[Quiterie]

13. Делегация Эмьетта и Хэя

Девятого апреля Эмьетт и Хэй покинули совет вместе с инструкциями, которые губернатор не одобрил, но подписал, потому что это было «установленным правилом во всех правительствах Компании … каждый его член должен подписывать общедоступные приказы и записи, противоречащие его взглядам, если он придерживается иного мнения, чем большинство на заседаниях». Прочесть о сути этих инструкций читатель может в «Подлинных бумагах, относящихся к беспорядкам в Бенгале» Ванситтарта; нет необходимости приводить их здесь.
Пятнадцатого числа наваб написал: «у меня нет возражений против прибытия мистера Эмьетта, о котором вы писали раньше. Отзовите ваши войска, которые вы отправили вперед, и пусть мистер Эмьетт пройдет сюда так же, как вы приходили ко мне, и после его прибытия я отнесусь к нему так, как мне подобает». Но в тот же день, перед тем, как было написано это письмо, пусть наваб и заблуждался, полагая, что «несколько подразделений с ружьями и артиллерией уже идут сквозь холмы и леса», Совет позаботился о военных мерах, которые следует применять при начале конфликта. Если наваб пойдет к Патне, то англичане в тех краях постараются сами завладеть городом и ждать дальнейших приказов от совета или майора Адамса. Коль задача атаковать город окажется слишком опасной, то они должны «занять такую позицию, чтобы смогли успешно обороняться и, если возможно, прикрывать факторию, пока не получат дальнейшие приказы, как и сказано выше. Если наваб останется в Монгхире, они следуют тем же указанием. Если он идет к Калькутте, то после захвата города они должны выйти к Руинилле и быть готовыми присоединиться к Майору Адамсу. Но возник вопрос: «Как им сообщить о разладе или как они могут истолковать его начало?» С одной стороны трудность заключалась в большом расстоянии между Калькуттой и Патной и, как следствие, сложности держать Эллиса в курсе о том, что происходит, а с другой – если джентльмены в Патне начнут действовать по собственному усмотрению, может произойти ошибка, из-за которой Компания ввяжется в войну. Для сохранения безопасности было решено, что люди с фактории Патны должны запросить в письменной форме разрешения у Совета, прежде чем действовать по ранее выложенному плану. На это девятого мая глава и совет Патны дали ответ:

Мы получили ваше письмо от четырнадцатого числа сего месяца с решениями Главного Совета, которые, как мы их поняли, не позволяют нам трактовать какие-либо действия набоба, как враждебные, как бы сильно они нам не грозили; но мы будем ждать вести от вас об объявленной войне. Трудно сказать, кто будет здесь, чтобы получить ваши приказы, но, скорее всего, никого из нас или здешнего собрания, как мы сейчас убедительно поясним.

Мы получили новости (не от хиркарахов) о том, что если из Калькутты выдвинется армия, то набоб намеревается прийти сюда и атаковать нас, и в этом случае он, несомненно, разрушит наши дааки* и отрежет любые сношения подобным способом. Это случится на третий день его похода, прежде чем мы сможем получить достоверные сведения о нем; и одинокий коссид** за двенадцать дней достигнет Калькутты, если не встретит помех на пути, но, скорее всего, при таком положении дел он никогда не доберется туда, и, что еще более вероятно, ваш ответ никогда до нас не дойдет. Но что же нам делать тогда?

Эта фактория, как прекрасно известно, не обороноспособна; если ее будут атаковать из города и сдадут врагу, то, помимо прочих зол, это нанесет такой удар по боевому духу наших войск, что большая часть наших сипаев (из которых состоит основная сила) может сбежать от нас и перейти на сторону набоба, где они будут более уверены в успехе и встретят такое воодушевление, без которого обходилось, даже когда впереди не маячила стычка; воодушевление к тем, кто сбежит в их стан. Второй важный повод, почему мы не можем покинуть факторию, - здесь хранится наша амуниция, для большей сохранности, в подвале. В том месте, где арсенал лежал раньше, его можно было поджечь обычной ракетой.

Но позвольте нам на мгновение предположить, что, если набоб выступит против нас, мы оставим факторию и займем позицию. Принесем ли мы в жертву наших хирургов и больных, кто останется в городе? Невозможно предположить, что им разрешат выйти или, если они все же смогут, то в их положении оставить их на произвол судьбы будет обречь их на верную смерть. Когда мы укрепимся на этом посту, наши дела останутся неважными, потому что навабу стоит только окружить нас и морить голодом; и в это время мы, умирая дюйм за дюймом, будем сидеть и ждать ваших приказов, которые могут так никогда и не прийти, разве что вместе с армией, которая в лучшем случае придет через сорок дней после выступления из Монгхира. Что нам есть все это время? Набаб перехватит провизию из Бенгала, и разразится такой голод, какого не было прежде, прекратить который можно будет лишь с огромными потерями, и мы будем вынуждены взять в руки оружие, чтобы обеспечить нам пищу на день. Но хоть мы живем в достатке, у нас нет рупий купить ее. С превеликой трудностью мы наскребли денег заплатить нашим войскам жалованье за два прошедших месяца и к этому времени с трудом сможем погасить затраты даже на четвертую часть потребностей, которые возникнут через несколько дней, хотя мы сообщали вам о том, что наши деньги иссякают, не далее как второго февраля.
Верно, что если нам позволено будет действовать и использовать всю выгоду из возможных, нам не грозит опасность от набоба; но если наши руки связаны – наше уничтожение становится неизбежным. Такие дела, как это, должны всегда вестись напористо и решительно и погубить замысел врага в зародыше. Только таким поведением можно надеяться уберечь себя, и, разумеется, справедливо и похвально использовать любой способ, который дает нам Провидение, чтобы отразить атаки бесчестного и жестокого врага.
Наша безопасность заключается в нанесении по городу coup de main***, прежде чем набоб войдет в него, поскольку позже это будет уже бессмысленно, и мы уже приводили следствия того, что случится, если мы будем защищаться не в городе. Расстояние отсюда до Калькутты слишком велико, и когда бы набоб ни выступил в поход, сообщение между нами будет перерезано, и, возможно, только ваша армия сможет восстановить его. Поэтому, если мы должны повиноваться первому закону природы, мы надеемся, что нас не осудят, хотя наши действия могут не полностью совпадать с вашими приказами.
Мы не можем закончить без того, чтобы заметить вам, что полагаем, будто никоим образом не заслуживаем недоверия, которое вы выказали, или ни в коем случае не даем повод подозревать, что мы вовлекаем Компанию в войну опрометчивым и небывалым поступком. Мы, скорее, думаем, что показали сварливый нрав, когда привели множество оскорблений, полученных нами, особенно в тех пор, как Минди Али Каун был назначен местным наибом, и его люди даже осмелились громко обзывать нас со стен позорными прозвищами».

Прежде чем Эмьетт и Хэй смогли добиться разговора, наваб послал своих офицеров захватить двух братьев из семьи Джагат Сетт, Махтаба Раи и Раджу СурупЧанда, возглавлявших тот торговый дом, который играл столь важную роль в истории Бенгала со времен Первого Переворота. На протест, который заявили англичане, Мир Касим презрительно ответил: когда англичане захватили и увезли его офицеров, никакого вреда не было причинено в ответ, но как только у него появился шанс вызвать человека из его собственных подданных, то, конечно, все соглашения оказались нарушены. Братья Сетт, занимавшиеся далеко не только торговыми делами, вмешивались во все политические интриги, как он утверждал: «они не обратили ни малейшего внимания на мои призывы остановить торговые дела и сделали все, что могли, чтобы сбить с толку офицеров из Низамута», «и относятся ко мне, как к врагу и отступнику».****
Он привез их в Монгхир, «только с мыслью о делах». На самом деле, как говорит нам автор Seir-i-Mutaqherin, Мир Касим принял братьев с почетом, разговаривал с ними по-доброму, сожалел о необходимости своих действий, успокоил их разум, извинился за суровость действий и попросил их остаться в Монгхире, где, как он надеялся, они бы поселились, основали торговый дом, как тот, что остался у них в Муршидабаде, присоединились бы к его двору, как было раньше, и вели бы финансовые дела правительства. Он предоставил им полную свободу, но тайно приставил к ним людей с приказом не позволить им далеко уходить. К этому стоит добавить, что после поражения при Удванале, Мир Касим, когда остановился в Баре по пути из Монгхира в Патну, приказал убить братьев Сетт. Если верить Seir-i-Mutaqherin, они были разрублены на куски, но, по местным обычаям, их утопили в реке.

Пятнадцатого мая Эмьетт и Хэй ждали наваба в Монгхире. Вначале брезжила некая надежда, что наваб примет просьбы Компании, но, с другой стороны, сыпались жалобы на чересчур высокомерное поведение. В этот критический момент, чтобы вызвать еще большую сумятицу, стража наваба у Монгхира несколько лодок, нагруженных оружием для английских войск в Патне; лодки эти были высланы еще пару месяцев назад. Это обстоятельство также послужило причиной искренней тревоги или же поводом для обвинения, которое выдвинул Мир Касим: войска должны быть выведены из Патны или же Эллис должен быть отозван, а Эмьетт, МакГвайр или Хэстингс предстать перед ним.

Генеральный совет, получив множество писем и от наваба, и от делегации, девятого июня решил не выводить войска из Патны, и если набоб будет настаивать на этом или задерживать лодки с оружием, господа Эмьетт и Хэй должны постараться оставить Монгхир. В то же время джентльмены в Патне ознакомились с решениями и приняли акт, как следует действовать господам Эмьетту и Хэю.

Следующий отрывок о злосчастной делегации Эмьетта и Хэя приводит автор Seir-i-Mutaqherin:

«В это время пришли вести, что приближается мистер Эмьетт, и наваб заблаговременно послал за Мир-Абдоллой-Сефеви из Азимабада, влиятельным человеком, чьи дела не раз упоминались на страницах этих мемуаров, и истинно решил приставить меня, недостойного, к этому уважаемому человеку; и он желает от нас, так как оба мы знали мистера Эмьетта, поехать вперед, чтобы встретить его и попробовать выяснить, какова его истинная цель. Он также предписал Генту дать нам сопровождение, как подобает персидским чиновникам, и отрядил нам в подчинение двадцать соглядатаев и гонцов. Этих двадцатерых поделили на два отряда, и во главе каждого был офицер, которому выдали приказ притвориться слугами; один представлялся слугой Мир-Абдоллы, второй – моим, с предписанием не пропускать ни одной из встреч или совещаний с англичанами, и позаботиться следить не только за интонацией и словами, но даже за жестами рук и за нами, отправляя каждый день правдивый отчет об увиденном и услышанном. Кто из двадцати посланцев получит в руки письмо, должен будет нести его до ближайшего поста и возвращаться обратно.
Каждый из нас получил свой наказ, и мы покинули Монгхир и прибыли к Гангперсаду, где нам посчастливилось встретить мистера Эмьетта; но при приветственных объятьях мы озаботились шепнуть, что среди нас есть лазутчики. Мистер Эмьетт и прочие тогда обманули охрану, говорили и действовали с осторожностью, и так как каждую ночь мы проводили на одном и том же месте, нам приходилось проводить немало времени с англичанами; и, чтобы мы ни услышали и ни сказали, все подробно записывалось и нами, и соглядатаями, и каждый вечер отсылалось навабу раздельно. Один раз, чтобы избежать подозрений, я вслух открылся мистеру Эмьетту и говорил с ним так, как мне приказал наваб.
«И все же чем может быть вызван, - спросил я, - ваш приезд, и каковы ваши замыслы? Раз оба мы доброжелатели - и Его Высочества, и англичан, мы хотим знать о ваших намерениях, чтобы придумать способ извлечь выгоду для обеих сторон».
Мистер Эмьетт громко ответил:
«В обычае у индийцев, когда они приходят к нам, - не говорить ничего, кроме того, что нам понравится, и когда они возвращаются к набобу, они не пытаются говорить того, что могло бы прийтись ему не по нраву. Отсюда – наши настоящие намерения с обеих сторон остаются в тайне друг от друга, и наши истинные взгляды не проясняются. Чтобы избежать этих неудобств, мы покинули наши дома, приехали так далеко со стремлением встретиться с навабом лицом к лицу и рассказать ему то, что должно, а также услышать его ответ, и в таком случае для нас нет необходимости вести дела с каким-либо другим человеком».
Это заявление мистера Эмьетта положило конец всем разговорам о политике, и в нашей дальнейшей беседе с англичанами мы позаботились не попрекать их лишний раз и обсуждать дела в той же манере, что упоминалась не раз. Только подобной уловкой мы могли рассчитывать отвести от себя подозрения наваба и избежать последствий его негодования. В день последней беседы, содержание которой отправили навабу и мы, и оба главных соглядатая, мы прибыли в Багхалпур и там получили письмо от наваба, в котором он отзывал Мир-Абдоллу и меня, добавив, что раз мистер Эмьетт выбрал не вдаваться в детали с нами, значит, нам нет необходимости оставаться рядом с ним, но мы должны позаботиться, чтобы оказаться при дворе раньше англичан. Мир-Абдолла сообщил о нашем отъезде мистеру Эмьетту, и мы покинули его и вернулись в Монгхир, где вскоре дождались наваба, после того как встретили на пути нескольких гонцов, посланных поторопить нас. Как только он явился, он приступил к нашему допросу. Мой бедный друг, Мир-Абдолла (мир ему!) не был готов и не смог выразиться верно, и его ответы не удовлетворили наваба, и он дважды укорил его, а потом – выгнал. Мир-Абдолла отправился домой, и я последовал за ним, в надежде чуть отдохнуть, когда меня настиг гонец от Аали-ибрагим-кхана с вестью, что Его Высочество желает немедленно меня видеть и предстать вместе с Кханом ко Двору. Я вновь вынужденно облачился в полное платье и направился к навабу. Князь сей находился в частных покоях, в комнате рядом с ванной, и задушевно беседовал с Гурджин-кханом. Я занял свое место в углу, а Аали-ибрагим – в другом. Наваб повторил Гурджин-кхану все, что услышал из моих уст, а затем повернулся ко мне и приказал мне приблизиться, чтобы я поделился с Гурджин-кханом своими наблюдениями. Подчиняясь приказу, я подошел ближе, и, сидя напротив Генерала, пересказал ему свою историю. Генерал уже после нескольких слов показался рассерженным, и, чтобы показать, что моя история не заслуживает доверия, повернулся к навабу и сказал:
«Мой господин наваб, человек, готовый вспороть тело англичанина ножом, не держал бы это в тайне».
Затем он повернулся ко мне и задал мне несколько вопросов, на которые я ответил. На третьем или четвертом он выказал нетерпение и заявил:
«Мой господин кхан, я не желаю знать ничего из этого. Молю, ответьте мне на три-четыре вопроса, которые я хочу вам задать. Какова цель мистера Эмьетта? Строит ли он козни против наваба или нет? Пришел ли он полюбопытствовать, в каком состоянии наша армия и крепость или нет? С дружбой он пришел или с враждебными нам замыслами?»
Когда я услышал его вопросы, я был сильно поражен и, глядя прямо ему в лицо, отвечал:
«Мой господин, ваши вопросы смущают меня, и я гадаю, что вы имели в виду. Мгновение назад вы сказали, что тот, кто захочет вспороть англичанина, не будет держать этого в тайне, а теперь вы желаете, чтобы я открыл вам потаенные мысли мистера Эмьетта! Что до его злодейских замыслов, удивительно, если он взаправду вынашивает подобные планы, и не вам, у себя дома, можно опасаться его. О том, как вы заметили, что он пришел полюбопытствовать состоянием нашей армии и крепости, я придерживаюсь мнения, что не только мистер Эмьетт, но и любой другой человек, попавший сюда, получит кое-какое знание и о вашей крепости, и о вашей армии, и количество этого знания зависит от его проницательности и ума. С уважением к вашим последним двум вопросам: пришел ли он с миром или дурным замыслом, суть в том, что он пришел к вам сам с просьбами и требованиями; если вы удовлетворите их, то нет сомнений, что ему это понравится, и он станет вашим другом; но если откажете, то не менее очевидно, что отказ породит неудовольствие, а затем – вражду. Такие наблюдения не стоят вопросов; они очевидны сами по себе».
Наваб согласился с тем, что я сказал, Гурджин-кхан, с кем мы и раньше не были друзьями, еще больше от меня отдалился. Но наваб отпустил меня и, пока я шел домой в превеликом изумлении, я не мог не восхититься полнотой власти божественного Провидения, которое столь волнующе, и возвышается над нашими людскими судьбами, даже над генералами армий и придворными чиновниками, с неограниченными силами связывать и освобождать.
На следующее утро после беседы наваб послал своего племянника, Аабо-аали-кхана и сановника по имени Раджа Нобет-Рай встретить и проводить мистера Эмьетта; и на третий день последний прибыл в Монгхир, где он остановился в шатрах, нарочно разбитых для него. Наваб навестил его, и визит перерос в непрерывный поток лицемерия и взаимной лести. На следующий день мистер Эмьетт посетил его в ответ. С ним были мистер Хэй и капитан Джонстон, и еще несколько джентльменов, одним из которых был мистер Галстон, юноша, недавно прибывший в Индию, но за короткое время отлично выучивший персидский, и при первом нашем разговоре выказал мне столько благожелательности, сколько у меня было для него***** Наваб, завидев мистера Эмьетта, встал, как следует по этикету, сделал несколько шагов от муснуда и проводил англичанина к стульям, намеренно поставленных здесь, и сам сел на один из них. После краткой беседы была проведена обычная церемония с пааном******, атуром******* и розовой водой; и затем принесли несколько подносов с ними, расставленных на большом, среди драгоценностей, и все это подарили мистеру Эмьетту. Когда он собрался уходить, наваб встал и препроводил его, равно как и всех англичан, до конца ковра, и там пригласил их на празднество. Вечером все они явились, и после того как развлеклись танцами и кострами, их ублажили увеселением, закончившимся за полночь. С того дня англичане приходили к навабу несколько раз, и каждый раз с обеих сторон сыпались жалобы и множество упреков, и с каждым визитом дело, казалось, движется прямиком к стычке. Надо заметить, что наваб, несмотря на обстоятельства или что-либо другое, всегда совершал такие поступки и делал жесты, которые могли оскорбить или стать причиной очередной жалобы. В конце неудовольствие возросло настолько, что мистер Эмьетт, дошедший только до дверей покоев наваба, развернулся весьма недовольный; он даже не собирался возвращаться, если бы ни некоторые фавориты наваба, умолившие его смилостивиться. Мистер Эмьетт и прочие жаловались на стражу наваба у ворот и на некоторых его слуг. Наваб изобразил незнание и принес множество извинений, но англичане не могли поверить, что слуги осмелились так поступать без разрешения хозяина, и извинения не понравились им еще больше. Однако наваб все же не раз извинился, и они решили проверить его слова. С этой мыслью мистер Галстон и капитан Джонстон оседлали лошадей на рассвете по английскому обычаю и отправились на прогулку осмотреть окрестности, но как только они решили заехать чуть дальше, несколько пехотинцев, расположившихся в этом месте, запретили им следовать дальше, а кое-какие всадники, неожиданно появившиеся, преградили им путь. Англичане, приученные говорить громко и решать любые проблемы высокомерно, прорвались вперед. Стража возмутилась, зажгла запальные огни и приготовилась обороняться, и англичане, после тщетной попытки переубедить их, вернулись в город и пошли прямо к навабу, где распылились в чрезмерных жалобах и присовокупили несколько крепких выражений. Наваб горячо отрицал свою причастность к этому случаю и извинял своих людей; он извинялся сам и притворялся, будто ничего не знает. Но он не убедил ни одного из англичан, не стер этой пыли с их сердец, и этот случай оттолкнул их разум, их неудовольствие поднималось все выше и выше, пока не перехлестнуло через стену доброжелательства и откровенности.
Каждый день наваб собирал совет со своими фаворитами, чтобы обсудить ситуацию, например, с Аали-ибрагим-кханом или с Мирзой-шемс-эддином. Эти разумные люди всякий раз предлагали какие-то уловки, чтобы оживить беседы, умиротворить мистера Эмьетта, и вместе с тем успокоить наваба. Что до меня, так как я находился под подозрением в сношениях с англичанами, то я не осмеливался вставить ни слова в их пользу, но Аали-ибрагим-кхан и Мирза-шемс-эддин были близки мне, и я пользовался случаем, чтобы передать им свои приемы и мнения, которые, как я думал, могут привести к хорошему взаимопониманию или держать на расстоянии враждебные мысли; навабу их вскоре передавали, и он соглашался с ними, но ненадолго. Как только наступало четыре часа пополудни, к нему обычно приходил Гурджин-кхан, чтобы занять его время до девяти вечера, и все вновь рушилось, будто он стирал всякий след тех строк, которые с таким болезненным трудом чертили доброжелатели на стекле его разума. Вместо этого генерал гравировал там свои собственные, отнюдь неплодотворные убеждения, и так глубоко, что после ничья рука и никакой инструмент не могли их стереть. Это повторялось так часто, что однажды Аали-ибрагим-кхан потерял терпение и послал навабу записку вот с какими словами:

С тех пор, как беседы и советы ваших доброжелателей, которые охотно принимает ваш разум, изглаживаются по вечерам предложениями Гурджин-кхана, бесполезно и вам, Ваше Высочество, и вашим доброжелателям, и друзьям утомляться бесплодными занятиями; в конце концов, все мы понимаем, что сделано лишь то, что предложил Гурджин-кхан. Так будет верно, если это дело полностью перейдет к его заботам, чтобы вы более не утруждали свой разум, так же, как и каждый из нас, несогласный с положением дел. Позвольте нам делать то, что он прикажет (и это, после всего, не будет чем-то новым), оно и так происходит каждый день. Одним словом, (поскольку мы должны закончить), мы открыто придерживаемся мнения, что если вы, наш Князь, склоняетесь к миру, то сердце мистера Эмьетта не должно очерстветь от слов и действий, которые унизят высокородный характер, принадлежащий нашему господину; и если же вы за войну и за воплощение военного плана Гурджин-кхана со всеми его схемами и советами, то досаждать человеку, пришедшему с дипломатической миссией, все еще противоречит правилам княжеского поведения и ниже высокого достоинства Правителя. Столь далекие от преуменьшения внимания и заботы, которыми обычно платят людям этой нации, мы придерживаемся мнения, что некоторые знаки уважения нужно оказать им сейчас, потому что они пришли под защитой дипломатии. Мы не хотим сказать, что нужно остановить подготовку к войне; напротив, ее нужно продолжать. Мы спорим только с тем, что подобные действия, на которые жалуются эти люди, не добавят трепета перед вашим именем и властью, не уронят их собственного достоинства или самомнения. Все это не принесет иных плодов, лишь поводы для вражды умножатся, а у зависти и ревности вырастут новые крылья.

Гурджин-кхан каким-то образом внял совету из записки Аали-ибрагим-кхана, обиделся на нее и два или три дня не появлялся при дворе. Как раз в это время близко к Монгхиру подошла ладья из Калькутты. Оказалась, что она гружена многими товарами, под которыми обнаружились пятьсот ружейных замков, предназначавшихся для фактории в Азимабаде. Гурджин-кхан хотел задержать их, в то время как мистер Эмьетт настаивал, чтобы ладью отпустили без задержки и даже досмотра, и к такому попустительству двор не прислушался. Аали-ибрагим-кхан возражал против остановки и обыска лодки. Он заявил: «Если бы впереди нас ждал мир, то не было бы предлога останавливать ее; но если впереди неприязнь и вражда, то я не вижу большого вреда, коль пятьсот мушкетных ружей прибавятся к тем двум тысячам, что уже есть на английской фактории. Поскольку мы можем сразиться с двумя тысячами, - сказал он, - я осмелюсь сказать, что мы можем справиться и с двумя тысячами пятисот». На это наваб заметил, что он гадает, отчего никто не сказал этого самому Гурджин-кхану, и Аали-ибрагим-кхан ответил, если таково желание Его Высочества – рассказать Гурджин-кхану, - то нетрудно оказать эту маленькую услугу. Наваб, слегка удивленный этими словами, пожелал, чтобы Раджа Нобет-рай и Аали-ибрагим-кхан пошли и привели ко двору Гурджин-кхана, поскольку он, наваб, намерен справиться у него по этому вопросу. Оба знатных человека приняли распоряжение и ушли. Гурджин-кхан, как только услышал, с чем их послали, обернулся разгневанным и сказал:
«Мое дело – командовать артиллерией, и я - всего лишь солдат; и не мне заниматься советами да политикой. Пусть Его Высочество советуется с его друзьями и любимцами. Если разразится война, и меня пошлют занять крепость, я надеюсь, что не подведу вас; но о политике я не знаю ничего».
Раджа, знавший жестокость его нрава, не сказал ни слова, но взглянул на Аали-ибрагим-кхана. Тот чуть побранил Гурджин-кхана за его плохой характер и сказал следующее:
«Наваб-аали-джа спрашивает совета у своего главнокомандующего артиллерией, и оказывается, что он никогда не принимает решений без его совета. Почему тогда Главнокомандующий артиллерией не даст такого совета, который он полагает наилучшим для своей чести и услужения господину?»
Эти слова несколько утихомирили Гурджин-кхана, он повернулся к Аали-ибрагим-кхану и поднял руки открытыми ладонями друг против друга. Он пояснил свои мысли таким сравнением или аллегорией:
«Наваб и англичане, - сказал он, - сейчас стоят вот так; одинаковое положение, они равны и на одном уровне; но если он не останется тверд и решит снизить тон хоть немного, (так он выпустит из рук свои права), то другая рука останется на своем месте, но, конечно, станет выше. Если же, напротив, его рука останется там, где есть, рука англичан падет ниже, и наваб сохранит преимущество на своей стороне. Что до всего прочего, пусть Его Высочество делает то, что будет ему угодно; он господин».
Посланники вернулись к навабу с этим ответом, и они скрупулезно передали всю их беседу; но мнение генерала положило конец всем надеждам на примирение, теперь все помыслы были о войне и открытой вражде.
Таким образом, мистер Эмьетт посчитал бессмысленным оставаться здесь дольше, решил вернуться и распрощался. Сначала наваб хотел оставить англичан в заложниках, но под конец, после переговоров, согласился отпустить каждого из них, с условием, что мистер Хэй останется пленником в Монгхире, пока не будут освобождены Мирза-махмед-аали и еще несколько офицеров наваба, заточенные в Калькутте, и не отправятся в Монгхир; тогда он выпустит мистера Хэя. Последний согласился (и это согласие в результате стоило ему жизни), мистер Эмьетт и прочие получили разрешение уйти и спустились по реке в лодках».


*почтовые станции

** Посланец, здесь – доверенное лицо наваба

*** быстрый удар, призванный ошеломить противника

****автор этих строк, Сеид Голам Хоссейн Хан, протеже Мир Касима, был с навабом во время вышеизложенных событий, и он приводит очень интересный отчет о действиях и поведении Эмьетта и его последователей при дворе наваба.

*****Он был представителем и переводчиком мистера Эмьетта, но при первом разговоре был излишне резок и все время смотрел на наваба с такой властностью, которая позже переросла в привычку, что князь отказался с ним говорить. Нрав, выражение лица, вид, тон голоса, равно как и манеру речи мистера Эмьетта можно домыслить из единственной забавной истории. Приметно, что все англичане, в те дни понимавшие и персидский, и хиндустани, и главным из них был Ванситтарт, говорили на этих языках столь странно и таким тоном, что Мир-Касим, неспособный понять Ванситтарта, был вынужден нанять переводчика (примечание переводчика).

******Паан – ритуальное индийское кушанье из бетеля и иногда из табака

*******Атур – вероятно, огонь.

@темы: история, XVIII век, Патна