этой пустячной мелочи. Каждому хочется почувствовать себя ближе к соседу — и каждому кажется, что для этого лучшее средство отмежеваться от другого соседа. Когда двое считают, что любят друг друга, они не только смотрят друг на друга, они еще следят, чтобы партнер не смотрел ни на кого другого (а если смотрел бы, то только с мыслью «а моя (мой) все-таки лучше»). Семья, дружеский круг, дворовая компания, рабочий коллектив, жители одной деревни, люди одних занятий или одного достатка, носители одного языка, верующие одной веры, граждане одного государства — разве не одинаково работает этот психологический механизм? Всюду смысл один: «Самые лучшие это мы». Еще Владимир Соловьев (и, наверное, не он первый) определил патриотизм как национальный эгоизм. [96]

Ради иллюзии взаимопонимания мы изо всех сил крепим реальность взаимонепонимания — как будто она и так не крепка сверх моготы! При этом чем шире охват новой сверхкитайской стены, тем легче достигается цель. Иллюзия единомыслия в семье или в дружбе просуществует не очень долго — на каждом шагу она будет спотыкаться о самые бытовые факты. А вот иллюзия классового единомыслия или национального единомыслия — какие триумфы они справляли хотя бы за последние два столетия! При этом природа не терпит пустоты: стоило увянуть мифу классовому, как мгновенно расцветает миф националистический. Я чувствую угрызения совести, когда пишу об этом. По паспорту я русский, а по прописке москвич, поэтому я — «этническое большинство», мне легко из прекрасного далека учить взаимопониманию тех, кто не знает, завтра или послезавтра настигнет их очередная ночь длинных ножей. Простите меня, читающие.

У личности нет прав — во всяком случае, тех, о которых кричат при постройке новых взаимоотношений. У личности есть обязанность — понимать. Прежде всего понимать своего ближнего. Разбирать по камушку ту толщу, которая разделяет нас каждого с каждым. Это работа трудная, долгая и — что горше всего — никогда не достигающая конца. «Это стихотворение хорошее». — «Нет, плохое». — «Хорошее потому-то, потому-то и потому-то». (Читатель, а вы всегда сможете назвать эти «потому-то»?) — «Нет, потому что…» итд. Наступает момент, когда после всех «потому что» приходится сказать: «Оно больше похоже на Суркова, чем на Мандельштама, а я больше люблю Мандельштама». — «А я наоборот». И на этом спору конец: все доказуемое доказано, мы дошли до недоказуемых постулатов вкуса. Стали собеседники единомышленниками? Нет. А стали лучше понимать друг друга? Думаю, что да. Потому что начали — и, что очень важно, кончили — спор именно там, где это возможно. (Читатель, согласитесь, что чаще всего мы начинаем спор именно с того рубежа, где пора его прекращать. А ведь до этого рубежа нужно сперва дойти.) Я нарочно взял для примера спор о вкусе, потому что он безобиднее. Но совершенно таков же будет и спор о вере. Кончится он всегда недоказуемыми постулатами: «Верю, ибо верю». А что постулаты всех вер для нас, людей, равноправны — нам давно сказала притча Натана Мудрого.

Если такие споры никогда или почти никогда не приводят к полному единомыслию, то зачем они нужны? Затем, что они учат нас понимать язык друг друга. Сколько личностей, столько и языков, хотя слова в них сплошь и рядом одни и те же. Разбирая толстую стену взаимопонимания по камушку с двух сторон, мы учимся понимать язык соседа — говорить и думать, как он. Чувство собственного достоинства начинается тогда, когда ты растворяешься в другом, не боясь утратить собственную «самость». Почему Рим победил Грецию, хотя греческая культура была выше? Один историк отвечает потому что римляне не гнушались учиться греческому языку, а греки латинскому — гнушались. Поэтому при переговорах римляне понимали греков без переводчика, а греки римлян — только с переводчиком. Что из этого вышло, мы знаем.

Сколько у вас бывает разговоров в день — хотя бы мимоходных, пятиминут ных? Пятьдесят, сто? Ведите их всякий раp так, будто собеседник — неведомая душа, которую еще нужно понять. Ведь даже ваша жена сегодня не такая, как вчера. И тогда разговоры с людьми действительно других языков, вер и наций станут для вас возможнее и успешнее.

И последнее: чтобы научиться понимать, каждый должен говорить только за себя, а не от чьего-либо общего лица. Когда в гражданскую войну к коктебельско[97]му дому Максимилиана Волошина подходила толпа, то он выходил навстречу один и говорил: «Пусть говорит кто-нибудь один — со многими я не могу». И разговор кончался мирно.

...

...с убыстряющимся ходом истории мы все больше вынуждены признавать близкое по времени далеким по духу.

Признание это дается нелегко. Мышление наше эгоцентрично, в людях других эпох мы легко видим то, что похоже на нас, и неохотно замечаем то, что на нас не похоже. Гуманизм многих веков сходился на том, что человек есть мера всех вещей, но когда он начинал прилагать эту меру к вещам, то оказывалось, что мера эта сделана совсем не по человеку вообще, а то по афинскому гражданину, то по ренессансному аристократу, то по новоевропейскому профессору. Гуманизм многих веков говорил о вечных ценностях, но для каждой эпохи эти вечные ценности оказывались лишь временными ценностями прошлых эпох, урезанными применительно к ценностям собственной эпохи. Урезывание такого рода — дело несложное: чтобы наслаждаться Эсхилом и Тютчевым, нет надобности помнить все время, что Эсхил был рабовладелец, а Тютчев — монархист. Но ведь наслаждение и понимание — вещи разные. Вечных ценностей нет, есть только временные, поэтому постигать их непосредственно нельзя (иначе как в порядке самообмана), а можно, лишь преодолев историческую дистанцию...

...

Спрос на старину — это прежде всего отшатывание от настоящего.

...

Историки античности знают: когда Афины были сожжены персами, то афиняне не захотели реставрировать свои старые храмы, свезли их камни для укрепления крепостных стен, а на освободившемся месте стали строить Парфенон, который, вероятно, казался их старикам отвратительным модерном. Греческая эпиграмма, которой мы любуемся, для самих греков была литературным ширпотребом, а греческие кувшины и блюдца, осколки которых мы храним под небьющимися стеклами, — ширпотребом керамическим. Жанр романа, без которого мы не можем вообразить литературу, родился в античности как простонародное чтиво, и ни один уважающий себя античный критик даже не упоминает о нем. Массовая культура нимало не заслуживает пренебрежительного отношения. Как она преломляет стихийную общественную потребность «осадить назад» — это тема для исследований, которые многое откроют потомкам в нашей современности. [103]

Но сейчас наша массовая культура — явление неуправляемое и непредсказуемое (хотя она вполне поддается управлению, и на Западе это хорошо знают). Как сквозь нее профильтруется культура прошлого, чтобы влиться в культуру будущего, — это вопрос без ответа. Подумаем лучше о том, как должна относиться к «нашему наследию» обычная культура (именующая себя иногда «высокой»), заинтересованная не только в том, чтобы воспроизводить самое себя, но и в том, чтобы порождать новое — то, что нужно будет завтрашнему дню.

Какова будет эта культура завтрашнего дня, я знаю не больше всякого другого, — могу лишь гадать. Самыми несомненными ее особенностями покамест кажутся две: она будет эклектична и плюралистична.

Эклектична она будет потому, что эклектична всякая культура: только издали эпоха Эсхила или Пушкина кажется цельной и единой. Если бы нас перенесло в их мир и мы бы увидели его изнутри, у нас бы запестрело в глазах: так трудно было бы отличить «самое главное» от пережитков прошлого и ростков нового. В наше время история движется все быстрей, и наследие прежних эпох напластовывается друг на друга самым причудливым образом. Купола XVII века, колонны XVIII века, доходные глыбы XIX века, сталинское барокко XX века смешиваются в панораме Москвы. Чтобы разобраться в этом и отделить перспективное от пригодного только для музеев (этих кладбищ культуры, как называл их Флоренский), нужно разорвать былые органические связи там, где они еще не разорвались сами собой, и рассортировать полученные элементы, глядя не на то, «откуда они», а на то, «для чего они». Так Бахтин во всяком слове видел прежде всего «чужое слово», бывшее в употреблении, захватанное руками и устами прежних его носителей; учитывать эти прежние употребления, чтобы они не мешали новым, конечно, необходимо, но чем меньше мы будем отвлекаться на них, тем лучше.

...

XVIII век был веком движения культуры вширь — среди невежественного дворянства. Начало XIX века было временем движения этой дворянской культуры вглубь — от поверхностного ознакомления с европейской цивилизацией, к творческому ее преобразованию у Жуковского, Пушкина и Лермонтова. Середина и вторая половина XIX века — опять движение культуры вширь, среди невежественной буржуазии; и опять формы культуры упрощаются, популяризируются, приноравливаются к уровню потребителя. Начало XX века — новый общественный слой уже насыщен элементарной культурой, начинается насыщение более глубинное — русский модернизм, время Станиславского и Блока. Наконец, революция — и культура опять движется вширь, среди невежественного пролетариата и крестьянства. Сейчас мы на пороге новой полосы распространения культуры вглубь: на периферии еще не закончилось поверхностное освоение культуры, а в центре уже начались новые и не всем понятные попытки переработки усвоенного: они называются «авангард».

...

«О дурном вкусе обычно говорят пошлость, вульгарность, тривиальность. Я не против, только давайте помнить, что все это понятия не абсолютные, а относительные. То, что для начитанного человека — пошлость, для неначитанного может быть откровением. Маленькому ребенку нравятся картинки яркие, как цветные фантики (или нынешние рекламы). Он подрастает, яркость прискучивает, и он начинает искать в картинках чего-то другого. Для него яркость стала пошлостью, а для его соседа — еще нет. Когда меня спрашивают «Вам нравятся вот эти стихи?» — мне трудно ответить. Мне хочется сказать: «В пять лет мне они бы не понравились (были бы непонятны), а в пятнадцать бы понравились (пришлись бы в самый раз), а в тридцать нравились бы меньше (прискучили бы). Интересно, будут ли они мне нравиться в восемьдесят лет вдруг я увижу в них что-нибудь новое? А нравятся ли они мне вот сейчас, на перегоне между прошлым и будущим, это, право, несуще[109]ственно». Если бы я был критик, я, наверное, в каждом возрасте абсолютизировал бы свой тогдашний вкус, а обо всем, что мне не нравится, говорил бы: пошлость. Или постарался бы застыть на каком-то вкусе и больше никогда не меняться. Мне не хочется ни того, ни другого — поэтому, наверное, я и не гожусь в критики.»

...

«Все мы читали и «Гулливера», и «Робинзона», и греческие мифы в детских пересказах раньше, чем прочесть в подлинном виде. Высокая книжная культура всегда опускается в массы, эпический герой становится персонажем лубочных картинок, и это ничуть его не позорит. Когда-то у меня был разговор с С. С. Аверинцевым: я говорил о необходимости и пользе вот этой культурной программы-минимум, упрощенной до массовых представлений, а ему это не нравилось. «Послушайте, — сказал он, — был такой фильм с Брижит Бардо, «Бабетта идет на войну»: там героиню легкого поведения готовили быть великосветской шпионкой и учили ее: «Запомните: Корнель — это сила, Расин, это высокость, Франс — это тонкость…» Вам не кажется, что вы зовете именно к такому уровню?» — «Господи! — сказал я. — Да [107] если бы у нас все усвоили, что Корнель — это сила, а Франс — это тонкость, разве это не было бы уже полпути к идеалу!» Он улыбнулся и не стал спорить.

В самом деле, он ведь сам не раз употреблял сравнение, которое я люблю: с чужой культурой мы знакомимся, как с чужим человеком. При первой встрече ищем, что у нас есть общего, чтобы знакомство стало возможным; а потом ищем, что у нас есть различного, чтобы знакомство стало интересным. Детские, народные и масскультурные адаптации именно и должны помогать этой первой встрече.»

Кроме того, выложила январь 1799 от Томаса. Там очень интересно о рабстве, и этнографические зарисовки, и вообще.

На ФБ подкрался деанон. Про свои работы в команде Библиотеки Приключений говорить ничего пока не буду. Почти. Единственное, что скажу сейчас: статья о том, как сшить корсет, была все-таки моей. А от Средневековья свой никчемный вклад (два низкорейтинговых текста и шаблон оформления с гобеленом из Байе) принесу, потому что очень сомневаюсь, что я доползу до деанона.

А еще я в воскресенье заболела: у меня вскочил флюс, стреляло и стреляет в ухе, да еще и горло теперь болит. Все прелести жизни в одном флаконе ))

@темы: XVIII век, учебное, а жизнь продолжается!, любовь, которую ты нашел в аду, Дневник Аарона Томаса

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

А вот тут еще морских дневников с Ройал Нэви дают за девятнадцатый век, но не простых, а врачебных. Там всякие болезни, случай гермафродитизма и тому подобное.
Я нацелилась на HMS Arab за 1799, правда, там 36 страниц больничного журнала, и у тамошнего хирурга совершенно отвратный почерк.

Но все-таки сначала Томас, потом Индия в 1763, потом Джон Пол Джонс и его служба на русском флоте, и вообще на архив.орг еще лежит дневник Джона Хэрроуэра, как раз за 1773-1776 и туча всего другого интересного и нужного, что главная проблема - как отделить зерна от плевел.

Еще сходила сегодня на современную "Иоланту". Не поняла, что она современная, пока не вышел оруженосец в деловом костюме и дипломатом (сначала подумала, что это директор зачем-то на сцену вылез). Ну, король в галифе и рыцари-лыжники меня совсем не удивили после этого ))
Зато как спел мавританский доктор! Прелесть, что такое.

Ах да! Сегодня таки пришла бандероль с третьим томом "Кружев и Стали". Я в предвкушении )

@темы: история, XVIII век, XIX век, а жизнь продолжается!

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

В этом году, 12 сентября, исполнилось 250 лет со дня смерти композитора Рамо, незаслуженно забытого в девятнадцатом веке.
Capriccio stravagante в память о нем сыграли концерт, в точности повторяющий тот, в день похорон - 27 сентября 1764.

@темы: XVIII век, Искусство, тень Бога на земле

---

Торжественная встреча Вольтера с Генрихом Четвертым в Элизиуме

Еще на телефоне из венского военного музея у меня осталась не менее печальная гравюра на смерть Йозефа Второго: встреча с отцом в Элизиуме. Интересно все-таки, как вплетались мифологические мотивы в искусство.
Заодно, пользуясь случаем, оставлю ссылку на интересный блог о графике Принстонского университета: blogs.princeton.edu/graphicarts

Нашла там замечательную австрийскую рекомендацию восемнадцатого века "Как выиграть в лотерею". Вот она:

Если вам что-то приснилось, найдите на большой картинке эту вещь и поставьте деньги на ее номер. Ничего не меняется. Ну ничегошеньки )

@темы: XVIII век, Искусство

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Это мой мотиватор на сегодняшний вечер и завтрашний день.

@темы: наркотики против насилия

---

Нашла два словаря английского сленга, за 1736 год (A Collection of the Canting Words and Terms, both ancient and modern, used by Beggars, Gypsies, Cheats, House-Breakers, Shop-Lifters, Foot-Pads, Highway-Men, &c; Taken from The Universal Etymological English Dictionary, by N. Bailey, London, 1737, Vol. II) и за 1811(The 1811 Dictionary of the Vulgar Tongue, originally by Francis Grose).

Человек по имени Лайам Квин набрал их вручную. Памятник этому человеку!

@темы: история, Быт, XVIII век, XIX век, Культура

---

Вот есть такая картина:

Это вид Брюнсуикских доков в 1803 году, кисти Уильяма Дэниэла (часть Блэкуоллской пристани Перри, Уэллса и Грина). Огромное здание впереди не то, чтобы дом, хотя в нем и жили, но и огромный кран с лебедкой, с помощью которого поднимали корабли из воды. Так вот, я никак не могу вспомнить, как это здание зовется по-русски. Может быть, кто-то об этом знает?

@темы: история, XVIII век, XIX век, Искусство

---

Нельзя устать благодарить судьбу за то, что рядом замечательные друзья, которые и курят ту же траву, и помогут в трудный момент, и поддержат, и поймут.


Прослушать или скачать The Sandsacks Jacobites бесплатно на Простоплеер

- Я вас ненавижу, - сообщил капитан корабля лейтенанту и мичману, когда страдал от лихорадки в своей каюте. Во время болезни характер его предсказуемо портился. - Мы пойдем ко дну.
- Нет, не пойдем, - утешил его лейтенант, а мичман лишь вздохнул. - Главное, чтобы вы поправились, сэр.
- Я никогда не поправлюсь, - злобно сообщил стене капитан. - Меня, к чертям, похоронят в этих водах. А все ваши глупые поступки, лейтенант! Вас надо было списать с корабля в последнем порту! Нет, не брать вас вовсе!..
Лейтенант кивнул мичману, и тот кашлянул.
- Капитан, посмею сообщить, что вам просили кое-что передать, сэр...
- Ничего не хочу знать!
- Это очень важно, сэр.
- Что может быть важным, черт вас побери?
На грудь ему легло что-то небольшое, темное, и капитан скосил на таинственный предмет глаза, но от напряжения тут же обмяк.
- Что там?
- Это... э-э-э... черная метка, сэр.
- Что-о-о? Вы что, совсем уже? Дезертируете с флота Его Величества? Если бы я не был болен, я бы вам... Я бы вас... - он задохнулся от недостатка слов.
На черной метке череп держал в зубах розу.
- Я разверну, сэр? - вопросительно спросил лейтенант. Капитан громко выдохнул сквозь зубы и ничего не ответил.
- Тут написано, - встрял мичман, совсем забыв о субординации, - что мы считаем честью плыть под вашим началом. И выполним долг, чего бы нам этого не стоило. Вы можете отдыхать, сэр, мы все сделаем сами!
- Передайте каптенармусу, что я приказал выдать вам десять плетей! Я вас ненавижу! Зачем плыть навстречу опасности?
- Так точно, сэр, - офицеры переглянулись. - Но у нас нет другого выхода. Что с вами? У вас слезятся глаза?
- Это насморк, - неприятным голосом ответил капитан и высморкался. - Подите прочь и позовите мне врача.
- Так точно, сэр.
- Нет, стойте! - когда оба офицера повернулись к нему, капитан замолчал, и пауза длилась долго. - Делайте, что хотите, лейтенант. Ответственность лежит на вас. Но берегитесь, когда я встану из принципа.
- Так точно!
Когда они ушли, капитан с усилием поднял черную метку и развернул ее. В глазах двоилось и троилось, но все же ему удалось прочесть слова: "Как бы там ни было, сэр, мы благодарны вам, и сделаем все, чтобы наше путешествие прославило ваше имя".
- Черти... - проговорил капитан в пустоту. - Придется выздоравливать.
Внутри ему почему-то было легко и хорошо.

Вы прочитали зарисовку из будней людей, которые креативят по Острову Сокровищу этой осенью. Пользуясь случаем, передаю горячий привет Дейдре и Nikki Lonely Timelord.

@темы: монолит снов, монолог убийцы/жертвы, ты забыл ответить, тень Бога на земле

---

Вот такая красота мне пришла из Польши.



Портрет Юзефа Сапеги, примерно 1740-е гг.
Противник России, генеральный региментарий Барской конфедерации, великий литовский кравчий, который коварно подставил сражаться вместо себя своего младшего брата, один из двух главнокомандующих малочисленной армии польских конфедератов (реально командовал третий) и парижский эмигрант.
Но портрет хорош.

@темы: история, XVIII век, а жизнь продолжается!, влюбленные весенние коты

---

А мне вчера внезапно написал прекрасный автор "Кружев и Стали" о Семилетней войне с предложением, от которого невозможно отказаться.
Самая главная проблема, когда тебе делают нечто хорошее (причиняют добро!) - достойно ответить, и эта проблема меня просто ставит в тупик всякий раз, я становлюсь совершенно неадекватным человеком в попытке переплюнуть дарителя (хотя на самом деле, это совсем не главное - переплюнуть, конечно).

Почему-то вспомнились строки из "Старшей Эдды":

Если дружбу ведешь
и в друге уверен
и добра ждешь от друга,-
открывай ему душу,
дары приноси,
навещай его часто.

Иногда забываешь об этом, хотя Эдда актуальна на все времена.

В субботу наши шотландцы собираются шотландить в таинственных дебрях, чтобы не нашли англичане, а я все корсет подшить не могу. И вообще мне наконец пришли выкройки британского мундира из Бостона, и еще я таки решила раскошелиться на выкройки корсета по Дж. П. Райану... Одним словом, у меня только-только разгорелся пошивательский зуд, так нет же: сначала закончились деньги, потом мариновали почтовое уведомление пять дней на почте, вчера я не успела забрать выкройки, поэтому в перерыве между работой и студией придется бежать на почту...
И чертова проблема с аутентичной обувью меня тоже сведет с ума. Уже думаю потихоньку, не освоить ли сапожное мастерство, чтобы скроить три пары ботинок?

А еще меня свел с ума Томас со своими дневниками, и я написала что-то очень странное о любви, о нем, об истории вообще, о Петербурге и Вест-Индии. И о том, как сходят с ума переводчики.

@темы: а жизнь продолжается!, влюбленные весенние коты, хроники сломанной шпаги, Семилетняя Война, Дневник Аарона Томаса

---

Британской армии восемнадцатого века картиночный пост (шотландцы присутствуют, как Черная Стража)

Пьер Бениньи, эпизод Семилетней войны (хотя мундир у юноши меня что-то смущает)


Black Watch


Сорок второй пехотный шотландский полк

Для любителей Ливси и Смоллета


Война за Австрийское наследство. "Георг Второй при Деттингенне" Хиллингфорда


Битва при Фонтенуа, 11 мая 1745


И еще битва при Фонтенуа


Семилетняя война


Семилетняя война в колониях


Портрет Френсис Такер Монтрезор кисти Джона Синглтона Копли, 1778.
Она похожа на Роксану


И енотик!

@темы: история, Быт, XVIII век, Семилетняя Война, Война за Независимость, Колониальная Америка

---

Десять причин вступить в ряды Британской армии и уехать воевать в американские колонии (или на что только не шли вербовщики)

1. Альтернатива безработице
2. Возможность молодым людям попутешествовать
3. Родители служат в армии (бывали случаи, когда солдатские дети становились солдатами, потому что не знали другой жизни).
4. Побег от семьи (например, Валентайн Даккетт поступил в Шестьдесят четвертый полк после разлада с мачехой, Джон Робертшоу пошел в рекруты, когда отец пригрозил ему, что за не сделанную работу он устроит ему взбучку, как вернется домой, Роджер Лэмб проиграл все деньги и, испугавшись объяснения с отцом, устроился в Девятый полк)
5. За компанию с друзьями и родственниками
6. Побег от паршивого хозяина (побои, долги - обычное дело)
7. Возможность образования (в армии всегда нужны писари, и некоторые шли именно учиться)
8. Пенсия (по выслуге 20 лет или по особым обстоятельствам)
9. По окончанию войны король обещал каждому солдату, решившему остаться в Америке, 50 акров земли в колониях (он даже сдержал свое обещание, но землю они получили в Канаде).
10. Возможность стать офицером или же возможность остаться денщиком при знатном офицере и после окончания войны.

Из статьи Дона Н. Хэгиста

А на фото вверху Первый Драгунский полк и Банастр "Кровавый Бан" Тарлтон (его овдовевшая мать заплатила 800 фунтов стерлингов, чтобы его туда приняли).

@темы: история, XVIII век, Война за Независимость, Колониальная Америка

---

@темы: история, XVIII век, Война за Независимость