Fête galante. Only (17)80s kids remember this.
Начальник внезапно процитировал "Остров Сокровищ" из-за ситуации на работе, я чуть со стула не упала. Слова Сильвера "Живые будут завидовать мертвым" вечны. Как все-таки тесно и резко эта книга вошла в мою жизнь.
Вчера по официальному посткроссингу пришла антикварная открытка из Чехии, напечатанная аж в 1895 году. На обороте ее: герб Дрездена и надпись "Amtliche Ausgabe der Generaldirektion der königlichen Sammlungen zu Dresden". Удивительное чувство, что время сблизилось, сомкнулось, как будто невидимая рука протянулась из времен империй. Официальные обмены вообще очень радуют; до этого на прошлой неделе мне прислали эскизы костюмов крепостного театра, китайскую миниатюру восемнадцатого века и т. п. Почта России бьет все рекорды - в начале осени она еле телепалась, теперь же, в среднем, по всему миру открытки идут по две недели.
ЛитературноеЕще перечитывала переписку Лидии Чуковской и Л. Пантелеева; стала искать упомянутую там критику "Джуры" Георгия Тушкана (читала эту книгу в детстве), но вместе с ней набрела и на прекрасный сайт книговеда Аркадия Мильчина - Эдиториум. Много занимательных мыслей о переводе, о стилистике, о редакторах; с удовольствием прочла отрывки из писем Корнея Чуковского с разборами переводов его сына Николая (возврашаясь к "Острову Сокровищ" - именно он сделал классический его перевод), разборы отнюдь не мягкие, но очень разумные. У Чуковской и у Сарнова удивительный слух на музыку слов. Прекрасно пишет о переводе Рита Ковалева-Райт. Современные же разборы некоторых переводов - это боль. Главное - понятно, не лениться, не делать тяп-ляп, а иногда ведь так хочется сэкономить время! Цитируя вольтеровского Кандида: "надо возделывать свой сад", и как оттуда же говорил турок: "работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду".
Как раз сегодня намечается редакционный шабаш. Думаю, идти или нет, и если идти, то надо готовить выступление с разбором. Сильно хочется попробовать что-то в стиле Чуковской: обоснованно, разделив субъективное от объективного и отринув первое. Беда в том, что хочется в большей степени не ради гипотетических и умозрительных "судеб литературы", а, увы мне, ради собственного эго, и это вторая причина, почему я колеблюсь. Первая - банальна, и она в том, что раньше половины одиннадцатого оттуда не уйти.
Со всеми этими размышлениями мне приснилось, как главный редактор читает мой роман и так горестно вздыхает, что захотелось отобрать у него мою рукопись и извиниться за то, что ему пришлось читать это.
На самом деле, беда в том, что после того, как читаешь разборы, примеряешь к себе, начинаешь сомневаться в каждом слове: здесь я банален, здесь я пуст, здесь уныл, здесь не то слово, а тут - не та музыка, но важно дождаться, пока эта волна самокритики схлынет, и нельзя прекращать работать, потому что зримого идеала не существует и существовать не может.
И немного ссылок:
читать дальше***
Прежде всего надо внушить переводчику, что книга уже написана до него, что в ней уже все задано, все сказано, все показано. Верность оригиналу заключается именно не в буквалистическом копировании, не в поисках однозначных слов, а, как хорошо сказал И. А. Кашкин, в проникновении за слова, в «прорыве» той «кальки», которую невольно накладывает переводчик на иноязычный текст1. Начиная поиски своих слов, переводчик всегда должен быть верен, я бы даже сказала, «пристрастно верен» своему автору.
...
Предположим, что в руки редактора попал пробный отрывок перевода рассказа Фолкнера. Его сделал молодой переводчик, которому — и вполне резонно! — не понравился перевод, напечатанный в сборнике. Молодой переводчик серьезен, способен, неплохо знает английский, очень любит Фолкнера, что тоже немаловажно: у нас еще много переводчиков, которые переводят ненавистных им писателей, отплевываясь и сердясь, — перевод обычно получается серый и унылый.
Читая этот пробный отрывок, редактор с первой же страницы видит, что никто, никогда и ничему этого молодого переводчика не учил. Тот не знает, что такое калька, не понимает, чтó относится к стилю автора, а чтó — к языковой специфике, понятия не имеет, как создавать ритм, соответствующий ритму автора (причем речь идет отнюдь не об эквиритмичности, в смысле копирования синтаксиса и количества слогов). Переводчик не понимает, что «верность автору» не означает буквализм, что есть всякие возможности добиваться верной передачи текста, добиваться раскрытия его.
Только при тщательном анализе ошибок можно чему-нибудь научить начинающего переводчика. Тогда он поймет, что если, скажем, у автора, на берегу реки Миссисипи стоит «old little towns», то это вовсе не обязательно «старинные (или старые) маленькие города», а, смотря по обстоятельствам, и «старые городки» и даже «городишки», может быть, вовсе не «старинные», а те, что «исстари» лепились по берегам. Надо объяснить переводчику, что слово «старинный» имеет привкус чего-то действительно древнего, тогда как городки и городишки на берегах Миссисипи, великолепно описанные Твеном в «Жизни на Миссисипи», не столько «старинные», сколько обветшавшие, заброшенные, потому что река изменила русло, ушла от них, и жизнь в них затихла, застыла.
Примеры эти можно приводить без конца. Но не в них дело: не только у молодых — у себя, у своих старых опытных товарищей часто находишь недодуманные места, недоделанные диалоги. И через некоторое время, когда отойдешь от текста, правишь себя куда суровее и придирчивее, чем своих «подшефных», вернее, «подредакторных» новичков.
Р. Райт-Ковалева "Молодым переводчикам о своем переводческом опыте"
***
Уважаемый товарищ Б. М. Ф.!
...Для того чтобы писать — надо писать. Технология писания, если она есть вообще, познается только личным опытом. Никакой школы, кроме самой жизни, плюс чтение хороших книг, здесь нет и, видимо, не может быть. Гегель считал это обстоятельство преимуществом литературы перед всеми другими искусствами, для которых школа, технический навык играют если не главенствующую, то... необычайно существенную роль. Недаром писательское искусство излюблено графоманами. Графоманов-композиторов или художников сравнительно мало, поскольку овладеть «технологией» музыки и изобразительного искусства труднее, чем элементарной грамотой.
Однако я предполагаю, что сама постановка Вами вопроса: писать мне и как писать — указывает на то, что Вы не художник. Если бы Вами овладело «die Lust zu fabulieren», как говорил Гёте, т. е. страсть к сочинительству, полет фантазии, взрыв воображения, Вы писали бы уже давно, не спрашивая ничьих советов. И все-таки то обстоятельство, что Вы (вероятно) не художник по преимуществу, еще не означает, что Вы не должны писать. Допустим, что не страсть к художеству, а страсть к более активной жизни вызвала на свет божий Ваши вопросы. Вероятно, Вы чувствуете себя — и возможно небезосновательно — человеком, могущим влиять на других, и ищете наилучшую форму для этого влияния. Я понимаю Вас и сочувствую Вам в этом отношении. Вас угнетает недостаточная активность Вашей жизни.
Вы умеете мыслить, следовательно, должны уметь эти мысли излагать. И, может быть, Ваш путь — если Вы действительно можете стать и станете писателем, — это не художественная проза, а публицистическая, где полнота и выпуклость мысли часто заменяют полноту и выпуклость образов. Попробуйте писать дневник сердца, подобный прозе Герцена или Гейне. В этот дневник Вы сможете вкрапливать картины жизни, наблюдаемые Вами, например, на Оке или Вятке, где Вы недавно путешествовали, или на Вашем заводе, где наверняка есть много интересных людей и ситуаций. Вы немножко об этом пишете в своем письме.
Это проза не рассудочная, а интеллектуальная.
Если такая проза Вам по плечу, то, поверьте мне, — она окажется ничуть не хуже «выдумки» [...]
Вот Вам мой совет. Но при этом помните, что я вполне могу ошибиться. Я слишком мало знаю Вас.
Воспоминания о Эм. Казакевиче : сб. М., 1984. С. 442–443
***
В 1933 (кажется) году я заключил договор с издательством «Художественная литература» на сборник, куда должны были войти «Часы», «Пакет», несколько рассказов и очерков. Рукопись я сдал в договорный срок. Через какое-то время меня пригласил редактор Гослитиздата Савельев (не Леонид Савельевич, разумеется [Л. С. Липавский, редактор редакции, руководимой С. Я. Маршаком, писавший под псевдонимом Л. Савельев]). Без всяких обиняков он заявил мне, что рукопись произвела на него удручающее впечатление, что все, за исключением одного рассказа («Письмо к президенту»), — никуда не годится и что печататься мне, пожалуй, рано. Ошеломленный такой убийственной критикой, я не смог даже пролепетать, что многие рассказы, о которых идет речь, неоднократно переиздавались, переведены за границей. Савельев вручил мне листочки со своими замечаниями, и я целиком воспроизвожу их ниже:
«ПАНТЕЛЕЕВ»
8[-я стр.] Молчит Петька, не отвечает. Очень ему интересно... — это же по Зощенко. У того бессмыслица, тавтология имеет совершенно определенную функцию, а у Вас?
10. До 10-й стр. — Плохо все-таки все это. Почему мильтон обязательно должен быть круглым болваном, глупее мальчишки — на этом строить не годится.
10 (в самом низу): опять тавтология: разозлился Петька, обиделся? Что это?
11. Опять тавтология — ведь от нее жизнь изображаемая кажется какой-то бессмыслицей.
13 — внизу плохо.
15 и раньше. — Чепуха. Петька мог часы в руке держать и раньше. А когда воткнул пробку в рот — так это просто неверно, ложная вещь. Рот узнает вещи не хуже руки — ведь это для пятилетних годится.
16. Вся эта выдумка с часами — ведь Петька не так глуп: он мог найти предлог, чтобы найти часы в ванне.
16. в себя пришел, да ведь с ним дурно и не было — а такие описки оттого, что все действие держится на внешних явлениях и на тавтологии.
Вообще «Часы» — рассказ плохой:
1. Кто все-таки Петьке дал часы — ведь это же остается совсем неясно.
16. Плохо. Пошли обедать, и Петька сразу стал Петюшкой.
19. Такой человек Петька — неунывающий — плохо. Или «храп веселый идет» — ну какой там веселый...
20. Диалог о часах Петька ведет неправильный.
23. До чего эта тавтология сильна. Идет, а ноги танцуют. Ноги идут, вытанцовывают.
25. Неряшливость: Фекла то украинка, то москалиха.
26 — Показать ему.
А вообще все это — самый обычный дедектив.
27. С дровами (конец главы) плохо.
027. — Не таков Петька парень, чтобы умереть — до чего может дойти поверхностный, лакировочный подход и наивность. Ведь это же говорится от автора, а не диалог.
Получается схематизм и лакировка. И чернявенький и санитар Рудольф Карлыч сделан лакировочно — особенно на стр. 28.
Весь сюжет с часами — простой дедектив — случайно украл, случайно нашел, случайно из ванны, случайно дрова навалили, случайно заболел.
32. Невольно получается поклеп на сов. школу: Саша у Маши...
33. Этот пьяный, у которого часы стащил, и его мамочка — это жуть одна. И все его посещение Петьки — чепуха.
35-36. Выборы Петьки в хозчасть — это плохо. Идеализм в сущности. Ведь это ложно. — И тут же: Саша у Маши! — Надо же знать нашу школу — это же чепуха. Наш класс не такой скучный и бестолковый, как думает автор. И как это легко Петька принял хозяйство и стал сознательным.
36. Кудеяр — это красный нос — и только.
40. Петька разучился даже продавать часы — ерунда!
41. Кудеяр и Пятаков оказались в тюрьме — боже мой!
Но и тут часы не удалось Петьке сдать — ну и халтура.
«ПАКЕТ»
142. ...Романтика наигранная, ложная. Показать это автору. В чем тут противоречие: эта наигранная храбрость и лихость граничит с легкомыслием и тем самым все значение этих революционных поступков снижается до фарса. И сам комиссар, доверяющий пакет этому лихачу, — кажется неумным.
143. Живой возвращайся... — это нелепость. Ведь смерть за революцию нельзя отделить от высокого революционного сознания и преданности классу.
143. От этого бега пахнет средневековьем.
144. Чепуха: конь утонул.
145. Плохо.
146. Патроны отсырели, а как с пакетом — об этом Трофимов и не разу не подумал — эти сказки не годятся.
Между прочим: Заварухин даже не заставил повторить оперативную сводку, когда посылал Трофимова.
149. Пакет в сапоге. Ерунда. Дешево все это.
150. Просто небрежно.
151. Ест пакет — опять ерунда, как часы.
158 и все раньше: ложь все это...
Вручив мне эти симпатичные нотатки, редактор сказал, что известит меня о решении издательства недели через две-три. И вдруг — буквально через два дня — он вызывает меня курьером в издательство. Прихожу, готовый услышать самое скверное, но редактор встречает меня приветливой улыбкой:
— Ну, вот. Пожалуй, рукопись можно сдавать в набор. Пришлось мне, бедному, поработать — две ночи из-за вас не спал...
И показывает мне результаты своих нощных бдений. Не помню, что он сделал со всей рукописью (вернее всего, я не успел ознакомиться со всеми плодами его работы), но хорошо помню, что «Часы» он переписал от первой до последней страницы. Ненавистный редактору сказ был стерт с лица земли. Повесть начиналась примерно так:
Беспризорный мальчик Петя Валет бродил однажды по базару. Он был очень голоден. Долго боролся Петя с искушениями и наконец не выдержал, стянул пирожок с лотка зазевавшейся торговки...
Тут уж я не выдержал, вскипел, взорвался, сказал редактору нечто идущее от сердца и хлопнул дверью.
Выручили меня (как и мою книжку) — высокие покровители: С. Я. Маршак и А. М. Горький. Если не ошибаюсь, А. М. был тогда в Питере. Или С. Я. ему написал, — точно не помню...
Был шум. Редактора сняли с работы. Книга вышла. У автора прибавилось седин.
Л. Пантелеев О редакторских замечаниях и требованиях, уродующих произведение
Вчера по официальному посткроссингу пришла антикварная открытка из Чехии, напечатанная аж в 1895 году. На обороте ее: герб Дрездена и надпись "Amtliche Ausgabe der Generaldirektion der königlichen Sammlungen zu Dresden". Удивительное чувство, что время сблизилось, сомкнулось, как будто невидимая рука протянулась из времен империй. Официальные обмены вообще очень радуют; до этого на прошлой неделе мне прислали эскизы костюмов крепостного театра, китайскую миниатюру восемнадцатого века и т. п. Почта России бьет все рекорды - в начале осени она еле телепалась, теперь же, в среднем, по всему миру открытки идут по две недели.
ЛитературноеЕще перечитывала переписку Лидии Чуковской и Л. Пантелеева; стала искать упомянутую там критику "Джуры" Георгия Тушкана (читала эту книгу в детстве), но вместе с ней набрела и на прекрасный сайт книговеда Аркадия Мильчина - Эдиториум. Много занимательных мыслей о переводе, о стилистике, о редакторах; с удовольствием прочла отрывки из писем Корнея Чуковского с разборами переводов его сына Николая (возврашаясь к "Острову Сокровищ" - именно он сделал классический его перевод), разборы отнюдь не мягкие, но очень разумные. У Чуковской и у Сарнова удивительный слух на музыку слов. Прекрасно пишет о переводе Рита Ковалева-Райт. Современные же разборы некоторых переводов - это боль. Главное - понятно, не лениться, не делать тяп-ляп, а иногда ведь так хочется сэкономить время! Цитируя вольтеровского Кандида: "надо возделывать свой сад", и как оттуда же говорил турок: "работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду".
Как раз сегодня намечается редакционный шабаш. Думаю, идти или нет, и если идти, то надо готовить выступление с разбором. Сильно хочется попробовать что-то в стиле Чуковской: обоснованно, разделив субъективное от объективного и отринув первое. Беда в том, что хочется в большей степени не ради гипотетических и умозрительных "судеб литературы", а, увы мне, ради собственного эго, и это вторая причина, почему я колеблюсь. Первая - банальна, и она в том, что раньше половины одиннадцатого оттуда не уйти.
Со всеми этими размышлениями мне приснилось, как главный редактор читает мой роман и так горестно вздыхает, что захотелось отобрать у него мою рукопись и извиниться за то, что ему пришлось читать это.
На самом деле, беда в том, что после того, как читаешь разборы, примеряешь к себе, начинаешь сомневаться в каждом слове: здесь я банален, здесь я пуст, здесь уныл, здесь не то слово, а тут - не та музыка, но важно дождаться, пока эта волна самокритики схлынет, и нельзя прекращать работать, потому что зримого идеала не существует и существовать не может.
И немного ссылок:
читать дальше***
Прежде всего надо внушить переводчику, что книга уже написана до него, что в ней уже все задано, все сказано, все показано. Верность оригиналу заключается именно не в буквалистическом копировании, не в поисках однозначных слов, а, как хорошо сказал И. А. Кашкин, в проникновении за слова, в «прорыве» той «кальки», которую невольно накладывает переводчик на иноязычный текст1. Начиная поиски своих слов, переводчик всегда должен быть верен, я бы даже сказала, «пристрастно верен» своему автору.
...
Предположим, что в руки редактора попал пробный отрывок перевода рассказа Фолкнера. Его сделал молодой переводчик, которому — и вполне резонно! — не понравился перевод, напечатанный в сборнике. Молодой переводчик серьезен, способен, неплохо знает английский, очень любит Фолкнера, что тоже немаловажно: у нас еще много переводчиков, которые переводят ненавистных им писателей, отплевываясь и сердясь, — перевод обычно получается серый и унылый.
Читая этот пробный отрывок, редактор с первой же страницы видит, что никто, никогда и ничему этого молодого переводчика не учил. Тот не знает, что такое калька, не понимает, чтó относится к стилю автора, а чтó — к языковой специфике, понятия не имеет, как создавать ритм, соответствующий ритму автора (причем речь идет отнюдь не об эквиритмичности, в смысле копирования синтаксиса и количества слогов). Переводчик не понимает, что «верность автору» не означает буквализм, что есть всякие возможности добиваться верной передачи текста, добиваться раскрытия его.
Только при тщательном анализе ошибок можно чему-нибудь научить начинающего переводчика. Тогда он поймет, что если, скажем, у автора, на берегу реки Миссисипи стоит «old little towns», то это вовсе не обязательно «старинные (или старые) маленькие города», а, смотря по обстоятельствам, и «старые городки» и даже «городишки», может быть, вовсе не «старинные», а те, что «исстари» лепились по берегам. Надо объяснить переводчику, что слово «старинный» имеет привкус чего-то действительно древнего, тогда как городки и городишки на берегах Миссисипи, великолепно описанные Твеном в «Жизни на Миссисипи», не столько «старинные», сколько обветшавшие, заброшенные, потому что река изменила русло, ушла от них, и жизнь в них затихла, застыла.
Примеры эти можно приводить без конца. Но не в них дело: не только у молодых — у себя, у своих старых опытных товарищей часто находишь недодуманные места, недоделанные диалоги. И через некоторое время, когда отойдешь от текста, правишь себя куда суровее и придирчивее, чем своих «подшефных», вернее, «подредакторных» новичков.
Р. Райт-Ковалева "Молодым переводчикам о своем переводческом опыте"
***
Уважаемый товарищ Б. М. Ф.!
...Для того чтобы писать — надо писать. Технология писания, если она есть вообще, познается только личным опытом. Никакой школы, кроме самой жизни, плюс чтение хороших книг, здесь нет и, видимо, не может быть. Гегель считал это обстоятельство преимуществом литературы перед всеми другими искусствами, для которых школа, технический навык играют если не главенствующую, то... необычайно существенную роль. Недаром писательское искусство излюблено графоманами. Графоманов-композиторов или художников сравнительно мало, поскольку овладеть «технологией» музыки и изобразительного искусства труднее, чем элементарной грамотой.
Однако я предполагаю, что сама постановка Вами вопроса: писать мне и как писать — указывает на то, что Вы не художник. Если бы Вами овладело «die Lust zu fabulieren», как говорил Гёте, т. е. страсть к сочинительству, полет фантазии, взрыв воображения, Вы писали бы уже давно, не спрашивая ничьих советов. И все-таки то обстоятельство, что Вы (вероятно) не художник по преимуществу, еще не означает, что Вы не должны писать. Допустим, что не страсть к художеству, а страсть к более активной жизни вызвала на свет божий Ваши вопросы. Вероятно, Вы чувствуете себя — и возможно небезосновательно — человеком, могущим влиять на других, и ищете наилучшую форму для этого влияния. Я понимаю Вас и сочувствую Вам в этом отношении. Вас угнетает недостаточная активность Вашей жизни.
Вы умеете мыслить, следовательно, должны уметь эти мысли излагать. И, может быть, Ваш путь — если Вы действительно можете стать и станете писателем, — это не художественная проза, а публицистическая, где полнота и выпуклость мысли часто заменяют полноту и выпуклость образов. Попробуйте писать дневник сердца, подобный прозе Герцена или Гейне. В этот дневник Вы сможете вкрапливать картины жизни, наблюдаемые Вами, например, на Оке или Вятке, где Вы недавно путешествовали, или на Вашем заводе, где наверняка есть много интересных людей и ситуаций. Вы немножко об этом пишете в своем письме.
Это проза не рассудочная, а интеллектуальная.
Если такая проза Вам по плечу, то, поверьте мне, — она окажется ничуть не хуже «выдумки» [...]
Вот Вам мой совет. Но при этом помните, что я вполне могу ошибиться. Я слишком мало знаю Вас.
Воспоминания о Эм. Казакевиче : сб. М., 1984. С. 442–443
***
В 1933 (кажется) году я заключил договор с издательством «Художественная литература» на сборник, куда должны были войти «Часы», «Пакет», несколько рассказов и очерков. Рукопись я сдал в договорный срок. Через какое-то время меня пригласил редактор Гослитиздата Савельев (не Леонид Савельевич, разумеется [Л. С. Липавский, редактор редакции, руководимой С. Я. Маршаком, писавший под псевдонимом Л. Савельев]). Без всяких обиняков он заявил мне, что рукопись произвела на него удручающее впечатление, что все, за исключением одного рассказа («Письмо к президенту»), — никуда не годится и что печататься мне, пожалуй, рано. Ошеломленный такой убийственной критикой, я не смог даже пролепетать, что многие рассказы, о которых идет речь, неоднократно переиздавались, переведены за границей. Савельев вручил мне листочки со своими замечаниями, и я целиком воспроизвожу их ниже:
«ПАНТЕЛЕЕВ»
8[-я стр.] Молчит Петька, не отвечает. Очень ему интересно... — это же по Зощенко. У того бессмыслица, тавтология имеет совершенно определенную функцию, а у Вас?
10. До 10-й стр. — Плохо все-таки все это. Почему мильтон обязательно должен быть круглым болваном, глупее мальчишки — на этом строить не годится.
10 (в самом низу): опять тавтология: разозлился Петька, обиделся? Что это?
11. Опять тавтология — ведь от нее жизнь изображаемая кажется какой-то бессмыслицей.
13 — внизу плохо.
15 и раньше. — Чепуха. Петька мог часы в руке держать и раньше. А когда воткнул пробку в рот — так это просто неверно, ложная вещь. Рот узнает вещи не хуже руки — ведь это для пятилетних годится.
16. Вся эта выдумка с часами — ведь Петька не так глуп: он мог найти предлог, чтобы найти часы в ванне.
16. в себя пришел, да ведь с ним дурно и не было — а такие описки оттого, что все действие держится на внешних явлениях и на тавтологии.
Вообще «Часы» — рассказ плохой:
1. Кто все-таки Петьке дал часы — ведь это же остается совсем неясно.
16. Плохо. Пошли обедать, и Петька сразу стал Петюшкой.
19. Такой человек Петька — неунывающий — плохо. Или «храп веселый идет» — ну какой там веселый...
20. Диалог о часах Петька ведет неправильный.
23. До чего эта тавтология сильна. Идет, а ноги танцуют. Ноги идут, вытанцовывают.
25. Неряшливость: Фекла то украинка, то москалиха.
26 — Показать ему.
А вообще все это — самый обычный дедектив.
27. С дровами (конец главы) плохо.
027. — Не таков Петька парень, чтобы умереть — до чего может дойти поверхностный, лакировочный подход и наивность. Ведь это же говорится от автора, а не диалог.
Получается схематизм и лакировка. И чернявенький и санитар Рудольф Карлыч сделан лакировочно — особенно на стр. 28.
Весь сюжет с часами — простой дедектив — случайно украл, случайно нашел, случайно из ванны, случайно дрова навалили, случайно заболел.
32. Невольно получается поклеп на сов. школу: Саша у Маши...
33. Этот пьяный, у которого часы стащил, и его мамочка — это жуть одна. И все его посещение Петьки — чепуха.
35-36. Выборы Петьки в хозчасть — это плохо. Идеализм в сущности. Ведь это ложно. — И тут же: Саша у Маши! — Надо же знать нашу школу — это же чепуха. Наш класс не такой скучный и бестолковый, как думает автор. И как это легко Петька принял хозяйство и стал сознательным.
36. Кудеяр — это красный нос — и только.
40. Петька разучился даже продавать часы — ерунда!
41. Кудеяр и Пятаков оказались в тюрьме — боже мой!
Но и тут часы не удалось Петьке сдать — ну и халтура.
«ПАКЕТ»
142. ...Романтика наигранная, ложная. Показать это автору. В чем тут противоречие: эта наигранная храбрость и лихость граничит с легкомыслием и тем самым все значение этих революционных поступков снижается до фарса. И сам комиссар, доверяющий пакет этому лихачу, — кажется неумным.
143. Живой возвращайся... — это нелепость. Ведь смерть за революцию нельзя отделить от высокого революционного сознания и преданности классу.
143. От этого бега пахнет средневековьем.
144. Чепуха: конь утонул.
145. Плохо.
146. Патроны отсырели, а как с пакетом — об этом Трофимов и не разу не подумал — эти сказки не годятся.
Между прочим: Заварухин даже не заставил повторить оперативную сводку, когда посылал Трофимова.
149. Пакет в сапоге. Ерунда. Дешево все это.
150. Просто небрежно.
151. Ест пакет — опять ерунда, как часы.
158 и все раньше: ложь все это...
Вручив мне эти симпатичные нотатки, редактор сказал, что известит меня о решении издательства недели через две-три. И вдруг — буквально через два дня — он вызывает меня курьером в издательство. Прихожу, готовый услышать самое скверное, но редактор встречает меня приветливой улыбкой:
— Ну, вот. Пожалуй, рукопись можно сдавать в набор. Пришлось мне, бедному, поработать — две ночи из-за вас не спал...
И показывает мне результаты своих нощных бдений. Не помню, что он сделал со всей рукописью (вернее всего, я не успел ознакомиться со всеми плодами его работы), но хорошо помню, что «Часы» он переписал от первой до последней страницы. Ненавистный редактору сказ был стерт с лица земли. Повесть начиналась примерно так:
Беспризорный мальчик Петя Валет бродил однажды по базару. Он был очень голоден. Долго боролся Петя с искушениями и наконец не выдержал, стянул пирожок с лотка зазевавшейся торговки...
Тут уж я не выдержал, вскипел, взорвался, сказал редактору нечто идущее от сердца и хлопнул дверью.
Выручили меня (как и мою книжку) — высокие покровители: С. Я. Маршак и А. М. Горький. Если не ошибаюсь, А. М. был тогда в Питере. Или С. Я. ему написал, — точно не помню...
Был шум. Редактора сняли с работы. Книга вышла. У автора прибавилось седин.
Л. Пантелеев О редакторских замечаниях и требованиях, уродующих произведение
@темы: монолог убийцы/жертвы, архитектура зла
-
-
25.11.2014 в 10:55Этой фразой в нашей семье обычно описывают гнев бабушки.
У нас вообще очень любят "Остров сокровищ".
-
-
25.11.2014 в 11:25-
-
25.11.2014 в 11:48Я как раз недавно перечитала и поняла, что у Стивенсона очень верно выбран стиль повествования.
А тебе какая-нибудь экранизация нравится?
-
-
25.11.2014 в 13:40Тут уж я не выдержал, вскипел, взорвался, сказал редактору нечто идущее от сердца и хлопнул дверью. Блин, это так прекрасно описано))Книга вышла. У автора прибавилось седин. Ужасно))
-
-
25.11.2014 в 14:14Nikki Lonely Timelord, у нас просто директор в нашем институте меняется ) Но да, мы помним )))
А Л. Пантелеева я нежно люблю. "Часы" - прекрасная повесть.
-
-
25.11.2014 в 19:28-
-
26.11.2014 в 09:27