Fête galante. Only (17)80s kids remember this.
И два.
На самом деле это уже не про Ливси и не про Смоллетта, если уж быть совсем откровенной.
Название: Тревожный огонь
Форма: проза
Размер: миди, примерно 10000 слов.
Пейринг/Персонажи: дарк!Смоллетт, дарк!Ливси/Анна Эндрюс и еще множество народу. Упоминается Сильвер.
Категория: джен
Жанр: ангст, даркфик, АУ, ООС
Рейтинг: R
Предупреждения: о смерти, о море, о рабстве, о любви и о том, как переломать жизнь собственными руками.
Краткое содержание: Две кабацкие истории о том, что было - и прошло.
Мы поссорились с отцом; он в очередной раз выпорол меня за непослушание, хотя мне исполнилось уже пятнадцать лет, и каждое утро я с гордостью сбривал юношеский пушок на верхней губе. Я считал себя взрослым и ответственным; отец же всякий раз приговаривал, что никакого толку из меня не выйдет, пока я не научусь подводить доход и расход по его конторской книге. Меня раздражал запах мыла, которым пропахла лавка, я ненавидел ездить с Эдом-доходягой и собирать мослы задешево, мне хотелось чего-то иного, интересного; лучше, чем унылая торговля да отцовские тумаки.
В кармане у меня было несколько шиллингов, которые отец подарил на Рождество. Я не имел ни малейшего понятия, куда мне идти, и ноги сами занесли меня в кабак, где можно было наконец присесть и ни о чем не думать. Я заказал бренди, в полной уверенности, что этот поступок покажет всем, насколько я взросл и умен. Ко мне тут же подсела какая-то потаскушка с зазывной улыбкой, а вслед за ней за мой стол перешли двое. Я особо их не разглядывал, но один напоминал моряка — старая развалина, подточенная соленой водой. Одежонка на нем поистрепалась, вместо шляпы он носил косынку, из-под которой торчали седые лохмы, и он курил какую-то отвратительно воняющую трубку, поминутно перхая и сплевывая. Звали его не то Джим, не то Тим — не до того мне было, чтобы выслушивать его имя; второй же отрекомендовался, как Джон Уэстонбридж, и был он в кабаке нелеп, как павлин в курятнике. Нет, не лорд, но что-то вроде этого; тоже не молод, но совсем из иного теста слеплен.
Я порядочно выпил, и Уэстонбридж вцепился в меня, как клещ, нахваливая мое стремление жить своим умом, а не отцовским. Я пожаловался ему на свою бесприютность и на отца, и он заулыбался, словно понимал меня, точно родной брат.
— Знаешь, Уилли, — задумчиво сказал он и выложил на стол свои ладони, белые, как у короля. Уилли, это меня так звать, матушка назвала в честь деда. — Для честного малого есть несколько путей. Один — горбатиться на хозяина, да неизвестно, что за хозяин попадется. Второй — нести солдатскую лямку, да без войны солдату туго. Третий же — уйти в море и быть там свободным, как ветер.
Не то Джим, не то Тим заперхал и замахал на него рукой.
— Я много лет провел в море, мистер, — выкашлял он нам, — не сбивай мальчишку; оно хуже неверной жены. И ненавидишь его, и жить без него не можешь.
Уэстонбридж криво усмехнулся. Шел 1777 год, и война в колониях была в самом разгаре. Может быть, если б парень с соседней улицы не вернулся полумертвым и без ног, я бы не долго думал и побежал бы искать вербовщика, но пока даже крепкий бренди не затуманил мне голову настолько, чтобы забыть его культяпки.
— Я тоже ходил на торговых кораблях не раз, — заметил Уэстонбридж. — Если есть голова на плечах, и ты грамотный, не пропадешь.
— Тю, — не то Джим, не то Тим замысловато выругался. — Я б рассказал тебе о том, как теряют голову с плеч, мистер, да вот боюсь, что одного вечера будет мало.
Он заглянул в свою полупустую кружку, из которой уже не раз отпил, и я, прижимая девку к себе крепче, крикнул, чтоб нам всем принесли еще чего-нибудь, что во рту бы горело. Больше их спора меня интересовали ее прелести, но она мне не давалась, игралась со мной, как с щенком.
— Давай, расскажи, — Уэстонбридж смотрел на него сверху вниз, нехорошо усмехаясь. — Клянусь своим последним пенни, ты всю свою службу провел на шкафуте.
Старик грязно помянул пресвятой крест и уже тише сказал:
— Есть разница — торговый корабль и военный, мистер. Я начинал юнгой под началом капитана Джонсона на Фортуне. На той самой, которая потом разбилась недалеко от Квебека. Джонсон был не сахар, так; но с ним можно было ладить — не попадаться ему пьяным, не перечить и обращаться с ним так почтительно, насколько хватит ума. Мне было жаль, когда ему оторвало башку французским ядром, но по-настоящему оплакивать его смерть я начал, когда попал на Арго, в самом конце прошлой войны. Не знаю, чем я так приглянулся капитану Смоллетту, но он быстро заметил меня среди прочих и приблизил к себе. Среди матросов он слыл суровым и жестоким, а вы наверняка знаете, каково получить такую славу — на флоте! На флоте, где вежливость, трезвость и дружелюбие встречаются так же часто, как птица струсь на Лондонских улицах. Ты бы видел, мистер, с какой мукой лейтенанты писали ему приглашение отобедать с ними; но капитан был не дурак и часто пренебрегал этим обычаем вежливости к вящему облегчению обоих сторон. Один раз он сказал мне, когда я подавал ему завтрак:
«В моей жизни хватало болванов, и я не желаю больше тратить на них время, Литтлтон».
Он произнес эти слова и тут же замолчал, как будто набрал в рот воды. Капитан вообще был неразговорчив и никогда не распространялся ни о своей семье, ни о прошлом. Среди матросов ходили неясные слухи, один нелепей другого: то говорили, что у него есть несметные сокровища в Англии, которые отобрал его брат, то рассказывали, что он ушел в море, чтобы не видеть своей жены, мегеры и пьяницы, то твердили, что в молодости он воевал с пиратами. Точно известно было лишь одно: пару или тройку лет назад он оставил флот на год и сошел на американский берег, а когда вернулся, стал жестким, как заледеневший под северным ветром парус. Тогда я был еще мальчишкой и понимал не больше какой-нибудь бессловесной твари; капитан просто-напросто пугал меня своей отстраненностью и расчетливой жестокостью. Он никогда не наказывал просто так, но за малейший проступок снимал три шкуры, даже если это была незастегнутая пуговица на мундире у лейтенанта.
Я помню один промозглый рассвет, когда каждый из нас дрожал на боевом расчете под пронзительным ветром: от нас пыталась ускользнуть приватирская французская шхуна. Капитан Смоллетт приказал не отступать, и мы, как гончая, шли за ней. Но проклятые французы устроили нам засаду среди островов, и наш тридцатишестипушечный корабль столкнулся нос к носу с шестью: двумя фрегатами и прочими поменьше. Они предложили нам сдаваться и осыпали насмешками нашу доверчивость, посулив, что если мы примем бой, то к следующему утру наши тела будут жрать морские твари; если бы мы сдались и спустили штандарт, то они взяли бы нас в плен. Кое-кто был готов сдаться, и первый лейтенант уговаривал капитана принять это предложение.
«У меня в Лондоне невеста, мистер Смоллетт, — так говорил он. — Я еще не хочу умирать, и никто из наших людей тоже».
Капитан мрачно глядел на него, как будто хотел содрать с него живьем кожу. Он не говорил ни да, ни нет, и потихоньку кто-то из матросов принялся поддерживать лейтенанта. Его звали мистер Шоу, и ему только неделю назад исполнилось двадцать три.
«Лучше жить и отомстить, — крикнул из порохового погреба Джон Весельчак, — чем отправится на корм рыбам!»
Шрам на виске у капитана побелел; я уже знал, что это означает приближение гнева.
«Еще одно трусливое слово, мистер Шоу, — жестко произнес капитан Смоллетт, отстраненно разглядывая первого лейтенанта, — и вы никогда не увидите свою невесту, чем бы ни закончилась для нас эта стычка. Если есть на этом корабле трусы, то им легче умереть прямо сейчас, чтобы не покрыть себя позором; мне они не нужны».
«Не убьете же вы меня прямо здесь, капитан?»
«Я в этом не так уверен».
Они мерялись взглядом, кто кого переборет. Молодость против опыта. Страх против уверенности. И мистер Шоу отступил. Мне кажется, что он все-таки остался в уверенности, что капитан не сдержит своего слова, но я-то знал его хорошо и знал, что его слова не расходятся с делом.
Мы приняли бой, и сражение длилось до заката. Не знаю, почему нам так везло в тот день, я его плохо помню: мои глаза почти ослепли от пушечного дыма и пламени, а в ушах звенело так, что я еще неделю плохо слышал. Может быть, мне улыбнулась удача, наших людей полегло немало; корабельный хирург с помощниками выдохся после этой стычки так, что потом они мертвецки проспали почти двенадцать часов. Два корабля мы подожгли, один утонул, двое предпочли ускользнуть, а последний из них капитан Смоллетт приказал взять добычей.
Среди наших пленников оказался однорукий. Он сражался бок о бок с французским капитаном, размахивая тесаком из обломка палаша, но те проклятья, что он изрыгал, никак не могли принадлежать языку француза, говорил он, как уроженец Бристоля. Он костерил нас на чем свет стоит, пока его связывали и боцман уже приноровился заткнуть ему рот его же шейным платком, но однорукий неожиданно замолчал, исподлобья глядя на капитана Смоллетта. Я сидел на пленнике верхом, чтобы он не брыкался, и был удивлен тому, как расслабились его члены. Капитан мельком взглянул на него, когда осматривал повреждения на корабле, но я заметил, как нехорошо блеснули его глаза. Откуда-то они знали друг друга, и их встречу нельзя было назвать приятной.
Тогда я выбросил это из головы; море — чертовски тесное место, и старых знакомых встретить в нем легче, чем в Лондоне, но вечером, когда я шел с едой для капитана, я услышал, как однорукий расспрашивает Рыжего Педди, одного из наших солдат.
«Хорошо быть псом под началом капитана, верно?» — донеслось до меня, и я остановился, незамеченный в темноте. Педди выругался и посоветовал однорукому спрятать язык, куда не светит ни солнце, ни луна. Тот хмыкнул, но вместо того, чтобы замолчать, продолжил говорить:
«Я уже встречал его в Америке. Знаешь, какое прозвище он там получил? Кровопийца».
«И что с того? — лениво отозвался Педди. — Это война; каждый солдат знает, что ввязался в кровавую баню».
«Одно дело — солдат, другое дело — женщина, старик или ребенок. Ты бы смог безжалостно убить безоружного ребенка?»
«А я с детьми не воюю».
«Зато твой капитан воюет, — Однорукий сделал паузу, и я весь превратился в слух. — Он убил троих своими руками. У них еще молоко на губах не обсохло. Достойный поступок джентльмена, верно?»
«Не мое это дело, — проворчал Педди, но в голосе его послышалось сомнение. — Заткнись лучше, иначе будешь собирать зубы по всем палубам».
Однорукий замолчал и заворочался, и я очнулся от оцепенения. В голове у меня не укладывался такой поступок: капитан мог самолично выпороть до полусмерти, но чтобы он убивал просто так? Да еще и детей? Поднос в моих руках ходил ходуном. Должно быть, я покрылся испариной, потому что когда я вошел в каюту капитана, он взглянул на меня, удивленно приподняв бровь.
«Подцепил лихорадку, Литтлтон? Ты дрожишь», — равнодушно спросил он.
«Нет, мой капитан. Не знаю, мой капитан».
«Это было первым твоим сражением?»
Я замялся. Ответь «да», и он скажет, что я трус. Ответь «нет», и он может узнать, что я лжец. Капитан Смоллетт пытливо посмотрел на меня, но говорить ничего не стал и вместо этого снял крышку с супницы. Я глядел на его чистые, белые пальцы джентльмена, и меня преследовало ощущение, что на них кровь невинных. Не знаю, почему я поверил однорукому.
Как оказалось, не только я.
Слухи поползли, как пожар в болотистом лесу: верхушки деревьев еще в неведеньи, а мох и кустарники уже трещат в пламени. Среди команды поползли слухи, подогреваемые фантазиями, и слово за слово привело к открытому ропоту. Мистер Шоу, обиженный на капитана, поддерживал недовольных и подогревал их пыл тем, что не стесняясь, говорил, будто капитана надо сместить и отдать под суд. Все знали, что происходит на корабле, думаю, и капитан об этом знал, но почему-то ничего не предпринимал, чтобы защитить свое имя или подавить бунт.
Приватиров мы передали властям в Нью-Йорке, где останавливались, чтобы запастись провизией и водой. Вначале мы думали, что у нас будет неделя отдыха, но в тот же день капитан, как только мы списали троих захворавших на берег, приказал поднимать паруса. Команда молчала, но напряжение росло; многие мечтали о том, как предадутся лени и разврату в порту, и вот их надежды откладывались еще на месяц. Настоящий же взрыв произошел через несколько дней, когда капитан приказал высечь Весельчака за то, что тот выкупил у юнг их порцию рома, напился вдрызг и принялся распевать похабные куплеты посреди ночи. Когда его связывали, он кричал, что не примет наказание от убийцы, и что это несправедливо, когда одних заставляют вкалывать, а другие творят, что хотят, и остаются безнаказанными. Его слушали, ему не затыкали рот, и капитан напоминал мне бронзовый памятник, пока на его голову лились оскорбления.
«А ведь он прав, — заговорил тогда лейтенант и впервые взглянул в лицо Смоллета. Впервые — после той стычки с приватирами. — Вы возомнили себя Господом, мистер Смоллетт. Но вы — убийца, и мы отказываемся вам подчиняться. Вы не думаете о своих людях и о нашей чести. Наш долг предать вас суду».
«Бунт?» — холодно спросил капитан. Он оглядел всех, кто стоял перед ним, и кое-кто опустил глаза вниз. Но таких было немного.
«Справедливость», — мистер Шоу не желал сдаваться. Не знаю, верил ли он в свои слова. Мог и верить. Все же он был слишком молод.
«Вы ничего не знаете о ней, мистер Шоу».
«Я знаю, что никто на этом корабле не желает выполнять ваших приказов. Мы провели голосование в кают-компании, — и тут он дал слабину, оглянулся на других офицеров, — и решили отстранить вас».
Его поддержали одобрительным гулом, и Джон Весельчак заорал, что это правильно, хватит терпеть унижения и побои. Капитан слушал с непроницаемым лицом и заговорил лишь после того, как все угомонились.
«Не в моих правилах оправдываться, — так сказал он. — Я догадываюсь, от кого пошли эти настроения. Тот, кто слушает врага, — дурак или предатель».
«Так скажите нам, — негромко попросил казначей. — Правда ли, что вы убивали невинных, детей?»
«Если это ложь, я принесу вам свои извинения и буду согласен на любое наказание», — самоуверенно добавил мистер Шоу. Они мерялись взглядами, как молодые быки, и никто не желал отводить глаза первым. Я гадал, что ответит капитан, и был уверен, что сейчас он достанет пистолет и просто застрелит своего лейтенанта, чтобы остановить мятеж. Мне казалось, я хорошо его знаю.
«Да, это правда», — и я вздрогнул от этих слов.
«И вы не понесли наказания?» — допытывался казначей.
«Нет. И больше не желаю говорить об этом».
Команда заорала, заулюлюкала, словно злобный пес сорвался с цепи, солдаты и офицеры молчали. Капитан сжал губы так, что они превратились в тонкую нить.
«Сдайте оружие, мистер Смоллетт», — приказал ему лейтенант. Он был мастером корабля, и, значит, имел право командовать, если с капитаном что случится.
— И как, он сдал? — с усмешкой поинтересовался Уэстонбридж. Мне тоже стало интересно, и я сказал, что перестрелял бы всех, если бы был на месте мистера Смоллетта.
— И остался бы дрейфовать в открытом море без экипажа? — поддел меня Литтлтон. — Нет, малец, он отказался. Насколько я помню, он сказал что-то о трусах, готовых пожертвовать всем, чтобы спасти свою жалкую душонку, и этим настроил команду против себя еще больше. Один из матросов, — кажется, его звали Том, и он не вылезал со шкафута; бесполезный был человечишко, между нами говоря! — подскочил к нему и попытался отобрать его саблю, но капитан отошел на шаг и смерил его таким взглядом, что любой другой сгорел бы на месте от ненависти, сквозившей в его глазах. Когда же Том повторил свою попытку, капитан отошел на шаг и все-таки выхватил из-за кушака пистолет.
«Я прострелю первого, кто попробует меня коснуться», — вот так он сказал. Лейтенант сделал шаг к нему, но тут же сник, когда увидел, что дуло повернулось к нему. Том медленно отступил и чуть не свалился задом на остальных матросов, когда оступился на краю квартердека.
«Поступайте, как знаете. Я умываю руки и не желаю никого видеть», — сказал капитан, и с этими словами он ушел к себе.
Мистер Шоу сделал мне знак подойти, и я не посмел ослушаться. Он и другие офицеры выглядели изрядно обескураженными, хоть и хорохорились, точно бойцовые петухи. Они вразнобой твердили о том, что капитана нужно отправить под арест, пока корабль не вернется в Нью-Йорк, но никто не торопился брать на себя смелость зачитать этот приказ капитану.
«Литтлтон, — произнес мистер Шоу, наконец-то обратив на меня внимание, — последи за мистером Смоллеттом. Кто его знает, что еще ему взбредет на ум».
Может быть, кто-то и знал, но не я. Я его не понимал. Если он считал себя невиновным, то зачем оставил все идти своим чередом? Если же он действительно был хладнокровным убийцей, то что мешало ему действительно покалечить кого-нибудь и вернуть власть в свою руки?
Он сидел в своей каюте за столом, щурясь на закатное солнце, что заглядывало в большие окна. Пистолет небрежно валялся перед ним на листах чистой бумаги для письма, и я покосился на него, словно боялся, что он может выстрелить.
«Он разряжен, Литтлтон, — капитан заметил мой взгляд. — Он и не был заряжен. Только глупец носит с собой заряженный пистолет. А для трусов хватает одного его вида».
«Да, мой капитан», — ответил я и замолчал. Надо было остаться у него под дверью, и не заходить внутрь. Он вел себя так, словно ничего не случилось, и это меня пугало.
«Что решили эти шуты гороховые?» — наконец спросил он, когда молчание чересчур затянулось.
«Посадить вас под арест, мой капитан. Вернуться в Нью-Йорк».
«В Нью-Йорке всяко безопасней, чем в море», — задумчиво ответил он и опять крепко сжал губы. Я кашлянул, и он вопросительно приподнял бровь.
«Мой капитан, они боятся вас больше, чем моря».
«Болваны», — коротко обронил он. Мы опять замолчали. Я не знал, что сказать, капитан же прикрыл глаза, как будто лежал на постели у себя дома, а вовсе не был низложен и арестован.
«Помяни мое слово, — внезапно добавил он. — Теперь им трудно будет держать экипаж в узде».
«Но почему вы...», — неосторожно вырвалось у меня, и я тут же закашлялся. Как ни странно, капитан Смоллетт меня понял.
«Не стал наводить порядок? — он недобро усмехнулся. — Я не спорю с болванами, Литтлтон. Они сами приползут ко мне, как только хлебнут неприятностей».
Я не был в этом так уверен и промолчал. Зато капитану хотелось выговориться.
«Тот однорукий разбередил старые раны, — задумчиво заметил он и встал. Солнце безжалостно высветило все его морщины. — Мы встречались с ним у подножья Голубых Гор, когда я охотился за одним старым врагом. Забавно получается. Вчера — он преступник: пират, убийца и вор. Сегодня — почтенный плантатор. Он был хитрым лисом, но мне удалось его выследить и заставить ответить за все. Но это случилось не сразу... Этот однорукий — он не француз и не англичанин. Он полукровка; наполовину индеец. Это я лишил его руки. Но, видит Бог, это было моей первой ошибкой».
Наверное, на моем лице отразилось любопытство, потому что капитан повернулся ко мне и спросил.
«Скажи, Литтлтон, если бы ты готовился нападать и внезапно встретил ребенка, который объезжал лошадь со своим негром, чтобы ты сделал? Отступать поздно, ты планировал свою месть давно, а он может тебя выдать».
Я пожал плечами.
«Отпустил бы...» — неуверенно выдавил я.
«И я сделал также. Это было по-христиански, верно? Но он успел предупредить отца, того самого хитрого лиса, и моих людей убили. Моих друзей убили, Литтлтон. Тех, с кем я съел пуд соли. Тогда я поклялся, что никто не остановит меня».
«И вы сдержали клятву, мой капитан?»
«О да, — невесело заметил он. — Но я был проклят сам. На моей дороге вставали невинные люди. Мерзавец спрятался в индейской общине, в христианской общине, и он обманул меня в очередной раз. Он увел с собой троих детей собирать коренья и молиться. Ночевать они должны были в доме у озера, который я уже давно приметил».
«И что же случилось?»
«История, которая так часто повторяется в жизни. Я не знал, что он ушел не один. Ночью я поджег этот дом. Я надеялся расправиться с гадиной и выкурить его оттуда».
Он замолчал, и мне показались тоска и усталость на его лице. Я не знал, что сказать и как быть; мне хотелось исчезнуть и не знать о том, чем все это закончилось.
«Эти дети были родственниками однорукого, — прервал он молчание. — Два брата и сестра. По матери. Каждую ночь, пока он был на корабле, я ждал его, каждую ночь, чтобы с чьей-нибудь смертью оборвалась нить. Но он решил свести счеты иначе».
«Вы хотели умереть?» — набрав воздуха в грудь, спросил я, но капитан не обратил внимания на мой вопрос.
«Знаешь, что самое паршивое, Литтлтон?»
Я весь превратился в слух.
«Я знаю, я повторил бы все, что сделал. Это разумно, но да, это жестоко. Иногда я терпеть себя не могу за это. Думаю, Бог от меня отвернулся. Принеси мне рому. И ужин».
Я заморгал, так неожиданно и поспешно он перескочил на другую тему. Я думаю, что он пожалел о своей откровенности, но рассказать о ней я так никому и не посмел. Кроме вас, разумеется.
То ли Тим, то ли Джим крякнул и залпом допил свою кружку, а затем бахнул ею по столу и хрипло потребовал еще. Девица слезла с моих коленей и ушла, призывно оборачиваясь, но я уже чересчур выпил, чтобы следовать за ней, хотя мне все еще хотелось быть с ней больше, чем с этими старыми хрычами.
— И что с ним случилось потом? Его отдали под суд? — спросил я.
— Нет, не отдали. Он был прав; мастера слушали лишь три дня, а мы еще, как назло, попали в штиль на трое суток. К их концу команда распоясалась так, что никто никого не желал слушать; на палубе разбили бочонок со жженым испанским вином, и половина команды налакалась его прямо с палубных досок, как собаки. Доктор и его помощники сбились с ног, после этого всех, кто перепил, разобрал понос. Солдаты закололи быка и свинью и забрали себе и мясо, и шкуру, и жир, заявив, что имеют на них больше прав, чем все остальные вместе взятые. Воняло тогда знатно: бренди, кровь и навоз, и никто не хотел ничего убирать. Капитан все это время преспокойно читал и писал письма, словно его нисколько не заботило, что его корабль превращают в хлев. В конце концов, мистеру Шоу пришлось извиняться перед ним. Сначала наедине, а потом прилюдно. Капитан навел порядок жесткой рукой и не погнушался выпороть сам всех виноватых.
— А что случилось на берегу?
— И капитан, и лейтенант попали под суд. Капитан — за убийство, лейтенант — за попытку мятежа. Оба полностью признали свою вину и раскаялись. Лейтенанта разжаловали, а капитан освободился из тюрьмы с помощью давних знакомых и ушел с Арго. Я слышал краем уха, что однорукий потом нашел его, но никаких подробностей об этом не знаю. Так или иначе, это был самый жестокий человек, которого я видел в своей жизни. А видел я немало, — и он вновь приправил свою речь руганью в сторону медлительного хозяина.
Я схватился крепче за свою кружку.
— Не хотел бы я быть на его месте. Но со мной подобного не случится.
— Все так говорят, — возразил Уэстонбридж, нехорошо усмехаясь. — Знавал и я людей, которые казались праведниками, но сами себе вырыли могилу. Этот, — и он непочтительно указал подбородком на Литтлтона, — напомнил мне одну историю из давних лет. О корабельном докторе с Полярной Звезды. Дьявол, я не помню человека выдержанней и вежливей него! Он держал себя на равных с капитаном и с рабами, с последним матросом и бродягой на берегу, как будто для него не было никакой разницы между ними. За это кое-кто из офицеров терпеть его не мог. «Как, — говорили они, — он не видит разницы между джентльменами и отребьем! Это ли не признак извращенного ума?» Нет, я ему благодарен, он выправил мне руку и вылечил от геморроя, но жил он точно в каком-то ином мире. Господнем, может быть, кто его знает...
Компания на Полярной Звезде подобралась, что надо, да и платили хорошо — после первого плавания я купил себе дом в Лондоне, и еще осталось на жизнь, а мне исполнилось тогда чуть больше двадцати! Капитан Бриггс был братом богатого купца, потому не слишком утруждал себя делами: свой куш он так и так получил бы. Толстый, как кот старой леди, он больше всего любил, чтобы его лишний раз не трогали, и чтобы на корабле все шло своим чередом. Первым помощником был некий Ли, человек неприятный, но разумный. В море он чувствовал себя как дома, ветер чуял не хуже собаки, но за языком и кулаками не следил. Не везло тому, кто ему не глянулся. Они с доктором не ладили сильно, но друг друга не задевали. До поры.
Помню, был у нас один матрос, француз наполовину. В прошлую войну он честно воевал за Англию, потому что мамаша у него была англичанкой и воспитывала его по английским обычаям. По лицу — типичный уроженец Сассекса, только говорил смешно, с этим мурлыкающим придыханием. Не помню, как его звали. Пусть будет Пьер, — Уэстонбридж перевел дух и отпил вина из кружки. — Так вот, Пьер этот, на свое несчастье, то ли наступил мистеру Ли на ногу, то ли плеснул грязной воды ему на туфли, одним словом, обратил на себя внимание и получил тумаков. С другим бы человеком все так и закончилось, но мистер Ли был не из тех, кто быстро забывает обиды. Всякий раз, как Пьер попадался ему на глаза, он находил к чему придраться, и то оставлял его без еды, то прописывал дополнительные вахты, а один раз даже приковал на палубе к пушке, якобы за ослушание. Ясное дело, вступаться за французишку никто не вступался. Кому нужны проблемы с первым человеком на корабле? Только доктор иногда осмеливался что-то сказать, но мистер Ли всякий раз указывал ему, что его дело — ставить клистир, а уж с дисциплиной пусть оставит разбираться знающим людям. Не то, чтобы доктору его слова были указ, но в открытку он не спорил. А вот жизнь французику облегчить старался. То выписывал ему больничный лист после побоев, то подкармливал, то вместо вахты звал к себе раскладывать лекарства. Я говорил ему, что матросов баловать не стоит, но в ответ слышал, мол, не стоит превращать корабль в ад для людей. Не помню, говорил ли я, что Полярная Звезда была работорговым бригом? Она уже была адом, хотя к рабам у нас относились не так плохо: кормили, выпускали на палубу в ясные дни, давали танцевать и петь песни. Я ходил с капитаном Бриггсом три раза, и только однажды у нас случились неприятности. Про них я и хотел рассказать.
Он замолчал и сморщил лоб, как будто с усилием пытался заглянуть в прошлое. Хозяин подлил ему вина, и Уэстонбридж кивком поблагодарил его.
— Кто бы что ни говорил, но для негров рабство — доля хорошая, — продолжил он. — В рабы просто так не попадают — либо свои же соплеменники за долги продадут, либо враги вместо убийства. Лучше быть живым, не так ли? В Бристоле может найтись такой болван, который раба купит и сразу отпустит на волю! Аболиционистов я не понимаю, лицемерие все это, по моему уму. Если есть хозяин, то не пропадешь, а кто завещает неграм свое состояние — так у того последние мозги ветром выдуло.
Я важно кивнул и крепче схватился за свою кружку. Он, наверное, говорил о нашумевшем деле, когда старая леди завещала негру своего брата двести фунтов стерлингов, искренне уверенная в том, что ее брат отправился в мир иной. Да вот незадача, он вернулся и потребовал и деньги, и негра, и всю эту историю они потянули в суд. Отец долго возмущался и умом старухи, и решением властей, и что Бог вообще создал чернокожих. Папаша так долго сокрушался об этом, что я по малолетству даже думал, будто они появились в пику лично ему.
— Ну так вот... Мистер Ли, значит, не слишком-то был доволен, что доктор ему перечит. В кают-компании, если рядом бывали только доверенные лица, он высказывался, мол, этот высоколобый ему нарочно строит козни, желает подсидеть, вот и привечает всякую шваль. При докторе он больше молчал; все помнили, как помощник казначея нелестно прошелся по докторовой матушке, когда Полярная Звезда еще стояла на рейде у берегов Англии, и как потом доктор же вправлял ему свернутую набок челюсть. Странный он был человек! Помню, я как-то сказал ему:
«Знаете, Ливси, вы играете с огнем. Не злите мистера Ли. Вашего француза мы можем отпустить на другой корабль в Африке или поменять на другого матроса, но другого мастера мы не найдем».
«Ваш мистер Ли видит лишь стены той комнаты, что построил сам себе в голове», — доктор не поднял головы от своих записей, которые делал каждый вечер, и меня это здорово задело. Мне не нравилось, что он говорит по-умному, не нравилось, что предпочитает уединение хорошей компании, и когда все только-только раскрепощались и начинался откровенный разговор, он по-прежнему открывал рот лишь для того, чтобы вставить какую-нибудь заумь. После его слов все чувствовали себя так, как будто на них плеснули холодной водой.
«Вы хотите сказать, что он — болван, мистер Ливси?» — с вызовом поинтересовался я.
«Болван? Нет. Но он не слишком умен», — он добавил что-то по латыни, но я этого тарабарского языка не знал и сейчас не знаю.
«С вашей стороны не слишком умно отзываться так о человеке, у которого вы можете оказаться в подчинении», — заявил я, раззадоренный его откровенностью.
«Да, — подтвердил он и поднял на меня взгляд. Он улыбался! — Я тоже не слишком умен, Уэстонбридж, если вас это успокоит».
И так доктор поступал всегда. Стоило только подумать, что ты одержал над ним победу, забыться, пожиная лавры, как он оставлял тебя в дураках. Оба его помощника клялись и божились, что с ними он ведет себя совершенно так же: не рассказывает ничего лишнего о себе самом, обескураживает их логическими доводами и заставляет их много работать.
А работы им, по правде, хватало даже по дороге туда, без рабов. Порой не проходило и дня, как мистер Ли командовал выбросить зашитый в гамак труп за борт. В такие дни за нами часто увязывались акулы, и всякий раз мистер Ли чертыхался, что зря только извели ткань на мертвеца, потому что ее все равно разорвут острые зубы морских чудовищ. Лазарет не пустовал никогда; гной, и простуда, и неосторожность, и недоедание надежно освобождали матросов от службы, зато вахта доктора начиналась раньше чем, встанет солнце, и заканчивалась гораздо позже заката.
Иногда, когда мне выпадало выходить в ночь, я видел доктора на палубе. Луна ярко освещала его неподвижную фигуру, и он глядел на нее так, как будто вел с ней безмолвную беседу. Холодный свет искажал его черты лица, припудривал его, и белый парик казался седым, а в тени надбровных дуг не видно было глаз. Обычно я не тревожил его; ночью любой разговор кажется неуместным, да и о чем я мог его спросить? Что он видит на луне? Кого вспоминает на корабле? Всем нам было, что вспомнить, и многие поехали за деньгами на Черный Континент отнюдь не от счастливой жизни.
За несколько дней до того, как мы пристали к берегу Африки, паршивый французик вновь умудрился насолить мистеру Ли, и на этот раз все закончилось куда как печальней. Обычно Пьер получал дюжину плетей и после отлеживался у доктора, но теперь он разозлил мистера Ли так, что тот осыпал его бранью, а затем вырвал у него из рук кусок лиселя, который он нес чинить, и избил им матроса, пока тот не упал и не взмолился о пощаде. Не знаю, какой бес вселился тогда в мастера, но он продолжил пинать несчастного и мутузить его, пока изо рта у него не полилась кровь, и Пьер потерял сознание. Какая-то добрая душа перевернула его на бок, чтобы он не подавился собственной кровью, но когда наверх пришел доктор, с французишкой уже было покончено. Никогда не забуду, как они вдвоем стояли над его трупом: мистер Ли против мистера Ливси.
«Вы — зверь, мистер Ли. Дикарь. Убийца».
«Давайте реветь над каждым бедолагой, Ливси! Каждый должен исполнять свой долг!»
«Я не прощу вам этого», — доктор, казалось, не слышит его слов.
«А я не нуждаюсь в вашем прощении. После драки кулаками не машут».
«Вы будете нуждаться в милосердии», — коротко отвечал ему мистер Ливси. Мастер усмехнулся, и я заметил, что он разочарован. Думаю, он хотел, чтобы Ливси набросился на него, чтобы они поборолись на равных, но этого не случилось.
— И что, Ливси сдержал свою угрозу? — поинтересовался Литтлтон. — Как может отомстить корабельный хирург? Случайно зарезать в корабельной яме?
Уэстонбридж покачал головой.
— Погоди, старик. Я расскажу об этом. Все хуже, чем ты думаешь.
— Небось, Ли этот испортил ему весь оставшийся путь, — пробормотал я в кружку.
— Э! — махнул рукой Уэстонбридж. — На обратном пути ему уже было все равно. Но погоди, речь идет пока не об этом. Надо сказать, что наш торговый пост на том берегу стоял уже много лет, и, как на всяком торговом посту в Африке, публика там подобралась разношерстная. Испанцы, португальцы, датчане, голландцы, французы — встретить там можно было любого, и часто это были люди вне закона. Жил там один англичанин, старый пройдоха, в женах у него ходила испанка, которую он когда-то похитил у какого-то знатного кабальеро, и была у них дочь. Вот уж девка-загляденье! Ух, как взглянет пристально своими темными глазами, так даже пробирает до костей. Что матросы, что офицеры, все взяли манеру прогуливаться неподалеку от ее дома, чтобы красавица на них благосклонно взглянула, но она на них внимания не обращала. Мистеру Ли она особо в душу запала, он даже ругаться и раздавать зуботычины стал меньше с тех пор, как ее увидел. Надо сказать, что характер у нее медом не отличался. Была в ней этакая испанская жестокость, и прислугу она любила наказывать собственноручно; с розгами и плетью управлялась едва ли не лучше нашего квортермейстера. И вот такой-то красавице приглянулся наш рыба-доктор. Я, по правде, за ней тоже ухаживать пробовал, но она на меня внимания не обращала, да и после угроз мистера Ли желание отпало.
В рабах недостатка не было. Один из местных царьков только-только закончил очередную кровопролитную войну и пригнал множество пленников, чудом оставшихся в живых. У многих негров есть презабавные обычаи, как я уже говорил:: то они своих пленных приносят в жертву, то едят, то оставляют на произвол судьбы как-то хитро искалеченными. Я вот думаю, этим ребятам повезло, что появились мы, работорговцы, — они живы, сыты и даже стали христианами, чего еще желать? Царек предупредил, что среди воинов и женщин есть знатные люди, этакий королевский чернокожий двор, и что за ними нужно присматривать. Не помню, где был мистер Ли, но помню, что рядом тогда стоял доктор, и капитан, полуприкрыв глаза, нарочно ему уточнил: «Поняли, мистер Ливси? Присматривайте за ними как следует».
Может быть, и не случилось бы того, что произошло потом, если бы не эта чертова испанка. Что-то у них было с мистером Ли, но любовью это я бы не назвал. Он ходил мрачный и задумчивый, а она не стеснялась насмехаться над ним при других. Только когда рядом оказывался доктор, она превращалась в кроткого ягненка, и такая перемена в ней особенно бесила нашего мастера. Мне кажется, что он пытался бить ее, но она не давала ему спуску, и однажды я стал нечаянным свидетелем одного события.
Я спасался от жары на втором этаже дома местного торговца в компании охлажденного лимонного сока и патоки, а Ливси сидел внизу и, по своему обыкновению, делал заметки. В доме не было никого, кроме нас, и я задремал в теньке, пока не услышал лошадиное ржание внизу. Спросонья я подумал, что это вернулся капитан, и пошел было вниз, но на полпути услышал женский голос.
«Вы вправе не слушать меня, мистер Ливси, — прозвучало в тишине дома. — Но мне нужна ваша помощь. В доме никого нет?»
«Уэстонбридж спит наверху, мисс Эндрюс. Можете говорить смело. Садитесь сюда».
Послышался шорох, и кто-то со стуком переставил табурет.
«Зачем же вы зовете меня так официально, доктор? Разве вы не друг мне?»
«Друг».
«Тогда называйте меня Анной. Прошу вас».
Доктор молчал, но, наверное, он кивнул или что-то в этом роде, потому что Анна продолжила:
«Я не буду посягать на вашу честь, доктор, — я так и видел, как она криво усмехается. — Не буду просить разрешения звать вас Дэвидом. Но к делу. Я слышала, есть такие порошки, их примешь и будто умрешь».
«Зачем они вам?»
Долгое молчание.
«Мистер Ли просит моей руки у отца».
«Я могу поговорить с вашим батюшкой, если вы, Анна, не желаете выходить за него. Или же мистер Ли может взять расчет у капитана — если не хочет возвращаться домой».
«Ах, доктор! Почему вы такой правильный? Я смотрю на вас и думаю, что вы ничегошеньки не смыслите в плохих людях и поступках, — с досадой откликнулась она. — Мистер Ли сделал кое-что со мной, и отец хочет выдать меня за него. Но я — я не хочу».
«Он взял вас силой».
«Вы проницательны и бестактны, доктор. Я хочу умереть на свою свадьбу, чтобы потом восстать из мертвых и отомстить ему... Вы единственный, кому я могу и хочу довериться».
Хотел бы я услышать это из ее уст! Тогда мне казалось, что скажи она это мне, я бы пристрелил мистера Ли на месте. Ливси молчал, пока Анна не спросила у него напрямик:
«Вы дадите мне порошков?»
«Не могу».
«Так».
«Они могут повредить вам. Вы можете умереть, если неверно их примете. И подумайте, может быть, после связи с мистером Ли у вас будет... м-м-м... последствие. Порошки могут быть для него смертельными».
«Я задушу его в колыбели, если ребенок родится, — угрожающе произнесла та. — Одного мистера Ли уже слишком много для этого света, — и добавила. — Если рожать, то я предпочла бы родить от вас. Видите? В отличие от вас, я говорю прямо».
«Этим вы и прекрасны», — галантно отозвался Ливси.
Они опять замолчали, и я так и видел, как девушка напряженно вглядывается в лицо доктора, а тот смотрит на нее спокойно, так спокойно, как море в штиль.
«И вы ничего не хотите ответить?»
«У вас горячий нрав. И вы делаете ошибку».
Он хотел сказать еще что-то, но Анна крепко выругалась и вскочила на ноги.
«Не надо меня жалеть, доктор, — заявила она. И гордая же она была кобылка! — Я не навязываюсь вам, и не вам меня судить».
Что-то тяжелое громко стукнуло в стену и упало на пол. Вслед за этим послышались быстрые шаги и хлопнула дверь. Нельзя сказать, чтобы я чувствовал особенное неудобство от того, что стал невольным свидетелем разговора, но он заставил меня задуматься. Я не понимал, почему он отказался от красивой женщины, он не был мужеложцем и засматривался на негритянок. Может быть, он брезговал ею после мистера Ли? С доктора могло статься.
Я спустился вниз, и вид у меня был достаточно помятым, чтобы доктор ничего не заподозрил. На стене у двери растекалось чернильное пятно, и Ливси с тоской глядел на него.
«Как вы непривычно тратите чернила», — ляпнул я первое, что пришло в голову.
«Случайность», — коротко ответил он. На этот раз я придержал язык. Лицо у доктора было такое, словно он только что вернулся с похорон, и я подумал, что его надо как-то подбодрить. Странный он был, и старше меня на полжизни, но иногда мне хотелось его понять.
«Один мой друг, — я сел на табурет и принялся изучать пряжку на своей туфле, будто мне было очень это интересно, — слышал, что мисс Эндрюс часто по вечерам гуляет у моря».
«Очень рад, — сухо ответил он. — Почему вы заговорили о ней?»
«Она красивая, — невпопад ответил я. — Думаю, прогулки у моря успокаивают ее».
Ливси пожал плечами. Я так и не понял, знает ли он, что я подслушал их разговор, или нет.
«А еще говорят, что женщины любят решительных», — не унимался я.
«Если это правда, то у вас есть шанс, мистер Уэстонбридж».
Про себя я плюнул.
«Если бы я узнал, что ее кто-то обижает, то застрелил бы подлеца! — заявил я, — Как всякий честный человек».
«Вы благородны, но она — из тех женщин, что могут сами за себя постоять, — наверное, его спокойствие не пробил бы и таран. — Извините, мне нужно дописать письмо».
Я молча перевел на него взгляд. Мне хотелось сказать ему, чтобы он не упускал возможностей: и насолить мистеру Ли, и позабавиться с его невестой, и отомстить за ее честь, но мне показалось, что он не поймет меня, и больше того, сейчас он явно хотел от меня избавиться. Я заткнулся, чтобы не выдать себя, и на этом наш разговор прервался.
Дни проходили один за другим, незаметные, почти беззаботные, как всякий день на берегу, но под внешним спокойствием бурлили страсти. Мистер Ли пыжился, как бойцовый петух, потому что Анна Эндрюс неожиданно дала ему согласие выйти замуж, а доктор Ливси по-прежнему сторонился общества да вел беседы с неграми, которые хоть как-то могли объясняться по-английски. Я слышал их однажды, они говорили о Боге и о местных поверьях, о лекарях и о колдунах, и знать даже не хочу, зачем это Ливси понадобилось.
От жары у меня частенько болела голова, и по вечерам я с удовольствием гулял у моря, благо ни ядовитые твари, ни хищники не забредали в эти края. Во время прогулок я нашел небольшую пещерку, из которой открывался вид на светлый океан, и порой сидел там в одиночестве, глядя на то, как меняется закатное небо. Невооруженным я в такие путешествия, конечно, не ходил, но никто не пытался лишить меня ни жизни, ни денег.
В один из таких вечеров я наслаждался шумом волн и грезил о том, как вернусь домой с кругленькой суммой. В воображении у меня уже стоял дом неподалеку от Гайд-парка, и суетилась целая вереница слуг, одетых в серо-зеленые ливреи, и богатая невеста куталась в шелка и кружева, пока я лениво ковырялся в тарелке, разыскивая в фаршированной птице самые вкусные места... Но призраки исчезли, спугнутые женским голосом.
«Здесь нам никто не помешает, — произнес он, и я узнал в незнакомке Анну. — Мне хотелось показать, какие сокровища таятся у этих берегов».
Про себя я удивился и раздосадовался. Опять мне приходилось подслушивать чужие разговоры! Может быть, на этот раз я бы и подал голос, но мистер Ли не оценил бы моей деликатности. Чуткости в нем было, как в двенадцатифунтовой пушке, и я не понимал, на кой его надо было приводить сюда; красоту он находил разве что в сытном обеде.
«Тут уединенно. Вы часто здесь бывали с кем-то?», — отвечал ее собеседник, и я окаменел: это был вовсе не мистер Ли, нет. Спутником ее оказался доктор Ливси, и в голосе его слышались необычные нотки, словно он желал, чтобы она сказала: «Нет-нет, одна». Но Анна засмеялась мягким смехом, похожим на тот, каким смеется мать, выслушав глупые вопросы сына, и запечатала доктору рот поцелуем.
Они целовались долго, а потом и не только целовались, — не надо, я думаю, пояснять, верно? — и я весь взмок, потому что никогда не чувствовал себя так глупо. После того, как все закончилось (к сожалению, я их не видел, но мое воображение разыгралось не на шутку), доктор позвал ее по имени, так тихо и так нежно, что я затаил дыхание и почувствовал жгучую ревность.
«Что нам делать дальше, Анна?» — вот что он спросил.
— Отличный вопрос, — усмехнулся я. — Первое, что надо спрашивать у бабы!
— Ты еще малек, Уилли, — Литтлтон дыхнул на меня перегаром. — Большинство из нас теряет остатки мозгов рядом с красивой девкой.
Они захохотали, но тогда я не понял, что они смеялись надо мной и над той девицей, которую я только что лапал.
— Я думаю, застань их мастер, он бы убил их обоих, — Уэстонбридж вытер тыльной стороной запястья губы, когда отсмеялся. Я глядел на него и пытался представить, каким он был в те годы, но образ юноши из его рассказа никак не подходил к желчному и морщинистому лицу. — Но я уверен, они о нем и не думали, и доктор спрашивал лишь о них самих.
«Бороться, — коротко обронила Анна. Я представлял, как ветер касается ее обнаженного тела, и мне хотелось быть этим ветром. — Помоги мне зашнуровать корсет, Дэвид, если не запутаешься».
Она обращалась к доктору так, словно он был ее слугой, но тот не возражал.
«Возьми назад свое обещание, — попросил он, пока возился со шнуровкой. — К дьяволу мистера Ли».
«И ты заберешь меня в Англию? — с недоброй насмешкой спросила Анна. — И назовешь женой, и я нарожаю тебе кучу маленьких Дэвидов?»
«Почему нет?»
«Ты старше меня почти на двадцать лет, любовь моя, — сарказм сквозил в каждом ее слове. — Почти старик. Ты повидал много стран, я — ничего, кроме этих унылых берегов. Ты ходил в театры, общался с дамами, был при Королевском дворе, а все мои короли бегают голышом, потрясая копьями, и весь мой театр — торговля рабами».
«Это неважно».
«Важно то, что я одной крови с мистером Ли, Дэвид, — серьезно сказала она. — Я хотела тебя и я получила тебя. Я — тебя! Не наоборот, — Анна помолчала. — И сейчас ты смотришь на меня и не оскорбляешься. Любой другой — моей крови — попытался бы дать мне пощечину за такую дерзость».
Они одевались в тишине, и первой опять заговорила Анна Эндрюс:
«Если мы поженимся, я сломаю тебе жизнь. А ты сломаешь ее мне. И мы возненавидим друг друга. Этого-то я уже ненавижу! Но я понимаю его, а тебя — нет».
«Зачем тогда было... это?» — Ливси был спокоен, как мне казалось. Рыба, рыба! Глупая глубоководная рыба! Я обозвал его про себя и покрепче, такими словами, которые редко срывались у меня с уст.
«Я не могла иначе. И не забывай — надо ему отомстить».
Между ними точно прошлась вьюга; даже я это понял. А они — нет, они и друг друга-то не поняли. Доктор, похоже, решил, что он — орудие мести, Анна Эндрюс говорила о том, что она планирует потом, и, честно сказать, мистеру Ли я как-то не позавидовал.
Они вскоре ушли, а за ними и я выбрался из пещеры. Чертовы влюбленные! Почему они всегда попадались мне на пути? Надо сказать, что ни он, ни она не подали и виду, что между ними что-то было, и если бы я не слышал их, я бы тоже не догадался. Мистер Ли же почуял опасность, и доктора он начал задирать еще хлеще; но если раньше Ливси не обращал на него внимания, то теперь все чаще я замечал, как расчетлив и холоден его взгляд, словно он уже резал по-живому. Даже наш сонный капитан встрепенулся и с неохотой попросил мистера Ли подумать, не хочет ли он остаться с молодой женой на какое-то время здесь. Мастер заявил ему, что они вместе поедут в Англию, а здесь могут оставаться только трусы, которые боятся моря. Он так выразительно глядел на Ливси при этих словах, что только умалишенный не догадался бы, о ком он говорит.
Я улучил момент и остановил капитана Бриггса, когда тот собирался на ужин.
«Мой капитан! Разве можно выходить в море, когда на борту раздор?»
Он хмуро взглянул на меня и проворчал:
«И что я должен сделать? Убить кого-нибудь из них? Я заплачу неустойку, если оставлю здесь кого-то без веской причины».
«Они поубивают друг друга из-за этой ба... мисс Эндрюс».
«Послезавтра она будет миссис Ли. Знаете, Уэстонбридж, — и его маленькие глазки сверкнули, как два новеньких пенса, — по мне, пусть они хоть побросаются в море, лишь бы корабль вернулся домой, и никто б не вешал на меня своего сора. Дайте пройти. А то едем со мной, Уэстонбридж. Мистер Пинкни устраивает прощальный обед в мою честь».
Разговор закончился ничем, и я больше не заговаривал об этом с капитаном. Может, он и прав. Будь что будет; Бог рассудит лучше, чем любой из людей.
Свадьбу сыграли быстро: заезжий священник торопился окрестить родившихся младенцев, пока до них не добрался падре, да и платили за крещение больше, чем за свадьбу. Анна Эндрюс не отравилась и весь вечер была до странности спокойна. Она почти не пила и не ела, как будто держала пост. Доктор так и не появился, и я не удивлялся этому.
Мистер Ли к середине ночи заснул прямо за столом, и молодая жена незаметно исчезла вместе со своей служанкой. Я думал, что она пойдет к Ливси, но доктор преспокойно спал в общем доме. Спокойствия его сну, видно, добавляла бутылка с ямайским ромом у постели, опустошенная наполовину, и я решил, что это тоже выход. Ливси забыл убрать письменные принадлежности, и на его сундуке лежала стопка бумаги. Я рассеянно поднял верхний лист, чтобы завтра с утра написать список для лавки, и мне в глаза бросился четкий, вдавленный отпечаток слов: «я прошу вас одуматься». И ниже — «вы не должны пачкать руки, вы — женщина». Похоже, он волновался, пока писал. Я спрятал ром, чтобы его никто не украл и сложил листок вдвое. Ливси остался рыбой. Он обрекал Анну Ли жить с нелюбимым в ненависти. Я задумался, как сделал бы на его месте, но я был выпивши, и мысли мои ползали, как зимние мухи.
Мы набрали достаточно рабов, чтобы отправиться назад, но капитан ворчал, что доктор набрал много крепких мужчин. За них платили больше, но и проблем от них могло быть больше: не все рабы смирялись со своей участью, среди них попадались и дикие, которые могли поднять бунт. Доктор лишь пожимал плечами и говорил, что его работа — проверять здоровье, и не в его власти одним мановением руки исцелять больных, чтобы угодить капитану.
В тот день мы завтракали в кают-компании, и разговор опять зашел о мужестве, но на этот раз начал его не мистер Ли, а доктор Ливси. Кажется, он начал рассказывать что-то о знакомом, который не побоялся отправиться в деревню, где свирепствовала холера. Мистер Ли, конечно, поднял его на смех и заявил, что невелика смелость делать дурацкие поступки, и он бы на его месте сжег бы эту деревню, потому что болезни доканывают только людей слабых и грешных. Сам он, кажется, никогда и ничем не болел, даже французским поцелуем.
«А что для вас мужество, мистер Ли?» — спокойно поинтересовался доктор.
«Встретиться с врагом лицом к лицу», — ответил тот и скрестил руки на груди. Кто-то отпустил сальную шутку, мол, жениться на миссис Ли — уже достаточное мужество, и судя по тому, как изменился в лице мастер, ему это смешным не показалось.
«В пылу битвы это несложно, — серьезно возразил Ливси. — Попробуйте пробыть без оружия среди тех, кто вас ненавидит».
«Уж вы бы точно не смогли этого сделать!»
Доктор пожал плечами.
«Мы можем это проверить».
«Как?»
«Например, раздать еду рабам в одиночку».
«Кишка у вас тонка, мистер Ливси», — доктору удалось сбить мастера с толку, и он говорил неуверенно. Среди офицеров поднялся ропот, и все загалдели, как птицы ранним утром.
«У вас — может быть. У меня — нет».
Мистер Ли выругался, но на лице у него отразилась задумчивость. Все знали, чем может грозить такая прогулка, и все помнили случай на «Амфитрите», когда к рабам зачем-то спустился капитан, и ему раскроил голову один из негров.
«Я готов раздать им обед сегодня», — хладнокровно добавил доктор, и мистер Ли покраснел от гнева.
«Что ж, договорились. Тогда я раздам им ужин, если вы, мистер Ливси, не помрете после обеда. Ни один Ли никогда не боялся бросить вызов опасности, — он взглянул на остальных и мрачно предостерег. — Если кто-то проговорится капитану и поможет этим мистеру Ливси, пусть пеняет на себя».
«Договорились», — доктор протянул ему руку, и мистер Ли пожал ее, несмотря на то, что не нашлось никого, кто бы одобрил это дурацкое пари.
«Вы соображаете, что делаете, мистер Ливси?» — поинтересовался я у него, когда завтрак закончился.
«Вполне» — доктор был невозмутим.
«Это самоубийство».
Он покачал головой.
«Я оставлю письмо родным одному из моих помощников. Он отправит его, если что».
«А вы ничего не хотите передать миссис Ли?» — в раздражении выпалил я.
Доктор внимательно взглянул на меня.
«Я так и знал, что вы не спали в тот день, Уэстонбридж. Нет. Не надо ей ничего передавать».
Я ждал, что он попросит меня не говорить никому об этом, но он промолчал. Потом я понял, почему. Если я проболтался ему, то так же легко мог проболтаться кому угодно. Да и не знал он, что я был в пещере, и не мог оценить моей деликатности.
— Деликатность! — воскликнул Литтлтон. — Зуб даю, доктор решил свести счеты с жизнью.
Я хмыкнул. Мне казалось, что своеобразному поединку положит конец эта Анна. Мне она не нравилась, но я думал о ней, и мне хотелось бы ее увидеть хоть одним глазком.
— Не торопись судить, старик, — остановил его Уэстонбридж. — Наверное, вся команда собралась в тот день на палубе, чтобы посмотреть, как доктор будет раздавать неграм пищу в загоне для невольников. Мы кормили их ямсом, бобами и мясом; нельзя сказать, чтобы они были в восторге от такого рациона. С неграми никогда не угадаешь, что приведет их в экстаз, а что заставит выть и плакать, но конские бобы они ненавидели. По условиям и доктор, и мастер должны были зайти в самую гущу живого товара, где держали самых свирепых из них, и не уходить, пока в каждой черной ладони не окажется по пригоршне этих волшебных яств (плошки им давать было бесполезно, они крали их у соседей, ссорились из-за них, а иногда и колотили друг друга ими, потому капитан мудро решил, что негры не развалятся, если будут есть с рук). Мы послали юнгу отвлекать капитана; по нашим расчетам доктору хватило было получаса, чтобы справиться со своей работой.
Как я уже упоминал, часть из рабов была пленниками, которых продал один из царьков Калабара. Воевать они умели, и на всякий случай я взял с собой два заряженных пистолета, чтобы отогнать негров, если что случится. Эта идея пришла в голову не только мне, я видел, как блестела сталь, и напряжение, повисшее над кораблем, было сродни тому, что чувствует полк, когда видит, что перед ним выстраивается войско противника.
Доктор все еще был спокоен, хотя на виске у него быстро-быстро билась жилка. Чтобы уверить нас в своей безоружности, на нем была только рубаха и кюлоты — спрятать там ничего было нельзя. Один из солдатов отворил перед ним дверь загона, и Ливси зашел внутрь с котлом и черпаком. Никогда я не любил глядеть, как жадно едят негры, ведь стоит им только насытиться, они начинают кидать друг в друга бобами, толкаться и ссориться — такое мерзкое зрелище, поверьте моему слову! Но сейчас я не отрывался и глядел на руки доктора, непривычные к тяжелой работе, и старался заметить признаки беспорядка или бунта. Ливси что-то приговаривал и, мне показалось, даже шутил с этими животными, хотя наверняка я возвожу сейчас на доктора напраслину. Он перекинулся одним-двумя словами с каждым из них, накормил их всех и вышел из загона без единой царапины, бледный и потный.
«Что ж, вам повезло, — процедил сквозь зубы мистер Ли вместо поздравления. — Но еще не вечер».
С этими словами он приказал всем готовиться к отплытию; мы должны были поднять якорь после ужина, и, даст Бог, через месяца четыре-пять мы бы увидели Англию. Доктора поздравляли с успешным завершением предприятия, но выглядел он мрачней, чем прежде, и разговаривать ни с кем не желал. Тогда я подумал, что он боится, что мистер Ли откажется заходить в загон, но все вышло иначе.
Уэстонбридж замолчал. Вокруг его головы клубился табачный дым, и я нетерпеливо потормошил его:
— И что? Мастер отказался?
— Нет, не отказался, — медленно ответил Уэстонбридж. — Ему-то голову и проломили. Один из негров, великан-дагомеец, дождался, пока мистер Ли отвернется и напал на него сзади и смог садануть его краем своих наручников по голове — даже удивительно, как он был силен! Конечно, чернокожего негодяя и еще некоторых тут же застрелили и выбросили за борт. Когда мы вытащили мистера Ли из загона, он был еще жив. Как сейчас помню, все черные ведьмы вопили и причитали от ужаса, и мне пришлось выстрелить в их сторону, чтобы они заткнулись.
«Где доктор?» — кричал боцман; он был еще совсем юн и ни черта еще не понимал в этой жизни, если бы он не орал, он бы блеванул прямо здесь. Клянусь, я видел, как из головы мистера Ли сочится какая-то серая жидкость, смешанная с кровью, и мне казалось, что это была вся его ненависть и гордость. Я видел его мозги и еще что-то такое же мерзкое и пульсирующие. Доктор Ливси пытался помочь ему, но все было зря — к наступлению ночи мастер умер.
Уэстонбридж замолчал, и я жадно глядел на него, стараясь не пропустить ни слова.
— Конечно, о возвращении в Англию пришлось позабыть, — мрачно сказал он. — Капитан Бриггс рвал и метал, он клял нас, на чем свет стоит, и пытался дознаться, зачем мистер Ли пошел к неграм в одиночку, без оружия. Мы молчали. Мистеру Ли уже было все равно, доктор ходил сам не своей, да и вдова отнюдь не лучилась счастьем, хотя казалось бы, именно ее желание сбылось. Всех негров мы загнали в трюм, и они не видели ни света, ни неба недели три, и только пели тоскливые песни, пока не начали умирать. Только тогда капитан приказал выпускать их, как обычно, перепугавшись, что потеряет деньги на них, да и он хотел найти себе любовницу из негритянок, но это уже было много позже, когда доктор покинул нас.
— Он что, тоже умер? — спросил я.
— Нет. В ночь смерти мистера Ли к Ливси пришла молодая вдова. Мне передала их разговор ее служанка, которая оставалась за дверью. Не знаю, насколько это правда, но она говорила, что ее госпожа выглядела так, как будто умерла вместе со своим мужем.
«Зачем ты сделал это, Дэвид?» — вот что первым она спросила.
«Не понимаю, о чем ты говоришь».
«Ты писал мне, чтобы я не пачкала рук, что ты знаешь, как все поправить. Ты уже тогда знал, что убьешь его? Убьешь его чужими руками?»
«Анна...»
«Нет, я не обвиняю тебя! — она не кричала, но ее шепот был хуже любого крика. — Ты испортил жизнь МНЕ. Я должна была его убить! Я приготовила яд, чтобы давать ему каждый день, пока он не стал бы немощной развалиной, а ты? Что сделал ты? Ты лишил меня всего, Дэвид! Смысла моего существования».
«Зачем тебе эта жестокость, Анна?»
«А зачем она тебе? — безжалостно парировала она. — Моя жизнь — не твое дело».
«Я люблю тебя».
«Но ты сделал то, что не удалось никому другому. Я боюсь тебя, Дэвид. Я не думала, что ты можешь сделать такое. Ты был таким чистым, моей светлой мечтой, а ты оказался чернее грязи в сточной канаве! Мертвый подонок, мой муж, чище тебя».
«Как ты догадалась?»
«Я успела узнать тебя, — неожиданно устало сказала она. — Ты умен, ты подначил его так, что никто не понял твоего замысла. И я помню, ты знаешь местные наречия. И ты рассчитал, негров убьют, и никто не докопается до правды».
«Я сделал это ради справедливости, Анна... И ради тебя».
«Знаю. Ненавижу себя еще больше. Мне бы хотелось умереть!»
Весь этот разговор, по большому секрету, девица передала мне позже, когда Анна Ли пропала. Никто не знал, что с ней сталось; она просто забрала лошадь и уехала. Может быть, она умерла, как и хотела, но я думаю, что ее нашел кто-то, кто смог исцелить эту мятежную душу. Во всяком случае, мне хочется в это верить.
На следующий день доктор передал капитану записку, что уходит с корабля, и не имеет никаких претензий, и рекомендует одного из своих помощников. Сам он не желал ни с кем разговаривать и объяснял это тем, что он хочет передохнуть. На корабле думали, что его мучает вина из-за смерти мистера Ли, а я помалкивал о том, что знал. Какого черта, все это никого не касалось! Одно я понял точно, если доктор Ливси и был рыбой, то, по меньшей мере, хищной щукой.
— Что с ним стало потом? — спросил Литтлтон.
— Не знаю, — пожал плечами Уэстонбридж. — Потом, когда я был в тех краях, я интересовался его судьбой, но никто ничего не знал ни о нем, ни о миссис Ли.
— Умные тихони самые опасные, — заметил старик. Как же его все-таки звали? — По нашему-то капитану сразу было ясно, что с ним не стоит связываться.
Уэстонбридж кивнул, и разговор плавно перетек на что-то другое. Я их не слушал, все думал о докторе да о капитане, болтал остатками бренди в кружке, и мне вдруг показалось, что мой папаша не так уж и плох, несмотря на то, что был занудой и любил пройтись мне по спине чем-то тяжелым. Наверное, я трезвел.
Позже, когда мы расстались, и я пошел домой под светом щербатой луны, мне все время казалось, что море где-то рядом, и все эти люди, которые, небось, померли много лет назад, преследовали меня. Я не заметил сразу, что окно в соседнем доме были распахнуто настежь, и только когда мне на плечо упал мокрый цветок, я увидел Дженни, соседскую девчонку.
— Ты задержался, Уилли, — шепотом сказала она. — Твой отец уже оббегал все улицы, он думал, что ты дал деру.
— Я? Ну уж нет. Пусть даже и не надеется.
Она засмеялась, и почему-то мне показалось, что я не слышал смеха родней. Темная улица, запах выгребной ямы, вонючее мыло, мой дом, в котором я знал каждую половицу, каждый звук в ветреную ночь, — тысячи тысяч раз я стоял здесь, но в первый раз я увидел себя со стороны и подумал, что чуть было не свалял дурака, записавшись в армию. Дома меня ждала порка, но почему-то она меня не пугала.
— Спокойной ночи, Уилли, — послышался шепот, и окно захлопнулось. Я еще немного постоял, пытаясь осознать, что изменилось вокруг, а что — во мне, а потом медленно отворил дверь своего дома, где вся семья ждала меня и не ложилась спать.
На самом деле это уже не про Ливси и не про Смоллетта, если уж быть совсем откровенной.
Название: Тревожный огонь
Форма: проза
Размер: миди, примерно 10000 слов.
Пейринг/Персонажи: дарк!Смоллетт, дарк!Ливси/Анна Эндрюс и еще множество народу. Упоминается Сильвер.
Категория: джен
Жанр: ангст, даркфик, АУ, ООС
Рейтинг: R
Предупреждения: о смерти, о море, о рабстве, о любви и о том, как переломать жизнь собственными руками.
Краткое содержание: Две кабацкие истории о том, что было - и прошло.
читать дальше
В один из тех стылых осенних дней, когда вода в Темзе отливает сталью, а хмурые облака почти ложатся на голову, я бродил по Лондону, раздумывая, что мне делать дальше.Мы поссорились с отцом; он в очередной раз выпорол меня за непослушание, хотя мне исполнилось уже пятнадцать лет, и каждое утро я с гордостью сбривал юношеский пушок на верхней губе. Я считал себя взрослым и ответственным; отец же всякий раз приговаривал, что никакого толку из меня не выйдет, пока я не научусь подводить доход и расход по его конторской книге. Меня раздражал запах мыла, которым пропахла лавка, я ненавидел ездить с Эдом-доходягой и собирать мослы задешево, мне хотелось чего-то иного, интересного; лучше, чем унылая торговля да отцовские тумаки.
В кармане у меня было несколько шиллингов, которые отец подарил на Рождество. Я не имел ни малейшего понятия, куда мне идти, и ноги сами занесли меня в кабак, где можно было наконец присесть и ни о чем не думать. Я заказал бренди, в полной уверенности, что этот поступок покажет всем, насколько я взросл и умен. Ко мне тут же подсела какая-то потаскушка с зазывной улыбкой, а вслед за ней за мой стол перешли двое. Я особо их не разглядывал, но один напоминал моряка — старая развалина, подточенная соленой водой. Одежонка на нем поистрепалась, вместо шляпы он носил косынку, из-под которой торчали седые лохмы, и он курил какую-то отвратительно воняющую трубку, поминутно перхая и сплевывая. Звали его не то Джим, не то Тим — не до того мне было, чтобы выслушивать его имя; второй же отрекомендовался, как Джон Уэстонбридж, и был он в кабаке нелеп, как павлин в курятнике. Нет, не лорд, но что-то вроде этого; тоже не молод, но совсем из иного теста слеплен.
Я порядочно выпил, и Уэстонбридж вцепился в меня, как клещ, нахваливая мое стремление жить своим умом, а не отцовским. Я пожаловался ему на свою бесприютность и на отца, и он заулыбался, словно понимал меня, точно родной брат.
— Знаешь, Уилли, — задумчиво сказал он и выложил на стол свои ладони, белые, как у короля. Уилли, это меня так звать, матушка назвала в честь деда. — Для честного малого есть несколько путей. Один — горбатиться на хозяина, да неизвестно, что за хозяин попадется. Второй — нести солдатскую лямку, да без войны солдату туго. Третий же — уйти в море и быть там свободным, как ветер.
Не то Джим, не то Тим заперхал и замахал на него рукой.
— Я много лет провел в море, мистер, — выкашлял он нам, — не сбивай мальчишку; оно хуже неверной жены. И ненавидишь его, и жить без него не можешь.
Уэстонбридж криво усмехнулся. Шел 1777 год, и война в колониях была в самом разгаре. Может быть, если б парень с соседней улицы не вернулся полумертвым и без ног, я бы не долго думал и побежал бы искать вербовщика, но пока даже крепкий бренди не затуманил мне голову настолько, чтобы забыть его культяпки.
— Я тоже ходил на торговых кораблях не раз, — заметил Уэстонбридж. — Если есть голова на плечах, и ты грамотный, не пропадешь.
— Тю, — не то Джим, не то Тим замысловато выругался. — Я б рассказал тебе о том, как теряют голову с плеч, мистер, да вот боюсь, что одного вечера будет мало.
Он заглянул в свою полупустую кружку, из которой уже не раз отпил, и я, прижимая девку к себе крепче, крикнул, чтоб нам всем принесли еще чего-нибудь, что во рту бы горело. Больше их спора меня интересовали ее прелести, но она мне не давалась, игралась со мной, как с щенком.
— Давай, расскажи, — Уэстонбридж смотрел на него сверху вниз, нехорошо усмехаясь. — Клянусь своим последним пенни, ты всю свою службу провел на шкафуте.
Старик грязно помянул пресвятой крест и уже тише сказал:
— Есть разница — торговый корабль и военный, мистер. Я начинал юнгой под началом капитана Джонсона на Фортуне. На той самой, которая потом разбилась недалеко от Квебека. Джонсон был не сахар, так; но с ним можно было ладить — не попадаться ему пьяным, не перечить и обращаться с ним так почтительно, насколько хватит ума. Мне было жаль, когда ему оторвало башку французским ядром, но по-настоящему оплакивать его смерть я начал, когда попал на Арго, в самом конце прошлой войны. Не знаю, чем я так приглянулся капитану Смоллетту, но он быстро заметил меня среди прочих и приблизил к себе. Среди матросов он слыл суровым и жестоким, а вы наверняка знаете, каково получить такую славу — на флоте! На флоте, где вежливость, трезвость и дружелюбие встречаются так же часто, как птица струсь на Лондонских улицах. Ты бы видел, мистер, с какой мукой лейтенанты писали ему приглашение отобедать с ними; но капитан был не дурак и часто пренебрегал этим обычаем вежливости к вящему облегчению обоих сторон. Один раз он сказал мне, когда я подавал ему завтрак:
«В моей жизни хватало болванов, и я не желаю больше тратить на них время, Литтлтон».
Он произнес эти слова и тут же замолчал, как будто набрал в рот воды. Капитан вообще был неразговорчив и никогда не распространялся ни о своей семье, ни о прошлом. Среди матросов ходили неясные слухи, один нелепей другого: то говорили, что у него есть несметные сокровища в Англии, которые отобрал его брат, то рассказывали, что он ушел в море, чтобы не видеть своей жены, мегеры и пьяницы, то твердили, что в молодости он воевал с пиратами. Точно известно было лишь одно: пару или тройку лет назад он оставил флот на год и сошел на американский берег, а когда вернулся, стал жестким, как заледеневший под северным ветром парус. Тогда я был еще мальчишкой и понимал не больше какой-нибудь бессловесной твари; капитан просто-напросто пугал меня своей отстраненностью и расчетливой жестокостью. Он никогда не наказывал просто так, но за малейший проступок снимал три шкуры, даже если это была незастегнутая пуговица на мундире у лейтенанта.
Я помню один промозглый рассвет, когда каждый из нас дрожал на боевом расчете под пронзительным ветром: от нас пыталась ускользнуть приватирская французская шхуна. Капитан Смоллетт приказал не отступать, и мы, как гончая, шли за ней. Но проклятые французы устроили нам засаду среди островов, и наш тридцатишестипушечный корабль столкнулся нос к носу с шестью: двумя фрегатами и прочими поменьше. Они предложили нам сдаваться и осыпали насмешками нашу доверчивость, посулив, что если мы примем бой, то к следующему утру наши тела будут жрать морские твари; если бы мы сдались и спустили штандарт, то они взяли бы нас в плен. Кое-кто был готов сдаться, и первый лейтенант уговаривал капитана принять это предложение.
«У меня в Лондоне невеста, мистер Смоллетт, — так говорил он. — Я еще не хочу умирать, и никто из наших людей тоже».
Капитан мрачно глядел на него, как будто хотел содрать с него живьем кожу. Он не говорил ни да, ни нет, и потихоньку кто-то из матросов принялся поддерживать лейтенанта. Его звали мистер Шоу, и ему только неделю назад исполнилось двадцать три.
«Лучше жить и отомстить, — крикнул из порохового погреба Джон Весельчак, — чем отправится на корм рыбам!»
Шрам на виске у капитана побелел; я уже знал, что это означает приближение гнева.
«Еще одно трусливое слово, мистер Шоу, — жестко произнес капитан Смоллетт, отстраненно разглядывая первого лейтенанта, — и вы никогда не увидите свою невесту, чем бы ни закончилась для нас эта стычка. Если есть на этом корабле трусы, то им легче умереть прямо сейчас, чтобы не покрыть себя позором; мне они не нужны».
«Не убьете же вы меня прямо здесь, капитан?»
«Я в этом не так уверен».
Они мерялись взглядом, кто кого переборет. Молодость против опыта. Страх против уверенности. И мистер Шоу отступил. Мне кажется, что он все-таки остался в уверенности, что капитан не сдержит своего слова, но я-то знал его хорошо и знал, что его слова не расходятся с делом.
Мы приняли бой, и сражение длилось до заката. Не знаю, почему нам так везло в тот день, я его плохо помню: мои глаза почти ослепли от пушечного дыма и пламени, а в ушах звенело так, что я еще неделю плохо слышал. Может быть, мне улыбнулась удача, наших людей полегло немало; корабельный хирург с помощниками выдохся после этой стычки так, что потом они мертвецки проспали почти двенадцать часов. Два корабля мы подожгли, один утонул, двое предпочли ускользнуть, а последний из них капитан Смоллетт приказал взять добычей.
Среди наших пленников оказался однорукий. Он сражался бок о бок с французским капитаном, размахивая тесаком из обломка палаша, но те проклятья, что он изрыгал, никак не могли принадлежать языку француза, говорил он, как уроженец Бристоля. Он костерил нас на чем свет стоит, пока его связывали и боцман уже приноровился заткнуть ему рот его же шейным платком, но однорукий неожиданно замолчал, исподлобья глядя на капитана Смоллетта. Я сидел на пленнике верхом, чтобы он не брыкался, и был удивлен тому, как расслабились его члены. Капитан мельком взглянул на него, когда осматривал повреждения на корабле, но я заметил, как нехорошо блеснули его глаза. Откуда-то они знали друг друга, и их встречу нельзя было назвать приятной.
Тогда я выбросил это из головы; море — чертовски тесное место, и старых знакомых встретить в нем легче, чем в Лондоне, но вечером, когда я шел с едой для капитана, я услышал, как однорукий расспрашивает Рыжего Педди, одного из наших солдат.
«Хорошо быть псом под началом капитана, верно?» — донеслось до меня, и я остановился, незамеченный в темноте. Педди выругался и посоветовал однорукому спрятать язык, куда не светит ни солнце, ни луна. Тот хмыкнул, но вместо того, чтобы замолчать, продолжил говорить:
«Я уже встречал его в Америке. Знаешь, какое прозвище он там получил? Кровопийца».
«И что с того? — лениво отозвался Педди. — Это война; каждый солдат знает, что ввязался в кровавую баню».
«Одно дело — солдат, другое дело — женщина, старик или ребенок. Ты бы смог безжалостно убить безоружного ребенка?»
«А я с детьми не воюю».
«Зато твой капитан воюет, — Однорукий сделал паузу, и я весь превратился в слух. — Он убил троих своими руками. У них еще молоко на губах не обсохло. Достойный поступок джентльмена, верно?»
«Не мое это дело, — проворчал Педди, но в голосе его послышалось сомнение. — Заткнись лучше, иначе будешь собирать зубы по всем палубам».
Однорукий замолчал и заворочался, и я очнулся от оцепенения. В голове у меня не укладывался такой поступок: капитан мог самолично выпороть до полусмерти, но чтобы он убивал просто так? Да еще и детей? Поднос в моих руках ходил ходуном. Должно быть, я покрылся испариной, потому что когда я вошел в каюту капитана, он взглянул на меня, удивленно приподняв бровь.
«Подцепил лихорадку, Литтлтон? Ты дрожишь», — равнодушно спросил он.
«Нет, мой капитан. Не знаю, мой капитан».
«Это было первым твоим сражением?»
Я замялся. Ответь «да», и он скажет, что я трус. Ответь «нет», и он может узнать, что я лжец. Капитан Смоллетт пытливо посмотрел на меня, но говорить ничего не стал и вместо этого снял крышку с супницы. Я глядел на его чистые, белые пальцы джентльмена, и меня преследовало ощущение, что на них кровь невинных. Не знаю, почему я поверил однорукому.
Как оказалось, не только я.
Слухи поползли, как пожар в болотистом лесу: верхушки деревьев еще в неведеньи, а мох и кустарники уже трещат в пламени. Среди команды поползли слухи, подогреваемые фантазиями, и слово за слово привело к открытому ропоту. Мистер Шоу, обиженный на капитана, поддерживал недовольных и подогревал их пыл тем, что не стесняясь, говорил, будто капитана надо сместить и отдать под суд. Все знали, что происходит на корабле, думаю, и капитан об этом знал, но почему-то ничего не предпринимал, чтобы защитить свое имя или подавить бунт.
Приватиров мы передали властям в Нью-Йорке, где останавливались, чтобы запастись провизией и водой. Вначале мы думали, что у нас будет неделя отдыха, но в тот же день капитан, как только мы списали троих захворавших на берег, приказал поднимать паруса. Команда молчала, но напряжение росло; многие мечтали о том, как предадутся лени и разврату в порту, и вот их надежды откладывались еще на месяц. Настоящий же взрыв произошел через несколько дней, когда капитан приказал высечь Весельчака за то, что тот выкупил у юнг их порцию рома, напился вдрызг и принялся распевать похабные куплеты посреди ночи. Когда его связывали, он кричал, что не примет наказание от убийцы, и что это несправедливо, когда одних заставляют вкалывать, а другие творят, что хотят, и остаются безнаказанными. Его слушали, ему не затыкали рот, и капитан напоминал мне бронзовый памятник, пока на его голову лились оскорбления.
«А ведь он прав, — заговорил тогда лейтенант и впервые взглянул в лицо Смоллета. Впервые — после той стычки с приватирами. — Вы возомнили себя Господом, мистер Смоллетт. Но вы — убийца, и мы отказываемся вам подчиняться. Вы не думаете о своих людях и о нашей чести. Наш долг предать вас суду».
«Бунт?» — холодно спросил капитан. Он оглядел всех, кто стоял перед ним, и кое-кто опустил глаза вниз. Но таких было немного.
«Справедливость», — мистер Шоу не желал сдаваться. Не знаю, верил ли он в свои слова. Мог и верить. Все же он был слишком молод.
«Вы ничего не знаете о ней, мистер Шоу».
«Я знаю, что никто на этом корабле не желает выполнять ваших приказов. Мы провели голосование в кают-компании, — и тут он дал слабину, оглянулся на других офицеров, — и решили отстранить вас».
Его поддержали одобрительным гулом, и Джон Весельчак заорал, что это правильно, хватит терпеть унижения и побои. Капитан слушал с непроницаемым лицом и заговорил лишь после того, как все угомонились.
«Не в моих правилах оправдываться, — так сказал он. — Я догадываюсь, от кого пошли эти настроения. Тот, кто слушает врага, — дурак или предатель».
«Так скажите нам, — негромко попросил казначей. — Правда ли, что вы убивали невинных, детей?»
«Если это ложь, я принесу вам свои извинения и буду согласен на любое наказание», — самоуверенно добавил мистер Шоу. Они мерялись взглядами, как молодые быки, и никто не желал отводить глаза первым. Я гадал, что ответит капитан, и был уверен, что сейчас он достанет пистолет и просто застрелит своего лейтенанта, чтобы остановить мятеж. Мне казалось, я хорошо его знаю.
«Да, это правда», — и я вздрогнул от этих слов.
«И вы не понесли наказания?» — допытывался казначей.
«Нет. И больше не желаю говорить об этом».
Команда заорала, заулюлюкала, словно злобный пес сорвался с цепи, солдаты и офицеры молчали. Капитан сжал губы так, что они превратились в тонкую нить.
«Сдайте оружие, мистер Смоллетт», — приказал ему лейтенант. Он был мастером корабля, и, значит, имел право командовать, если с капитаном что случится.
— И как, он сдал? — с усмешкой поинтересовался Уэстонбридж. Мне тоже стало интересно, и я сказал, что перестрелял бы всех, если бы был на месте мистера Смоллетта.
— И остался бы дрейфовать в открытом море без экипажа? — поддел меня Литтлтон. — Нет, малец, он отказался. Насколько я помню, он сказал что-то о трусах, готовых пожертвовать всем, чтобы спасти свою жалкую душонку, и этим настроил команду против себя еще больше. Один из матросов, — кажется, его звали Том, и он не вылезал со шкафута; бесполезный был человечишко, между нами говоря! — подскочил к нему и попытался отобрать его саблю, но капитан отошел на шаг и смерил его таким взглядом, что любой другой сгорел бы на месте от ненависти, сквозившей в его глазах. Когда же Том повторил свою попытку, капитан отошел на шаг и все-таки выхватил из-за кушака пистолет.
«Я прострелю первого, кто попробует меня коснуться», — вот так он сказал. Лейтенант сделал шаг к нему, но тут же сник, когда увидел, что дуло повернулось к нему. Том медленно отступил и чуть не свалился задом на остальных матросов, когда оступился на краю квартердека.
«Поступайте, как знаете. Я умываю руки и не желаю никого видеть», — сказал капитан, и с этими словами он ушел к себе.
Мистер Шоу сделал мне знак подойти, и я не посмел ослушаться. Он и другие офицеры выглядели изрядно обескураженными, хоть и хорохорились, точно бойцовые петухи. Они вразнобой твердили о том, что капитана нужно отправить под арест, пока корабль не вернется в Нью-Йорк, но никто не торопился брать на себя смелость зачитать этот приказ капитану.
«Литтлтон, — произнес мистер Шоу, наконец-то обратив на меня внимание, — последи за мистером Смоллеттом. Кто его знает, что еще ему взбредет на ум».
Может быть, кто-то и знал, но не я. Я его не понимал. Если он считал себя невиновным, то зачем оставил все идти своим чередом? Если же он действительно был хладнокровным убийцей, то что мешало ему действительно покалечить кого-нибудь и вернуть власть в свою руки?
Он сидел в своей каюте за столом, щурясь на закатное солнце, что заглядывало в большие окна. Пистолет небрежно валялся перед ним на листах чистой бумаги для письма, и я покосился на него, словно боялся, что он может выстрелить.
«Он разряжен, Литтлтон, — капитан заметил мой взгляд. — Он и не был заряжен. Только глупец носит с собой заряженный пистолет. А для трусов хватает одного его вида».
«Да, мой капитан», — ответил я и замолчал. Надо было остаться у него под дверью, и не заходить внутрь. Он вел себя так, словно ничего не случилось, и это меня пугало.
«Что решили эти шуты гороховые?» — наконец спросил он, когда молчание чересчур затянулось.
«Посадить вас под арест, мой капитан. Вернуться в Нью-Йорк».
«В Нью-Йорке всяко безопасней, чем в море», — задумчиво ответил он и опять крепко сжал губы. Я кашлянул, и он вопросительно приподнял бровь.
«Мой капитан, они боятся вас больше, чем моря».
«Болваны», — коротко обронил он. Мы опять замолчали. Я не знал, что сказать, капитан же прикрыл глаза, как будто лежал на постели у себя дома, а вовсе не был низложен и арестован.
«Помяни мое слово, — внезапно добавил он. — Теперь им трудно будет держать экипаж в узде».
«Но почему вы...», — неосторожно вырвалось у меня, и я тут же закашлялся. Как ни странно, капитан Смоллетт меня понял.
«Не стал наводить порядок? — он недобро усмехнулся. — Я не спорю с болванами, Литтлтон. Они сами приползут ко мне, как только хлебнут неприятностей».
Я не был в этом так уверен и промолчал. Зато капитану хотелось выговориться.
«Тот однорукий разбередил старые раны, — задумчиво заметил он и встал. Солнце безжалостно высветило все его морщины. — Мы встречались с ним у подножья Голубых Гор, когда я охотился за одним старым врагом. Забавно получается. Вчера — он преступник: пират, убийца и вор. Сегодня — почтенный плантатор. Он был хитрым лисом, но мне удалось его выследить и заставить ответить за все. Но это случилось не сразу... Этот однорукий — он не француз и не англичанин. Он полукровка; наполовину индеец. Это я лишил его руки. Но, видит Бог, это было моей первой ошибкой».
Наверное, на моем лице отразилось любопытство, потому что капитан повернулся ко мне и спросил.
«Скажи, Литтлтон, если бы ты готовился нападать и внезапно встретил ребенка, который объезжал лошадь со своим негром, чтобы ты сделал? Отступать поздно, ты планировал свою месть давно, а он может тебя выдать».
Я пожал плечами.
«Отпустил бы...» — неуверенно выдавил я.
«И я сделал также. Это было по-христиански, верно? Но он успел предупредить отца, того самого хитрого лиса, и моих людей убили. Моих друзей убили, Литтлтон. Тех, с кем я съел пуд соли. Тогда я поклялся, что никто не остановит меня».
«И вы сдержали клятву, мой капитан?»
«О да, — невесело заметил он. — Но я был проклят сам. На моей дороге вставали невинные люди. Мерзавец спрятался в индейской общине, в христианской общине, и он обманул меня в очередной раз. Он увел с собой троих детей собирать коренья и молиться. Ночевать они должны были в доме у озера, который я уже давно приметил».
«И что же случилось?»
«История, которая так часто повторяется в жизни. Я не знал, что он ушел не один. Ночью я поджег этот дом. Я надеялся расправиться с гадиной и выкурить его оттуда».
Он замолчал, и мне показались тоска и усталость на его лице. Я не знал, что сказать и как быть; мне хотелось исчезнуть и не знать о том, чем все это закончилось.
«Эти дети были родственниками однорукого, — прервал он молчание. — Два брата и сестра. По матери. Каждую ночь, пока он был на корабле, я ждал его, каждую ночь, чтобы с чьей-нибудь смертью оборвалась нить. Но он решил свести счеты иначе».
«Вы хотели умереть?» — набрав воздуха в грудь, спросил я, но капитан не обратил внимания на мой вопрос.
«Знаешь, что самое паршивое, Литтлтон?»
Я весь превратился в слух.
«Я знаю, я повторил бы все, что сделал. Это разумно, но да, это жестоко. Иногда я терпеть себя не могу за это. Думаю, Бог от меня отвернулся. Принеси мне рому. И ужин».
Я заморгал, так неожиданно и поспешно он перескочил на другую тему. Я думаю, что он пожалел о своей откровенности, но рассказать о ней я так никому и не посмел. Кроме вас, разумеется.
То ли Тим, то ли Джим крякнул и залпом допил свою кружку, а затем бахнул ею по столу и хрипло потребовал еще. Девица слезла с моих коленей и ушла, призывно оборачиваясь, но я уже чересчур выпил, чтобы следовать за ней, хотя мне все еще хотелось быть с ней больше, чем с этими старыми хрычами.
— И что с ним случилось потом? Его отдали под суд? — спросил я.
— Нет, не отдали. Он был прав; мастера слушали лишь три дня, а мы еще, как назло, попали в штиль на трое суток. К их концу команда распоясалась так, что никто никого не желал слушать; на палубе разбили бочонок со жженым испанским вином, и половина команды налакалась его прямо с палубных досок, как собаки. Доктор и его помощники сбились с ног, после этого всех, кто перепил, разобрал понос. Солдаты закололи быка и свинью и забрали себе и мясо, и шкуру, и жир, заявив, что имеют на них больше прав, чем все остальные вместе взятые. Воняло тогда знатно: бренди, кровь и навоз, и никто не хотел ничего убирать. Капитан все это время преспокойно читал и писал письма, словно его нисколько не заботило, что его корабль превращают в хлев. В конце концов, мистеру Шоу пришлось извиняться перед ним. Сначала наедине, а потом прилюдно. Капитан навел порядок жесткой рукой и не погнушался выпороть сам всех виноватых.
— А что случилось на берегу?
— И капитан, и лейтенант попали под суд. Капитан — за убийство, лейтенант — за попытку мятежа. Оба полностью признали свою вину и раскаялись. Лейтенанта разжаловали, а капитан освободился из тюрьмы с помощью давних знакомых и ушел с Арго. Я слышал краем уха, что однорукий потом нашел его, но никаких подробностей об этом не знаю. Так или иначе, это был самый жестокий человек, которого я видел в своей жизни. А видел я немало, — и он вновь приправил свою речь руганью в сторону медлительного хозяина.
Я схватился крепче за свою кружку.
— Не хотел бы я быть на его месте. Но со мной подобного не случится.
— Все так говорят, — возразил Уэстонбридж, нехорошо усмехаясь. — Знавал и я людей, которые казались праведниками, но сами себе вырыли могилу. Этот, — и он непочтительно указал подбородком на Литтлтона, — напомнил мне одну историю из давних лет. О корабельном докторе с Полярной Звезды. Дьявол, я не помню человека выдержанней и вежливей него! Он держал себя на равных с капитаном и с рабами, с последним матросом и бродягой на берегу, как будто для него не было никакой разницы между ними. За это кое-кто из офицеров терпеть его не мог. «Как, — говорили они, — он не видит разницы между джентльменами и отребьем! Это ли не признак извращенного ума?» Нет, я ему благодарен, он выправил мне руку и вылечил от геморроя, но жил он точно в каком-то ином мире. Господнем, может быть, кто его знает...
Компания на Полярной Звезде подобралась, что надо, да и платили хорошо — после первого плавания я купил себе дом в Лондоне, и еще осталось на жизнь, а мне исполнилось тогда чуть больше двадцати! Капитан Бриггс был братом богатого купца, потому не слишком утруждал себя делами: свой куш он так и так получил бы. Толстый, как кот старой леди, он больше всего любил, чтобы его лишний раз не трогали, и чтобы на корабле все шло своим чередом. Первым помощником был некий Ли, человек неприятный, но разумный. В море он чувствовал себя как дома, ветер чуял не хуже собаки, но за языком и кулаками не следил. Не везло тому, кто ему не глянулся. Они с доктором не ладили сильно, но друг друга не задевали. До поры.
Помню, был у нас один матрос, француз наполовину. В прошлую войну он честно воевал за Англию, потому что мамаша у него была англичанкой и воспитывала его по английским обычаям. По лицу — типичный уроженец Сассекса, только говорил смешно, с этим мурлыкающим придыханием. Не помню, как его звали. Пусть будет Пьер, — Уэстонбридж перевел дух и отпил вина из кружки. — Так вот, Пьер этот, на свое несчастье, то ли наступил мистеру Ли на ногу, то ли плеснул грязной воды ему на туфли, одним словом, обратил на себя внимание и получил тумаков. С другим бы человеком все так и закончилось, но мистер Ли был не из тех, кто быстро забывает обиды. Всякий раз, как Пьер попадался ему на глаза, он находил к чему придраться, и то оставлял его без еды, то прописывал дополнительные вахты, а один раз даже приковал на палубе к пушке, якобы за ослушание. Ясное дело, вступаться за французишку никто не вступался. Кому нужны проблемы с первым человеком на корабле? Только доктор иногда осмеливался что-то сказать, но мистер Ли всякий раз указывал ему, что его дело — ставить клистир, а уж с дисциплиной пусть оставит разбираться знающим людям. Не то, чтобы доктору его слова были указ, но в открытку он не спорил. А вот жизнь французику облегчить старался. То выписывал ему больничный лист после побоев, то подкармливал, то вместо вахты звал к себе раскладывать лекарства. Я говорил ему, что матросов баловать не стоит, но в ответ слышал, мол, не стоит превращать корабль в ад для людей. Не помню, говорил ли я, что Полярная Звезда была работорговым бригом? Она уже была адом, хотя к рабам у нас относились не так плохо: кормили, выпускали на палубу в ясные дни, давали танцевать и петь песни. Я ходил с капитаном Бриггсом три раза, и только однажды у нас случились неприятности. Про них я и хотел рассказать.
Он замолчал и сморщил лоб, как будто с усилием пытался заглянуть в прошлое. Хозяин подлил ему вина, и Уэстонбридж кивком поблагодарил его.
— Кто бы что ни говорил, но для негров рабство — доля хорошая, — продолжил он. — В рабы просто так не попадают — либо свои же соплеменники за долги продадут, либо враги вместо убийства. Лучше быть живым, не так ли? В Бристоле может найтись такой болван, который раба купит и сразу отпустит на волю! Аболиционистов я не понимаю, лицемерие все это, по моему уму. Если есть хозяин, то не пропадешь, а кто завещает неграм свое состояние — так у того последние мозги ветром выдуло.
Я важно кивнул и крепче схватился за свою кружку. Он, наверное, говорил о нашумевшем деле, когда старая леди завещала негру своего брата двести фунтов стерлингов, искренне уверенная в том, что ее брат отправился в мир иной. Да вот незадача, он вернулся и потребовал и деньги, и негра, и всю эту историю они потянули в суд. Отец долго возмущался и умом старухи, и решением властей, и что Бог вообще создал чернокожих. Папаша так долго сокрушался об этом, что я по малолетству даже думал, будто они появились в пику лично ему.
— Ну так вот... Мистер Ли, значит, не слишком-то был доволен, что доктор ему перечит. В кают-компании, если рядом бывали только доверенные лица, он высказывался, мол, этот высоколобый ему нарочно строит козни, желает подсидеть, вот и привечает всякую шваль. При докторе он больше молчал; все помнили, как помощник казначея нелестно прошелся по докторовой матушке, когда Полярная Звезда еще стояла на рейде у берегов Англии, и как потом доктор же вправлял ему свернутую набок челюсть. Странный он был человек! Помню, я как-то сказал ему:
«Знаете, Ливси, вы играете с огнем. Не злите мистера Ли. Вашего француза мы можем отпустить на другой корабль в Африке или поменять на другого матроса, но другого мастера мы не найдем».
«Ваш мистер Ли видит лишь стены той комнаты, что построил сам себе в голове», — доктор не поднял головы от своих записей, которые делал каждый вечер, и меня это здорово задело. Мне не нравилось, что он говорит по-умному, не нравилось, что предпочитает уединение хорошей компании, и когда все только-только раскрепощались и начинался откровенный разговор, он по-прежнему открывал рот лишь для того, чтобы вставить какую-нибудь заумь. После его слов все чувствовали себя так, как будто на них плеснули холодной водой.
«Вы хотите сказать, что он — болван, мистер Ливси?» — с вызовом поинтересовался я.
«Болван? Нет. Но он не слишком умен», — он добавил что-то по латыни, но я этого тарабарского языка не знал и сейчас не знаю.
«С вашей стороны не слишком умно отзываться так о человеке, у которого вы можете оказаться в подчинении», — заявил я, раззадоренный его откровенностью.
«Да, — подтвердил он и поднял на меня взгляд. Он улыбался! — Я тоже не слишком умен, Уэстонбридж, если вас это успокоит».
И так доктор поступал всегда. Стоило только подумать, что ты одержал над ним победу, забыться, пожиная лавры, как он оставлял тебя в дураках. Оба его помощника клялись и божились, что с ними он ведет себя совершенно так же: не рассказывает ничего лишнего о себе самом, обескураживает их логическими доводами и заставляет их много работать.
А работы им, по правде, хватало даже по дороге туда, без рабов. Порой не проходило и дня, как мистер Ли командовал выбросить зашитый в гамак труп за борт. В такие дни за нами часто увязывались акулы, и всякий раз мистер Ли чертыхался, что зря только извели ткань на мертвеца, потому что ее все равно разорвут острые зубы морских чудовищ. Лазарет не пустовал никогда; гной, и простуда, и неосторожность, и недоедание надежно освобождали матросов от службы, зато вахта доктора начиналась раньше чем, встанет солнце, и заканчивалась гораздо позже заката.
Иногда, когда мне выпадало выходить в ночь, я видел доктора на палубе. Луна ярко освещала его неподвижную фигуру, и он глядел на нее так, как будто вел с ней безмолвную беседу. Холодный свет искажал его черты лица, припудривал его, и белый парик казался седым, а в тени надбровных дуг не видно было глаз. Обычно я не тревожил его; ночью любой разговор кажется неуместным, да и о чем я мог его спросить? Что он видит на луне? Кого вспоминает на корабле? Всем нам было, что вспомнить, и многие поехали за деньгами на Черный Континент отнюдь не от счастливой жизни.
За несколько дней до того, как мы пристали к берегу Африки, паршивый французик вновь умудрился насолить мистеру Ли, и на этот раз все закончилось куда как печальней. Обычно Пьер получал дюжину плетей и после отлеживался у доктора, но теперь он разозлил мистера Ли так, что тот осыпал его бранью, а затем вырвал у него из рук кусок лиселя, который он нес чинить, и избил им матроса, пока тот не упал и не взмолился о пощаде. Не знаю, какой бес вселился тогда в мастера, но он продолжил пинать несчастного и мутузить его, пока изо рта у него не полилась кровь, и Пьер потерял сознание. Какая-то добрая душа перевернула его на бок, чтобы он не подавился собственной кровью, но когда наверх пришел доктор, с французишкой уже было покончено. Никогда не забуду, как они вдвоем стояли над его трупом: мистер Ли против мистера Ливси.
«Вы — зверь, мистер Ли. Дикарь. Убийца».
«Давайте реветь над каждым бедолагой, Ливси! Каждый должен исполнять свой долг!»
«Я не прощу вам этого», — доктор, казалось, не слышит его слов.
«А я не нуждаюсь в вашем прощении. После драки кулаками не машут».
«Вы будете нуждаться в милосердии», — коротко отвечал ему мистер Ливси. Мастер усмехнулся, и я заметил, что он разочарован. Думаю, он хотел, чтобы Ливси набросился на него, чтобы они поборолись на равных, но этого не случилось.
— И что, Ливси сдержал свою угрозу? — поинтересовался Литтлтон. — Как может отомстить корабельный хирург? Случайно зарезать в корабельной яме?
Уэстонбридж покачал головой.
— Погоди, старик. Я расскажу об этом. Все хуже, чем ты думаешь.
— Небось, Ли этот испортил ему весь оставшийся путь, — пробормотал я в кружку.
— Э! — махнул рукой Уэстонбридж. — На обратном пути ему уже было все равно. Но погоди, речь идет пока не об этом. Надо сказать, что наш торговый пост на том берегу стоял уже много лет, и, как на всяком торговом посту в Африке, публика там подобралась разношерстная. Испанцы, португальцы, датчане, голландцы, французы — встретить там можно было любого, и часто это были люди вне закона. Жил там один англичанин, старый пройдоха, в женах у него ходила испанка, которую он когда-то похитил у какого-то знатного кабальеро, и была у них дочь. Вот уж девка-загляденье! Ух, как взглянет пристально своими темными глазами, так даже пробирает до костей. Что матросы, что офицеры, все взяли манеру прогуливаться неподалеку от ее дома, чтобы красавица на них благосклонно взглянула, но она на них внимания не обращала. Мистеру Ли она особо в душу запала, он даже ругаться и раздавать зуботычины стал меньше с тех пор, как ее увидел. Надо сказать, что характер у нее медом не отличался. Была в ней этакая испанская жестокость, и прислугу она любила наказывать собственноручно; с розгами и плетью управлялась едва ли не лучше нашего квортермейстера. И вот такой-то красавице приглянулся наш рыба-доктор. Я, по правде, за ней тоже ухаживать пробовал, но она на меня внимания не обращала, да и после угроз мистера Ли желание отпало.
В рабах недостатка не было. Один из местных царьков только-только закончил очередную кровопролитную войну и пригнал множество пленников, чудом оставшихся в живых. У многих негров есть презабавные обычаи, как я уже говорил:: то они своих пленных приносят в жертву, то едят, то оставляют на произвол судьбы как-то хитро искалеченными. Я вот думаю, этим ребятам повезло, что появились мы, работорговцы, — они живы, сыты и даже стали христианами, чего еще желать? Царек предупредил, что среди воинов и женщин есть знатные люди, этакий королевский чернокожий двор, и что за ними нужно присматривать. Не помню, где был мистер Ли, но помню, что рядом тогда стоял доктор, и капитан, полуприкрыв глаза, нарочно ему уточнил: «Поняли, мистер Ливси? Присматривайте за ними как следует».
Может быть, и не случилось бы того, что произошло потом, если бы не эта чертова испанка. Что-то у них было с мистером Ли, но любовью это я бы не назвал. Он ходил мрачный и задумчивый, а она не стеснялась насмехаться над ним при других. Только когда рядом оказывался доктор, она превращалась в кроткого ягненка, и такая перемена в ней особенно бесила нашего мастера. Мне кажется, что он пытался бить ее, но она не давала ему спуску, и однажды я стал нечаянным свидетелем одного события.
Я спасался от жары на втором этаже дома местного торговца в компании охлажденного лимонного сока и патоки, а Ливси сидел внизу и, по своему обыкновению, делал заметки. В доме не было никого, кроме нас, и я задремал в теньке, пока не услышал лошадиное ржание внизу. Спросонья я подумал, что это вернулся капитан, и пошел было вниз, но на полпути услышал женский голос.
«Вы вправе не слушать меня, мистер Ливси, — прозвучало в тишине дома. — Но мне нужна ваша помощь. В доме никого нет?»
«Уэстонбридж спит наверху, мисс Эндрюс. Можете говорить смело. Садитесь сюда».
Послышался шорох, и кто-то со стуком переставил табурет.
«Зачем же вы зовете меня так официально, доктор? Разве вы не друг мне?»
«Друг».
«Тогда называйте меня Анной. Прошу вас».
Доктор молчал, но, наверное, он кивнул или что-то в этом роде, потому что Анна продолжила:
«Я не буду посягать на вашу честь, доктор, — я так и видел, как она криво усмехается. — Не буду просить разрешения звать вас Дэвидом. Но к делу. Я слышала, есть такие порошки, их примешь и будто умрешь».
«Зачем они вам?»
Долгое молчание.
«Мистер Ли просит моей руки у отца».
«Я могу поговорить с вашим батюшкой, если вы, Анна, не желаете выходить за него. Или же мистер Ли может взять расчет у капитана — если не хочет возвращаться домой».
«Ах, доктор! Почему вы такой правильный? Я смотрю на вас и думаю, что вы ничегошеньки не смыслите в плохих людях и поступках, — с досадой откликнулась она. — Мистер Ли сделал кое-что со мной, и отец хочет выдать меня за него. Но я — я не хочу».
«Он взял вас силой».
«Вы проницательны и бестактны, доктор. Я хочу умереть на свою свадьбу, чтобы потом восстать из мертвых и отомстить ему... Вы единственный, кому я могу и хочу довериться».
Хотел бы я услышать это из ее уст! Тогда мне казалось, что скажи она это мне, я бы пристрелил мистера Ли на месте. Ливси молчал, пока Анна не спросила у него напрямик:
«Вы дадите мне порошков?»
«Не могу».
«Так».
«Они могут повредить вам. Вы можете умереть, если неверно их примете. И подумайте, может быть, после связи с мистером Ли у вас будет... м-м-м... последствие. Порошки могут быть для него смертельными».
«Я задушу его в колыбели, если ребенок родится, — угрожающе произнесла та. — Одного мистера Ли уже слишком много для этого света, — и добавила. — Если рожать, то я предпочла бы родить от вас. Видите? В отличие от вас, я говорю прямо».
«Этим вы и прекрасны», — галантно отозвался Ливси.
Они опять замолчали, и я так и видел, как девушка напряженно вглядывается в лицо доктора, а тот смотрит на нее спокойно, так спокойно, как море в штиль.
«И вы ничего не хотите ответить?»
«У вас горячий нрав. И вы делаете ошибку».
Он хотел сказать еще что-то, но Анна крепко выругалась и вскочила на ноги.
«Не надо меня жалеть, доктор, — заявила она. И гордая же она была кобылка! — Я не навязываюсь вам, и не вам меня судить».
Что-то тяжелое громко стукнуло в стену и упало на пол. Вслед за этим послышались быстрые шаги и хлопнула дверь. Нельзя сказать, чтобы я чувствовал особенное неудобство от того, что стал невольным свидетелем разговора, но он заставил меня задуматься. Я не понимал, почему он отказался от красивой женщины, он не был мужеложцем и засматривался на негритянок. Может быть, он брезговал ею после мистера Ли? С доктора могло статься.
Я спустился вниз, и вид у меня был достаточно помятым, чтобы доктор ничего не заподозрил. На стене у двери растекалось чернильное пятно, и Ливси с тоской глядел на него.
«Как вы непривычно тратите чернила», — ляпнул я первое, что пришло в голову.
«Случайность», — коротко ответил он. На этот раз я придержал язык. Лицо у доктора было такое, словно он только что вернулся с похорон, и я подумал, что его надо как-то подбодрить. Странный он был, и старше меня на полжизни, но иногда мне хотелось его понять.
«Один мой друг, — я сел на табурет и принялся изучать пряжку на своей туфле, будто мне было очень это интересно, — слышал, что мисс Эндрюс часто по вечерам гуляет у моря».
«Очень рад, — сухо ответил он. — Почему вы заговорили о ней?»
«Она красивая, — невпопад ответил я. — Думаю, прогулки у моря успокаивают ее».
Ливси пожал плечами. Я так и не понял, знает ли он, что я подслушал их разговор, или нет.
«А еще говорят, что женщины любят решительных», — не унимался я.
«Если это правда, то у вас есть шанс, мистер Уэстонбридж».
Про себя я плюнул.
«Если бы я узнал, что ее кто-то обижает, то застрелил бы подлеца! — заявил я, — Как всякий честный человек».
«Вы благородны, но она — из тех женщин, что могут сами за себя постоять, — наверное, его спокойствие не пробил бы и таран. — Извините, мне нужно дописать письмо».
Я молча перевел на него взгляд. Мне хотелось сказать ему, чтобы он не упускал возможностей: и насолить мистеру Ли, и позабавиться с его невестой, и отомстить за ее честь, но мне показалось, что он не поймет меня, и больше того, сейчас он явно хотел от меня избавиться. Я заткнулся, чтобы не выдать себя, и на этом наш разговор прервался.
Дни проходили один за другим, незаметные, почти беззаботные, как всякий день на берегу, но под внешним спокойствием бурлили страсти. Мистер Ли пыжился, как бойцовый петух, потому что Анна Эндрюс неожиданно дала ему согласие выйти замуж, а доктор Ливси по-прежнему сторонился общества да вел беседы с неграми, которые хоть как-то могли объясняться по-английски. Я слышал их однажды, они говорили о Боге и о местных поверьях, о лекарях и о колдунах, и знать даже не хочу, зачем это Ливси понадобилось.
От жары у меня частенько болела голова, и по вечерам я с удовольствием гулял у моря, благо ни ядовитые твари, ни хищники не забредали в эти края. Во время прогулок я нашел небольшую пещерку, из которой открывался вид на светлый океан, и порой сидел там в одиночестве, глядя на то, как меняется закатное небо. Невооруженным я в такие путешествия, конечно, не ходил, но никто не пытался лишить меня ни жизни, ни денег.
В один из таких вечеров я наслаждался шумом волн и грезил о том, как вернусь домой с кругленькой суммой. В воображении у меня уже стоял дом неподалеку от Гайд-парка, и суетилась целая вереница слуг, одетых в серо-зеленые ливреи, и богатая невеста куталась в шелка и кружева, пока я лениво ковырялся в тарелке, разыскивая в фаршированной птице самые вкусные места... Но призраки исчезли, спугнутые женским голосом.
«Здесь нам никто не помешает, — произнес он, и я узнал в незнакомке Анну. — Мне хотелось показать, какие сокровища таятся у этих берегов».
Про себя я удивился и раздосадовался. Опять мне приходилось подслушивать чужие разговоры! Может быть, на этот раз я бы и подал голос, но мистер Ли не оценил бы моей деликатности. Чуткости в нем было, как в двенадцатифунтовой пушке, и я не понимал, на кой его надо было приводить сюда; красоту он находил разве что в сытном обеде.
«Тут уединенно. Вы часто здесь бывали с кем-то?», — отвечал ее собеседник, и я окаменел: это был вовсе не мистер Ли, нет. Спутником ее оказался доктор Ливси, и в голосе его слышались необычные нотки, словно он желал, чтобы она сказала: «Нет-нет, одна». Но Анна засмеялась мягким смехом, похожим на тот, каким смеется мать, выслушав глупые вопросы сына, и запечатала доктору рот поцелуем.
Они целовались долго, а потом и не только целовались, — не надо, я думаю, пояснять, верно? — и я весь взмок, потому что никогда не чувствовал себя так глупо. После того, как все закончилось (к сожалению, я их не видел, но мое воображение разыгралось не на шутку), доктор позвал ее по имени, так тихо и так нежно, что я затаил дыхание и почувствовал жгучую ревность.
«Что нам делать дальше, Анна?» — вот что он спросил.
— Отличный вопрос, — усмехнулся я. — Первое, что надо спрашивать у бабы!
— Ты еще малек, Уилли, — Литтлтон дыхнул на меня перегаром. — Большинство из нас теряет остатки мозгов рядом с красивой девкой.
Они захохотали, но тогда я не понял, что они смеялись надо мной и над той девицей, которую я только что лапал.
— Я думаю, застань их мастер, он бы убил их обоих, — Уэстонбридж вытер тыльной стороной запястья губы, когда отсмеялся. Я глядел на него и пытался представить, каким он был в те годы, но образ юноши из его рассказа никак не подходил к желчному и морщинистому лицу. — Но я уверен, они о нем и не думали, и доктор спрашивал лишь о них самих.
«Бороться, — коротко обронила Анна. Я представлял, как ветер касается ее обнаженного тела, и мне хотелось быть этим ветром. — Помоги мне зашнуровать корсет, Дэвид, если не запутаешься».
Она обращалась к доктору так, словно он был ее слугой, но тот не возражал.
«Возьми назад свое обещание, — попросил он, пока возился со шнуровкой. — К дьяволу мистера Ли».
«И ты заберешь меня в Англию? — с недоброй насмешкой спросила Анна. — И назовешь женой, и я нарожаю тебе кучу маленьких Дэвидов?»
«Почему нет?»
«Ты старше меня почти на двадцать лет, любовь моя, — сарказм сквозил в каждом ее слове. — Почти старик. Ты повидал много стран, я — ничего, кроме этих унылых берегов. Ты ходил в театры, общался с дамами, был при Королевском дворе, а все мои короли бегают голышом, потрясая копьями, и весь мой театр — торговля рабами».
«Это неважно».
«Важно то, что я одной крови с мистером Ли, Дэвид, — серьезно сказала она. — Я хотела тебя и я получила тебя. Я — тебя! Не наоборот, — Анна помолчала. — И сейчас ты смотришь на меня и не оскорбляешься. Любой другой — моей крови — попытался бы дать мне пощечину за такую дерзость».
Они одевались в тишине, и первой опять заговорила Анна Эндрюс:
«Если мы поженимся, я сломаю тебе жизнь. А ты сломаешь ее мне. И мы возненавидим друг друга. Этого-то я уже ненавижу! Но я понимаю его, а тебя — нет».
«Зачем тогда было... это?» — Ливси был спокоен, как мне казалось. Рыба, рыба! Глупая глубоководная рыба! Я обозвал его про себя и покрепче, такими словами, которые редко срывались у меня с уст.
«Я не могла иначе. И не забывай — надо ему отомстить».
Между ними точно прошлась вьюга; даже я это понял. А они — нет, они и друг друга-то не поняли. Доктор, похоже, решил, что он — орудие мести, Анна Эндрюс говорила о том, что она планирует потом, и, честно сказать, мистеру Ли я как-то не позавидовал.
Они вскоре ушли, а за ними и я выбрался из пещеры. Чертовы влюбленные! Почему они всегда попадались мне на пути? Надо сказать, что ни он, ни она не подали и виду, что между ними что-то было, и если бы я не слышал их, я бы тоже не догадался. Мистер Ли же почуял опасность, и доктора он начал задирать еще хлеще; но если раньше Ливси не обращал на него внимания, то теперь все чаще я замечал, как расчетлив и холоден его взгляд, словно он уже резал по-живому. Даже наш сонный капитан встрепенулся и с неохотой попросил мистера Ли подумать, не хочет ли он остаться с молодой женой на какое-то время здесь. Мастер заявил ему, что они вместе поедут в Англию, а здесь могут оставаться только трусы, которые боятся моря. Он так выразительно глядел на Ливси при этих словах, что только умалишенный не догадался бы, о ком он говорит.
Я улучил момент и остановил капитана Бриггса, когда тот собирался на ужин.
«Мой капитан! Разве можно выходить в море, когда на борту раздор?»
Он хмуро взглянул на меня и проворчал:
«И что я должен сделать? Убить кого-нибудь из них? Я заплачу неустойку, если оставлю здесь кого-то без веской причины».
«Они поубивают друг друга из-за этой ба... мисс Эндрюс».
«Послезавтра она будет миссис Ли. Знаете, Уэстонбридж, — и его маленькие глазки сверкнули, как два новеньких пенса, — по мне, пусть они хоть побросаются в море, лишь бы корабль вернулся домой, и никто б не вешал на меня своего сора. Дайте пройти. А то едем со мной, Уэстонбридж. Мистер Пинкни устраивает прощальный обед в мою честь».
Разговор закончился ничем, и я больше не заговаривал об этом с капитаном. Может, он и прав. Будь что будет; Бог рассудит лучше, чем любой из людей.
Свадьбу сыграли быстро: заезжий священник торопился окрестить родившихся младенцев, пока до них не добрался падре, да и платили за крещение больше, чем за свадьбу. Анна Эндрюс не отравилась и весь вечер была до странности спокойна. Она почти не пила и не ела, как будто держала пост. Доктор так и не появился, и я не удивлялся этому.
Мистер Ли к середине ночи заснул прямо за столом, и молодая жена незаметно исчезла вместе со своей служанкой. Я думал, что она пойдет к Ливси, но доктор преспокойно спал в общем доме. Спокойствия его сну, видно, добавляла бутылка с ямайским ромом у постели, опустошенная наполовину, и я решил, что это тоже выход. Ливси забыл убрать письменные принадлежности, и на его сундуке лежала стопка бумаги. Я рассеянно поднял верхний лист, чтобы завтра с утра написать список для лавки, и мне в глаза бросился четкий, вдавленный отпечаток слов: «я прошу вас одуматься». И ниже — «вы не должны пачкать руки, вы — женщина». Похоже, он волновался, пока писал. Я спрятал ром, чтобы его никто не украл и сложил листок вдвое. Ливси остался рыбой. Он обрекал Анну Ли жить с нелюбимым в ненависти. Я задумался, как сделал бы на его месте, но я был выпивши, и мысли мои ползали, как зимние мухи.
Мы набрали достаточно рабов, чтобы отправиться назад, но капитан ворчал, что доктор набрал много крепких мужчин. За них платили больше, но и проблем от них могло быть больше: не все рабы смирялись со своей участью, среди них попадались и дикие, которые могли поднять бунт. Доктор лишь пожимал плечами и говорил, что его работа — проверять здоровье, и не в его власти одним мановением руки исцелять больных, чтобы угодить капитану.
В тот день мы завтракали в кают-компании, и разговор опять зашел о мужестве, но на этот раз начал его не мистер Ли, а доктор Ливси. Кажется, он начал рассказывать что-то о знакомом, который не побоялся отправиться в деревню, где свирепствовала холера. Мистер Ли, конечно, поднял его на смех и заявил, что невелика смелость делать дурацкие поступки, и он бы на его месте сжег бы эту деревню, потому что болезни доканывают только людей слабых и грешных. Сам он, кажется, никогда и ничем не болел, даже французским поцелуем.
«А что для вас мужество, мистер Ли?» — спокойно поинтересовался доктор.
«Встретиться с врагом лицом к лицу», — ответил тот и скрестил руки на груди. Кто-то отпустил сальную шутку, мол, жениться на миссис Ли — уже достаточное мужество, и судя по тому, как изменился в лице мастер, ему это смешным не показалось.
«В пылу битвы это несложно, — серьезно возразил Ливси. — Попробуйте пробыть без оружия среди тех, кто вас ненавидит».
«Уж вы бы точно не смогли этого сделать!»
Доктор пожал плечами.
«Мы можем это проверить».
«Как?»
«Например, раздать еду рабам в одиночку».
«Кишка у вас тонка, мистер Ливси», — доктору удалось сбить мастера с толку, и он говорил неуверенно. Среди офицеров поднялся ропот, и все загалдели, как птицы ранним утром.
«У вас — может быть. У меня — нет».
Мистер Ли выругался, но на лице у него отразилась задумчивость. Все знали, чем может грозить такая прогулка, и все помнили случай на «Амфитрите», когда к рабам зачем-то спустился капитан, и ему раскроил голову один из негров.
«Я готов раздать им обед сегодня», — хладнокровно добавил доктор, и мистер Ли покраснел от гнева.
«Что ж, договорились. Тогда я раздам им ужин, если вы, мистер Ливси, не помрете после обеда. Ни один Ли никогда не боялся бросить вызов опасности, — он взглянул на остальных и мрачно предостерег. — Если кто-то проговорится капитану и поможет этим мистеру Ливси, пусть пеняет на себя».
«Договорились», — доктор протянул ему руку, и мистер Ли пожал ее, несмотря на то, что не нашлось никого, кто бы одобрил это дурацкое пари.
«Вы соображаете, что делаете, мистер Ливси?» — поинтересовался я у него, когда завтрак закончился.
«Вполне» — доктор был невозмутим.
«Это самоубийство».
Он покачал головой.
«Я оставлю письмо родным одному из моих помощников. Он отправит его, если что».
«А вы ничего не хотите передать миссис Ли?» — в раздражении выпалил я.
Доктор внимательно взглянул на меня.
«Я так и знал, что вы не спали в тот день, Уэстонбридж. Нет. Не надо ей ничего передавать».
Я ждал, что он попросит меня не говорить никому об этом, но он промолчал. Потом я понял, почему. Если я проболтался ему, то так же легко мог проболтаться кому угодно. Да и не знал он, что я был в пещере, и не мог оценить моей деликатности.
— Деликатность! — воскликнул Литтлтон. — Зуб даю, доктор решил свести счеты с жизнью.
Я хмыкнул. Мне казалось, что своеобразному поединку положит конец эта Анна. Мне она не нравилась, но я думал о ней, и мне хотелось бы ее увидеть хоть одним глазком.
— Не торопись судить, старик, — остановил его Уэстонбридж. — Наверное, вся команда собралась в тот день на палубе, чтобы посмотреть, как доктор будет раздавать неграм пищу в загоне для невольников. Мы кормили их ямсом, бобами и мясом; нельзя сказать, чтобы они были в восторге от такого рациона. С неграми никогда не угадаешь, что приведет их в экстаз, а что заставит выть и плакать, но конские бобы они ненавидели. По условиям и доктор, и мастер должны были зайти в самую гущу живого товара, где держали самых свирепых из них, и не уходить, пока в каждой черной ладони не окажется по пригоршне этих волшебных яств (плошки им давать было бесполезно, они крали их у соседей, ссорились из-за них, а иногда и колотили друг друга ими, потому капитан мудро решил, что негры не развалятся, если будут есть с рук). Мы послали юнгу отвлекать капитана; по нашим расчетам доктору хватило было получаса, чтобы справиться со своей работой.
Как я уже упоминал, часть из рабов была пленниками, которых продал один из царьков Калабара. Воевать они умели, и на всякий случай я взял с собой два заряженных пистолета, чтобы отогнать негров, если что случится. Эта идея пришла в голову не только мне, я видел, как блестела сталь, и напряжение, повисшее над кораблем, было сродни тому, что чувствует полк, когда видит, что перед ним выстраивается войско противника.
Доктор все еще был спокоен, хотя на виске у него быстро-быстро билась жилка. Чтобы уверить нас в своей безоружности, на нем была только рубаха и кюлоты — спрятать там ничего было нельзя. Один из солдатов отворил перед ним дверь загона, и Ливси зашел внутрь с котлом и черпаком. Никогда я не любил глядеть, как жадно едят негры, ведь стоит им только насытиться, они начинают кидать друг в друга бобами, толкаться и ссориться — такое мерзкое зрелище, поверьте моему слову! Но сейчас я не отрывался и глядел на руки доктора, непривычные к тяжелой работе, и старался заметить признаки беспорядка или бунта. Ливси что-то приговаривал и, мне показалось, даже шутил с этими животными, хотя наверняка я возвожу сейчас на доктора напраслину. Он перекинулся одним-двумя словами с каждым из них, накормил их всех и вышел из загона без единой царапины, бледный и потный.
«Что ж, вам повезло, — процедил сквозь зубы мистер Ли вместо поздравления. — Но еще не вечер».
С этими словами он приказал всем готовиться к отплытию; мы должны были поднять якорь после ужина, и, даст Бог, через месяца четыре-пять мы бы увидели Англию. Доктора поздравляли с успешным завершением предприятия, но выглядел он мрачней, чем прежде, и разговаривать ни с кем не желал. Тогда я подумал, что он боится, что мистер Ли откажется заходить в загон, но все вышло иначе.
Уэстонбридж замолчал. Вокруг его головы клубился табачный дым, и я нетерпеливо потормошил его:
— И что? Мастер отказался?
— Нет, не отказался, — медленно ответил Уэстонбридж. — Ему-то голову и проломили. Один из негров, великан-дагомеец, дождался, пока мистер Ли отвернется и напал на него сзади и смог садануть его краем своих наручников по голове — даже удивительно, как он был силен! Конечно, чернокожего негодяя и еще некоторых тут же застрелили и выбросили за борт. Когда мы вытащили мистера Ли из загона, он был еще жив. Как сейчас помню, все черные ведьмы вопили и причитали от ужаса, и мне пришлось выстрелить в их сторону, чтобы они заткнулись.
«Где доктор?» — кричал боцман; он был еще совсем юн и ни черта еще не понимал в этой жизни, если бы он не орал, он бы блеванул прямо здесь. Клянусь, я видел, как из головы мистера Ли сочится какая-то серая жидкость, смешанная с кровью, и мне казалось, что это была вся его ненависть и гордость. Я видел его мозги и еще что-то такое же мерзкое и пульсирующие. Доктор Ливси пытался помочь ему, но все было зря — к наступлению ночи мастер умер.
Уэстонбридж замолчал, и я жадно глядел на него, стараясь не пропустить ни слова.
— Конечно, о возвращении в Англию пришлось позабыть, — мрачно сказал он. — Капитан Бриггс рвал и метал, он клял нас, на чем свет стоит, и пытался дознаться, зачем мистер Ли пошел к неграм в одиночку, без оружия. Мы молчали. Мистеру Ли уже было все равно, доктор ходил сам не своей, да и вдова отнюдь не лучилась счастьем, хотя казалось бы, именно ее желание сбылось. Всех негров мы загнали в трюм, и они не видели ни света, ни неба недели три, и только пели тоскливые песни, пока не начали умирать. Только тогда капитан приказал выпускать их, как обычно, перепугавшись, что потеряет деньги на них, да и он хотел найти себе любовницу из негритянок, но это уже было много позже, когда доктор покинул нас.
— Он что, тоже умер? — спросил я.
— Нет. В ночь смерти мистера Ли к Ливси пришла молодая вдова. Мне передала их разговор ее служанка, которая оставалась за дверью. Не знаю, насколько это правда, но она говорила, что ее госпожа выглядела так, как будто умерла вместе со своим мужем.
«Зачем ты сделал это, Дэвид?» — вот что первым она спросила.
«Не понимаю, о чем ты говоришь».
«Ты писал мне, чтобы я не пачкала рук, что ты знаешь, как все поправить. Ты уже тогда знал, что убьешь его? Убьешь его чужими руками?»
«Анна...»
«Нет, я не обвиняю тебя! — она не кричала, но ее шепот был хуже любого крика. — Ты испортил жизнь МНЕ. Я должна была его убить! Я приготовила яд, чтобы давать ему каждый день, пока он не стал бы немощной развалиной, а ты? Что сделал ты? Ты лишил меня всего, Дэвид! Смысла моего существования».
«Зачем тебе эта жестокость, Анна?»
«А зачем она тебе? — безжалостно парировала она. — Моя жизнь — не твое дело».
«Я люблю тебя».
«Но ты сделал то, что не удалось никому другому. Я боюсь тебя, Дэвид. Я не думала, что ты можешь сделать такое. Ты был таким чистым, моей светлой мечтой, а ты оказался чернее грязи в сточной канаве! Мертвый подонок, мой муж, чище тебя».
«Как ты догадалась?»
«Я успела узнать тебя, — неожиданно устало сказала она. — Ты умен, ты подначил его так, что никто не понял твоего замысла. И я помню, ты знаешь местные наречия. И ты рассчитал, негров убьют, и никто не докопается до правды».
«Я сделал это ради справедливости, Анна... И ради тебя».
«Знаю. Ненавижу себя еще больше. Мне бы хотелось умереть!»
Весь этот разговор, по большому секрету, девица передала мне позже, когда Анна Ли пропала. Никто не знал, что с ней сталось; она просто забрала лошадь и уехала. Может быть, она умерла, как и хотела, но я думаю, что ее нашел кто-то, кто смог исцелить эту мятежную душу. Во всяком случае, мне хочется в это верить.
На следующий день доктор передал капитану записку, что уходит с корабля, и не имеет никаких претензий, и рекомендует одного из своих помощников. Сам он не желал ни с кем разговаривать и объяснял это тем, что он хочет передохнуть. На корабле думали, что его мучает вина из-за смерти мистера Ли, а я помалкивал о том, что знал. Какого черта, все это никого не касалось! Одно я понял точно, если доктор Ливси и был рыбой, то, по меньшей мере, хищной щукой.
— Что с ним стало потом? — спросил Литтлтон.
— Не знаю, — пожал плечами Уэстонбридж. — Потом, когда я был в тех краях, я интересовался его судьбой, но никто ничего не знал ни о нем, ни о миссис Ли.
— Умные тихони самые опасные, — заметил старик. Как же его все-таки звали? — По нашему-то капитану сразу было ясно, что с ним не стоит связываться.
Уэстонбридж кивнул, и разговор плавно перетек на что-то другое. Я их не слушал, все думал о докторе да о капитане, болтал остатками бренди в кружке, и мне вдруг показалось, что мой папаша не так уж и плох, несмотря на то, что был занудой и любил пройтись мне по спине чем-то тяжелым. Наверное, я трезвел.
Позже, когда мы расстались, и я пошел домой под светом щербатой луны, мне все время казалось, что море где-то рядом, и все эти люди, которые, небось, померли много лет назад, преследовали меня. Я не заметил сразу, что окно в соседнем доме были распахнуто настежь, и только когда мне на плечо упал мокрый цветок, я увидел Дженни, соседскую девчонку.
— Ты задержался, Уилли, — шепотом сказала она. — Твой отец уже оббегал все улицы, он думал, что ты дал деру.
— Я? Ну уж нет. Пусть даже и не надеется.
Она засмеялась, и почему-то мне показалось, что я не слышал смеха родней. Темная улица, запах выгребной ямы, вонючее мыло, мой дом, в котором я знал каждую половицу, каждый звук в ветреную ночь, — тысячи тысяч раз я стоял здесь, но в первый раз я увидел себя со стороны и подумал, что чуть было не свалял дурака, записавшись в армию. Дома меня ждала порка, но почему-то она меня не пугала.
— Спокойной ночи, Уилли, — послышался шепот, и окно захлопнулось. Я еще немного постоял, пытаясь осознать, что изменилось вокруг, а что — во мне, а потом медленно отворил дверь своего дома, где вся семья ждала меня и не ложилась спать.
@темы: история, XVIII век, любовь, которую ты нашел в аду, монолит снов
-
-
13.09.2015 в 02:22-
-
13.09.2015 в 10:08