Fête galante. Only (17)80s kids remember this.
С ФБ, внезапно про любовь и миннезингеров (люблю их поэзию).
Спасибо бете Kage Tsukiyama
При дворе императора Фридриха никто не помнил настоящего имени Реймара — за его стихотворения его звали Роткельхен, в честь певчей красногрудой птички. Отец его был служивым рыцарем, поднявшимся из оброчного люда. Частенько он говаривал сыну, особенно после кружки-другой душистого меда, что надеяться можно лишь на себя, на Господа да на своего господина. "Упаси тебя Бог, — повторял он вновь и вновь, — довериться женщине: пусть облик дочерей Евы мил взору, но речи их лживы, а поступки чудовищны". Чем больше он пил, тем больше мрачнел, и не приведи Господь было спросить в этот миг об исчезнувшей много лет назад матери! Но разве думает юность о делах темных и минувших, когда так ярко светит солнце и малиновка поет в ивовых зарослях на берегу реки?
читать дальшеНет краше девиц на свете, чем на берегах верхнего Донау, но Маргарита фон Альтен, дочь знатного барона, была первой из них. Холстину она могла носить как парчу, бронзу — как золото, потому что все драгоценности меркли рядом с ней. Любое каменное сердце могло растаять в ее руках; даже свирепый пес ложился к ее ногам, что уж говорить о молодых людях! Роткельхен был не первым и не последним, для кого Маргарита стала путеводной звездой, и весь его стихотворный дар, все его помыслы обратились к ней. Капризная красавица знала себе цену, но чем проникновенней Реймар пел для нее, тем больше смягчался ее взгляд, и из дикой кошки она превращалась в голубку. Не первым и не последним был и друг Роткельхена, Готфрид: он тоже мечтал о Маргарите, но Господь поразил его заиканием, и ему оставалось лишь завидовать удаче друга.
Время шло, и дружба треснула, как горшок в руках неумелого гончара. Роткельхен был счастлив и горд, совсем позабыв о том, что дружба — как пламя: огонь нужно подпитывать приязнью и подарками, иначе в один день окажешься на пепелище. Радостью он кичился столь напоказ, что в упоении любви совсем забыл о друге, потому-то в тот день, когда ревнивые юнцы решили отомстить за любовь Маргариты, никто не предупредил Роткельхена.
Слуги барона фон Альтена подстерегли любовников в их гнездышке, и плачущая Маргарита видела, как ее любимого избивают до полусмерти. Четверо на одного! Потом Роткельхен вспоминал ее отчаянный крик, ведь это были ее последние слова, которые он слышал.
Несколько дней он верил, что Бог призовет его, пока бродил в полубеспамятстве у преддверья смерти, но таинственным образом в пещере появлялись еда и вода, и неведомый целитель перевязывал его раны. Слабость мешала ему узнать, кем был его благодетель, только раз Роткельхен чувствовал нежные руки, что клали на его синяки прохладную мазь. Лица в темноте нельзя было разглядеть, и в бреду он думал, что это ангел спустился с небес.
На пятый день, когда Роткельхен пришел в себя окончательно, он ждал незнакомца, чтобы отблагодарить, но вместо него в пещеру явился Готфрид. Неловкость и отчужденность проросли диким виноградом между ними, цепляясь за щербинки в душе каждого из них; Готфрид винился перед другом, Роткельхен стыдился того, что променял побратима на прекраснейшую из женщин, больше того, он знал, что сделал бы это еще не раз. Больно осознавать, что ты искорежен, как дуб, в который попала молния, и из двух путей выбираешь снова и снова тот, что ведет в темноту.
Так ли, иначе ли, но Готфрид помог ему выбраться на белый свет и скрыл в своем доме от гнева барона фон Альтена. Только через месяц, когда все успокоилось, Роткельхен смог вновь сочинять стихи, и первой его песней стала песнь разлуки. Не было больше Маргариты, и отец погиб на охоте, и не хотелось жить дальше, потому что впереди мерещилась вечная ночь, словно Непорочная Дева отвернулась от него. Он оставался в доме у Готфрида, пока мог, и пел для него на пирах, восхваляя дружбу.
Но не было мира в его душе, и свет, манивший вперед, погас. Одним темным вечером почетный гость предложил ему уехать с ним и стать позже его динстманном, и Роткельхен согласился, потому что ничего не держало его в этих краях.
Через несколько дней они уехали, и никто не провожал графскую свиту. Только Готфрид встал на рассвете, чтобы проститься с другом и пожелать ему счастья, да незнакомая девица прогуливалась рядом со служанками. Они собирали плоды шиповника, плотные, красные, терпкие на вкус, и многие ягоды формой своей походили на человеческое сердце.
Я помню, на дворе стоял август. Дивный месяц для любви, но такой горький, когда надо пережить разлуку! Во сто крат он горше, если любовь тлеет только в твоем сердце, неведомая окружающим, сокрытая от глаз возлюбленного. Темными вечерами одиноко было слушать любовные песни крестьян и знать, что твою песню не споет никто.
Милый юноша! В какие ангельские кущи ты уходил, когда слагал свои стихи? Знал ли ты, что слова, такие простые и обыденные, в твоих устах преображаются, становятся чудом, словно вода становится вином? Но это не вода и вино, это кровь, моя кровь превращается в амброзию, и в сердце, подпитанном ею, точно прорастают луговые цветы. Как мне хотелось отдать тебе свое сердце! Но другая была твоей девой, и мне оставалось лишь слушать тебя, не в силах поделиться ни с кем своей радостью.
— Зря вы грезите о счастье, госпожа, — так сказала мне служанка, рослая и ладная девица по имени Лантберга, когда принесла мне ужин.
— Почему?
— А нет его, — с мрачной уверенностью заметила она. — Не след мне говорить о том... Но жизнь наша — круг; держаться надо тех, кто надежен. Вы мечтаете о стихоплете, да только не знаю я, кто из женщин был бы с таким счастлив.
— Отчего же, Лантберга?
— Вам нужен дом, и богатство, и дети, и отца чтобы не опозорить. Тот, кто мелет языком, все потеряет, потому что недругов наживает. Есть те, кто хочет вас в жены.
— Знаю, — только и отозвалась я. Но что мне их ласковые слова и подарки? Мех согреет мне тело, но не душу.
— Не надо было вам, — гневно начала она, но потом вспомнила, что я ее госпожа, и поутихла, — помогать ему... Если бы об этом узнали? Чтобы тогда случилось?
«Но никто не узнал», — хотела было ответить я, но слова не ложились в уста. Несколько дней, когда мы были вместе, пусть он и не ведал о том. Я была рядом, я лечила, я ждала, пока он вернется назад, пока Лантберга стояла на страже. Единственный раз, когда мы были вместе и я могла бесстрашно касаться его лица.
— А потом, когда вы пошли его провожать? — продолжила служанка. — Думаете, девушки не догадались, почему в этот ранний час мы собирали шиповник? Вы можете выпороть меня, госпожа, — и в ее голосе послышалось истинное волнение за меня, — но губите вы себя!
Я опять не ответила ей и отвернулась к окну. Дева Мария знает силу моей любви; верю я, мне не дано пропасть. Я знала, что потом Лантберга пойдет к своему жениху, и после ласк они будут говорить обо мне. Интересно, любят ли они друг друга? Или правда, как говорил священник, хоть люди все сделаны по образу и подобию Его, но все они по-разному слеплены
Шли дни, и я была холодна с теми, кто искал моей руки. Мысли мои были далеко отсюда, на севере. Обрывки слухов доносились оттуда: вот он стал динстманном, вот он участвовал в турнире, вот он ушел в поход и благополучно вернулся. Стихи его изменились, стали похожи на золото и сталь — красивые и жесткие, такие земные... Мне хотелось увидеть его и поговорить с ним, но я не могла. А потом... Потом все переменилось.
Никто больше не говорил о нем, и не было больше о нем новостей, точно сгинул он где-то в дальних краях. Что-то случилось с ним, что-то страшное, но я верила, что мой любимый жив. Думаю, я знала бы, умри он.
— Если он не вернется, то я пойду за ним, Лантберга.
Служанка вздохнула, и лицо ее потемнело.
— Кто же вас отпустит, госпожа?
— Если отец и братья не согласятся, то я выйду замуж и буду спрашивать у мужа разрешения на паломничество.
— Но ведь это ложь...
— Ложь страшна перед Богом, но Он знает обо мне все.
— Вы помешались.
— Может быть.
А я сразу говорил, что добром это не кончится. Мой господин был горд и залез на высокий насест, да оттуда больно падать! Ну хорошо, не говорил, а думал. Попробовал бы я что ему сказать, мигом бы наваляли бы мне, да за дело. Нет, сейчас не то, сейчас он тихий, как барашек, то ж и верно: сковырнулся носом в землю, вот и ума сразу прибавилось.
Оно ж ясно, когда у него водились деньги, все его любили. Видит Бог, любили бы его и после, если бы он не попал в опалу к графу: все боялись графского гнева; его вспыльчивый нрав известен был на всю округу. Я говорил, что правда непотребна тому, кто не желает ее видеть, но мой господин слишком возгордился.
Хотя...
Началось-то это раньше. Не стал бы он резать правду-матку, если бы не встреча с той старухой, черти ее задери! Ведьма она, и все тут, я так считал и считать буду. После нее он-то в правду и поверил, сам разбит — пусть и другие разобьются.
Было все это так: мы возвращались с охоты, а старая карга брела по тропинке с вязанкой хвороста. Выглядела она, как оживший замшелый камень или карлица из сказок моей няньки. Я даже перекрестился, чтобы бабка нас не сглазила, но все-таки не повезло.
Мой господин повелел остановиться и помочь несчастной женщине, но все слуги не решались помогать ведьме: где же ее внуки, если жизнь была праведной и честной? Тогда он спешился сам и передал мне поводья, не гнушаясь порвать и запачкать свои одежды. И это немудрено: не ему их чинить! Ведьма долго не желала отдавать ему свою вязанку и вместо благодарностей окатила господина бранью. Тот ухмылялся и шутил, словно это и не ругательства были, а дружеская перепалка. Характер у бабки оказался не сахар, и даже после того, как она прекратила ругать незваных помощников, она ворчала на весь Божий Свет, а когда мы подошли к ее хижине, ведьма остро взглянула на господина и заметила:
— Благодарствуй, господине, что не погнушался помочь. Знаю я тебя, помню. Повезло тебе, что ты не в отца пошел нравом. Вашему роду и одного убийцы хватило с лихвой, чтобы принести несчастье.
Тут мой господин и растерял все свои шутки. Он сделал нам нетерпеливый жест удалиться, и волей-неволей пришлось отъехать прочь. Сколько я ни вслушивался, я так и не смог понять о чем они ведут разговор; видел только, как мой господин мрачнеет на глазах. Когда он вернулся, лицо его было таким хмурым, что его словно подменили, но на все мои расспросы он молчал.
Обиняком-то я узнал, что то ли отец его мать убил, то ли еще что случилось, но старая карга об этом знала и напророчила моему господину плохого. Я хотел вернуться и снести ей гнилую голову, но господин запретил. Зря, наверное. С тех пор-то его понесло во все тяжкие: пить и рассказывать о неправоте людской, да не просто так, а в стихах. Граф посмеивался и не велел никому трогать моего господина, пока тот не сочинил хулу о нем самом.
Эх, вот говорят, мол, свят твой господин, но если видишь неправоту, сложно смолчать. Только и вспоминаешь о палке, которая гуляет по твоей спине, и воспоминание смыкает твой рот надежней еды и питья. Не успел я остановить моего господина, и от правдивых слов граф затрясся и покраснел. Он повелел выкинуть моего господина со двора и чтобы никто не смел дать ему крова, но поздно: меткое прозвище к нему прилипло, и я слышал, что по сей день за глаза так зовут графа.
Нашей судьбы это не изменило. Кто-то скажет, что я болван деревянный, раз не пошел искать другого места, поспокойней да посытней. Кто по своей воле поедет, куда глаза глядят, с опальным господином? Да вот привык я к нему, и позаботиться о нем некому: он один на всем свете, и я один. Чего уж там!..
Будет новый день, и будет пища. Бог нас не оставит.
Семь лет прошло с тех пор, как Роткельхен покинул свой дом, и через семь лет он вернулся. Родные места ли изменились, знакомые люди ли постарели или его глаза теперь видели иначе? Неведомо, что первым приходит с опытом.
Теперь у него были деньги, и захоти Роткельхен, то смог бы нанять слуг и нарядиться в богатые одежды; раньше бы он так и сделал, чтобы показать всем: никогда не утихнет торжествующая песнь малиновки, какие бы беды не встречались на пути. Но нищие делились с ним хлебом, и змея засыпала у него на груди, спасаясь от непогоды, и враг был одет не в парчу, а в лохмотья, и смерть тенью следовала за ним: с кружкой зацветшей болотной воды в руках, в уродливых шрамах и язвах, одетая как потаскуха, и колокольчик прокаженного звенел в такт ее шагам, холодный лунный свет блестел на острие ножа. Смерть так часто ложилась с ним в постель, шепча ласковые слова, так назойливо подстерегала в безлюдных местах, что ясно становилось одно: нельзя унести с собой богатство на тот свет, нельзя и сохранить его в целости, только дружба и любовь чего-то стоят в мире под солнцем. Если бы не верный слуга, то Роткельхен сгинул в дремучих лесах; если бы не хороший друг — не удалось бывшему динстману прибиться ко двору иного знатного вельможи. Не было только любви, лишь дух влюбленности посещал его порой. Но что есть любовь по сравнению с миской вкусного супа! Так говорил слуга, и все чаще Роткельхен думал, что тот прав.
Пир в доме у Готфрида был в самом разгаре, когда явился незваный гость, и старый друг не сразу узнал того, с кем вместе прошла юность. Оба они переменились, но теплая встреча показала обоим, что истинное осталось прежним: и этот день, и следующие за ним прошли в воспоминаниях о прошлом. Никто из них не видел, кто обрадовался возвращению героя больше всех прочих, и, быть может, скрытые чувства остались бы невысказанными, но та, что верно ждала своего миннезингера, встретила его одной из бессонных ночей. Может быть, верная Лантберга, у который уже был выводок своих ребятишек, и знала о том, какие разговоры велись между любовниками, но легче было выпытать у камня о спрятанных сокровищах подземных карлов, чем выведать у нее чужие тайны.
Так ли, иначе ли, но вскоре отпраздновали свадьбу, короткий миг счастья перед долгой войной. Но войны рано или поздно кончаются, любящее же сердце никогда не иссякнет. Многое ждало молодоженов впереди, но об этом рассказ долог; и хорошее, и плохое в жизни сплетается воедино. Даже после императорского подарка — собственного лена — Роткельхен так и не оставил своих стихов, и песни его подхватывали и стар, и мал. Миннезингер больше не пел о любви к женщине, потому что та, что ждала его, стала его миром, и незачем было призывать любовь или страдать о ней напоказ. Строчки его были о том мире, что подарил нам Бог, и, может быть, потому они и остались в людской памяти; ведь каждый раз в жизни восхищался тем, как чудны и прекрасны все Его создания.
Спасибо бете Kage Tsukiyama
Песня малиновки
Привиделась во сне
Красавица одна
И полюбилась мне.
Нет с тех пор мне больше сна.
Она пропала слишком скоро,
И я не знаю, где она.
От собственного стражду взора.
На что мне жизнь моя нужна?
Любовь обречена...
Фридрих фон Хаузен
Красавица одна
И полюбилась мне.
Нет с тех пор мне больше сна.
Она пропала слишком скоро,
И я не знаю, где она.
От собственного стражду взора.
На что мне жизнь моя нужна?
Любовь обречена...
Фридрих фон Хаузен
При дворе императора Фридриха никто не помнил настоящего имени Реймара — за его стихотворения его звали Роткельхен, в честь певчей красногрудой птички. Отец его был служивым рыцарем, поднявшимся из оброчного люда. Частенько он говаривал сыну, особенно после кружки-другой душистого меда, что надеяться можно лишь на себя, на Господа да на своего господина. "Упаси тебя Бог, — повторял он вновь и вновь, — довериться женщине: пусть облик дочерей Евы мил взору, но речи их лживы, а поступки чудовищны". Чем больше он пил, тем больше мрачнел, и не приведи Господь было спросить в этот миг об исчезнувшей много лет назад матери! Но разве думает юность о делах темных и минувших, когда так ярко светит солнце и малиновка поет в ивовых зарослях на берегу реки?
читать дальшеНет краше девиц на свете, чем на берегах верхнего Донау, но Маргарита фон Альтен, дочь знатного барона, была первой из них. Холстину она могла носить как парчу, бронзу — как золото, потому что все драгоценности меркли рядом с ней. Любое каменное сердце могло растаять в ее руках; даже свирепый пес ложился к ее ногам, что уж говорить о молодых людях! Роткельхен был не первым и не последним, для кого Маргарита стала путеводной звездой, и весь его стихотворный дар, все его помыслы обратились к ней. Капризная красавица знала себе цену, но чем проникновенней Реймар пел для нее, тем больше смягчался ее взгляд, и из дикой кошки она превращалась в голубку. Не первым и не последним был и друг Роткельхена, Готфрид: он тоже мечтал о Маргарите, но Господь поразил его заиканием, и ему оставалось лишь завидовать удаче друга.
Время шло, и дружба треснула, как горшок в руках неумелого гончара. Роткельхен был счастлив и горд, совсем позабыв о том, что дружба — как пламя: огонь нужно подпитывать приязнью и подарками, иначе в один день окажешься на пепелище. Радостью он кичился столь напоказ, что в упоении любви совсем забыл о друге, потому-то в тот день, когда ревнивые юнцы решили отомстить за любовь Маргариты, никто не предупредил Роткельхена.
Слуги барона фон Альтена подстерегли любовников в их гнездышке, и плачущая Маргарита видела, как ее любимого избивают до полусмерти. Четверо на одного! Потом Роткельхен вспоминал ее отчаянный крик, ведь это были ее последние слова, которые он слышал.
Несколько дней он верил, что Бог призовет его, пока бродил в полубеспамятстве у преддверья смерти, но таинственным образом в пещере появлялись еда и вода, и неведомый целитель перевязывал его раны. Слабость мешала ему узнать, кем был его благодетель, только раз Роткельхен чувствовал нежные руки, что клали на его синяки прохладную мазь. Лица в темноте нельзя было разглядеть, и в бреду он думал, что это ангел спустился с небес.
На пятый день, когда Роткельхен пришел в себя окончательно, он ждал незнакомца, чтобы отблагодарить, но вместо него в пещеру явился Готфрид. Неловкость и отчужденность проросли диким виноградом между ними, цепляясь за щербинки в душе каждого из них; Готфрид винился перед другом, Роткельхен стыдился того, что променял побратима на прекраснейшую из женщин, больше того, он знал, что сделал бы это еще не раз. Больно осознавать, что ты искорежен, как дуб, в который попала молния, и из двух путей выбираешь снова и снова тот, что ведет в темноту.
Так ли, иначе ли, но Готфрид помог ему выбраться на белый свет и скрыл в своем доме от гнева барона фон Альтена. Только через месяц, когда все успокоилось, Роткельхен смог вновь сочинять стихи, и первой его песней стала песнь разлуки. Не было больше Маргариты, и отец погиб на охоте, и не хотелось жить дальше, потому что впереди мерещилась вечная ночь, словно Непорочная Дева отвернулась от него. Он оставался в доме у Готфрида, пока мог, и пел для него на пирах, восхваляя дружбу.
Но не было мира в его душе, и свет, манивший вперед, погас. Одним темным вечером почетный гость предложил ему уехать с ним и стать позже его динстманном, и Роткельхен согласился, потому что ничего не держало его в этих краях.
Через несколько дней они уехали, и никто не провожал графскую свиту. Только Готфрид встал на рассвете, чтобы проститься с другом и пожелать ему счастья, да незнакомая девица прогуливалась рядом со служанками. Они собирали плоды шиповника, плотные, красные, терпкие на вкус, и многие ягоды формой своей походили на человеческое сердце.
«Много дней пронеслось, много ночек,
Но забыть никогда не смогу,
Как сплетала я пестрый веночек
На душистом, на летнем лугу.
Это были счастливые дни:
В целом мире мы были одни.
Не воротится время вспять.»
Дитмар фон Айст
Но забыть никогда не смогу,
Как сплетала я пестрый веночек
На душистом, на летнем лугу.
Это были счастливые дни:
В целом мире мы были одни.
Не воротится время вспять.»
Дитмар фон Айст
Я помню, на дворе стоял август. Дивный месяц для любви, но такой горький, когда надо пережить разлуку! Во сто крат он горше, если любовь тлеет только в твоем сердце, неведомая окружающим, сокрытая от глаз возлюбленного. Темными вечерами одиноко было слушать любовные песни крестьян и знать, что твою песню не споет никто.
Милый юноша! В какие ангельские кущи ты уходил, когда слагал свои стихи? Знал ли ты, что слова, такие простые и обыденные, в твоих устах преображаются, становятся чудом, словно вода становится вином? Но это не вода и вино, это кровь, моя кровь превращается в амброзию, и в сердце, подпитанном ею, точно прорастают луговые цветы. Как мне хотелось отдать тебе свое сердце! Но другая была твоей девой, и мне оставалось лишь слушать тебя, не в силах поделиться ни с кем своей радостью.
— Зря вы грезите о счастье, госпожа, — так сказала мне служанка, рослая и ладная девица по имени Лантберга, когда принесла мне ужин.
— Почему?
— А нет его, — с мрачной уверенностью заметила она. — Не след мне говорить о том... Но жизнь наша — круг; держаться надо тех, кто надежен. Вы мечтаете о стихоплете, да только не знаю я, кто из женщин был бы с таким счастлив.
— Отчего же, Лантберга?
— Вам нужен дом, и богатство, и дети, и отца чтобы не опозорить. Тот, кто мелет языком, все потеряет, потому что недругов наживает. Есть те, кто хочет вас в жены.
— Знаю, — только и отозвалась я. Но что мне их ласковые слова и подарки? Мех согреет мне тело, но не душу.
— Не надо было вам, — гневно начала она, но потом вспомнила, что я ее госпожа, и поутихла, — помогать ему... Если бы об этом узнали? Чтобы тогда случилось?
«Но никто не узнал», — хотела было ответить я, но слова не ложились в уста. Несколько дней, когда мы были вместе, пусть он и не ведал о том. Я была рядом, я лечила, я ждала, пока он вернется назад, пока Лантберга стояла на страже. Единственный раз, когда мы были вместе и я могла бесстрашно касаться его лица.
— А потом, когда вы пошли его провожать? — продолжила служанка. — Думаете, девушки не догадались, почему в этот ранний час мы собирали шиповник? Вы можете выпороть меня, госпожа, — и в ее голосе послышалось истинное волнение за меня, — но губите вы себя!
Я опять не ответила ей и отвернулась к окну. Дева Мария знает силу моей любви; верю я, мне не дано пропасть. Я знала, что потом Лантберга пойдет к своему жениху, и после ласк они будут говорить обо мне. Интересно, любят ли они друг друга? Или правда, как говорил священник, хоть люди все сделаны по образу и подобию Его, но все они по-разному слеплены
Шли дни, и я была холодна с теми, кто искал моей руки. Мысли мои были далеко отсюда, на севере. Обрывки слухов доносились оттуда: вот он стал динстманном, вот он участвовал в турнире, вот он ушел в поход и благополучно вернулся. Стихи его изменились, стали похожи на золото и сталь — красивые и жесткие, такие земные... Мне хотелось увидеть его и поговорить с ним, но я не могла. А потом... Потом все переменилось.
Никто больше не говорил о нем, и не было больше о нем новостей, точно сгинул он где-то в дальних краях. Что-то случилось с ним, что-то страшное, но я верила, что мой любимый жив. Думаю, я знала бы, умри он.
— Если он не вернется, то я пойду за ним, Лантберга.
Служанка вздохнула, и лицо ее потемнело.
— Кто же вас отпустит, госпожа?
— Если отец и братья не согласятся, то я выйду замуж и буду спрашивать у мужа разрешения на паломничество.
— Но ведь это ложь...
— Ложь страшна перед Богом, но Он знает обо мне все.
— Вы помешались.
— Может быть.
О бедность горькая! Ты отнимаешь разом
У человека острый ум и разум:
Друзьям не дорог больше он,
Когда имения лишен,
Они к нему, едва кивнув,
Воротятся спиною.
Лишь тот, кто в роскоши живет,
Любим и чтим роднею.
Сперфогель
У человека острый ум и разум:
Друзьям не дорог больше он,
Когда имения лишен,
Они к нему, едва кивнув,
Воротятся спиною.
Лишь тот, кто в роскоши живет,
Любим и чтим роднею.
Сперфогель
А я сразу говорил, что добром это не кончится. Мой господин был горд и залез на высокий насест, да оттуда больно падать! Ну хорошо, не говорил, а думал. Попробовал бы я что ему сказать, мигом бы наваляли бы мне, да за дело. Нет, сейчас не то, сейчас он тихий, как барашек, то ж и верно: сковырнулся носом в землю, вот и ума сразу прибавилось.
Оно ж ясно, когда у него водились деньги, все его любили. Видит Бог, любили бы его и после, если бы он не попал в опалу к графу: все боялись графского гнева; его вспыльчивый нрав известен был на всю округу. Я говорил, что правда непотребна тому, кто не желает ее видеть, но мой господин слишком возгордился.
Хотя...
Началось-то это раньше. Не стал бы он резать правду-матку, если бы не встреча с той старухой, черти ее задери! Ведьма она, и все тут, я так считал и считать буду. После нее он-то в правду и поверил, сам разбит — пусть и другие разобьются.
Было все это так: мы возвращались с охоты, а старая карга брела по тропинке с вязанкой хвороста. Выглядела она, как оживший замшелый камень или карлица из сказок моей няньки. Я даже перекрестился, чтобы бабка нас не сглазила, но все-таки не повезло.
Мой господин повелел остановиться и помочь несчастной женщине, но все слуги не решались помогать ведьме: где же ее внуки, если жизнь была праведной и честной? Тогда он спешился сам и передал мне поводья, не гнушаясь порвать и запачкать свои одежды. И это немудрено: не ему их чинить! Ведьма долго не желала отдавать ему свою вязанку и вместо благодарностей окатила господина бранью. Тот ухмылялся и шутил, словно это и не ругательства были, а дружеская перепалка. Характер у бабки оказался не сахар, и даже после того, как она прекратила ругать незваных помощников, она ворчала на весь Божий Свет, а когда мы подошли к ее хижине, ведьма остро взглянула на господина и заметила:
— Благодарствуй, господине, что не погнушался помочь. Знаю я тебя, помню. Повезло тебе, что ты не в отца пошел нравом. Вашему роду и одного убийцы хватило с лихвой, чтобы принести несчастье.
Тут мой господин и растерял все свои шутки. Он сделал нам нетерпеливый жест удалиться, и волей-неволей пришлось отъехать прочь. Сколько я ни вслушивался, я так и не смог понять о чем они ведут разговор; видел только, как мой господин мрачнеет на глазах. Когда он вернулся, лицо его было таким хмурым, что его словно подменили, но на все мои расспросы он молчал.
Обиняком-то я узнал, что то ли отец его мать убил, то ли еще что случилось, но старая карга об этом знала и напророчила моему господину плохого. Я хотел вернуться и снести ей гнилую голову, но господин запретил. Зря, наверное. С тех пор-то его понесло во все тяжкие: пить и рассказывать о неправоте людской, да не просто так, а в стихах. Граф посмеивался и не велел никому трогать моего господина, пока тот не сочинил хулу о нем самом.
Эх, вот говорят, мол, свят твой господин, но если видишь неправоту, сложно смолчать. Только и вспоминаешь о палке, которая гуляет по твоей спине, и воспоминание смыкает твой рот надежней еды и питья. Не успел я остановить моего господина, и от правдивых слов граф затрясся и покраснел. Он повелел выкинуть моего господина со двора и чтобы никто не смел дать ему крова, но поздно: меткое прозвище к нему прилипло, и я слышал, что по сей день за глаза так зовут графа.
Нашей судьбы это не изменило. Кто-то скажет, что я болван деревянный, раз не пошел искать другого места, поспокойней да посытней. Кто по своей воле поедет, куда глаза глядят, с опальным господином? Да вот привык я к нему, и позаботиться о нем некому: он один на всем свете, и я один. Чего уж там!..
Будет новый день, и будет пища. Бог нас не оставит.
Трави медведя молодою сворой,
И цаплю ястреб пусть терзает рыжеперый,
И старый конь на племя не годится,
И руки мой не едкою водицей.
Всем сердцем возлюби творца
И мира славь просторы,
На все проси совет у мудреца
И не вступай с ним в споры.
Сперфогель
И цаплю ястреб пусть терзает рыжеперый,
И старый конь на племя не годится,
И руки мой не едкою водицей.
Всем сердцем возлюби творца
И мира славь просторы,
На все проси совет у мудреца
И не вступай с ним в споры.
Сперфогель
Семь лет прошло с тех пор, как Роткельхен покинул свой дом, и через семь лет он вернулся. Родные места ли изменились, знакомые люди ли постарели или его глаза теперь видели иначе? Неведомо, что первым приходит с опытом.
Теперь у него были деньги, и захоти Роткельхен, то смог бы нанять слуг и нарядиться в богатые одежды; раньше бы он так и сделал, чтобы показать всем: никогда не утихнет торжествующая песнь малиновки, какие бы беды не встречались на пути. Но нищие делились с ним хлебом, и змея засыпала у него на груди, спасаясь от непогоды, и враг был одет не в парчу, а в лохмотья, и смерть тенью следовала за ним: с кружкой зацветшей болотной воды в руках, в уродливых шрамах и язвах, одетая как потаскуха, и колокольчик прокаженного звенел в такт ее шагам, холодный лунный свет блестел на острие ножа. Смерть так часто ложилась с ним в постель, шепча ласковые слова, так назойливо подстерегала в безлюдных местах, что ясно становилось одно: нельзя унести с собой богатство на тот свет, нельзя и сохранить его в целости, только дружба и любовь чего-то стоят в мире под солнцем. Если бы не верный слуга, то Роткельхен сгинул в дремучих лесах; если бы не хороший друг — не удалось бывшему динстману прибиться ко двору иного знатного вельможи. Не было только любви, лишь дух влюбленности посещал его порой. Но что есть любовь по сравнению с миской вкусного супа! Так говорил слуга, и все чаще Роткельхен думал, что тот прав.
Пир в доме у Готфрида был в самом разгаре, когда явился незваный гость, и старый друг не сразу узнал того, с кем вместе прошла юность. Оба они переменились, но теплая встреча показала обоим, что истинное осталось прежним: и этот день, и следующие за ним прошли в воспоминаниях о прошлом. Никто из них не видел, кто обрадовался возвращению героя больше всех прочих, и, быть может, скрытые чувства остались бы невысказанными, но та, что верно ждала своего миннезингера, встретила его одной из бессонных ночей. Может быть, верная Лантберга, у который уже был выводок своих ребятишек, и знала о том, какие разговоры велись между любовниками, но легче было выпытать у камня о спрятанных сокровищах подземных карлов, чем выведать у нее чужие тайны.
Так ли, иначе ли, но вскоре отпраздновали свадьбу, короткий миг счастья перед долгой войной. Но войны рано или поздно кончаются, любящее же сердце никогда не иссякнет. Многое ждало молодоженов впереди, но об этом рассказ долог; и хорошее, и плохое в жизни сплетается воедино. Даже после императорского подарка — собственного лена — Роткельхен так и не оставил своих стихов, и песни его подхватывали и стар, и мал. Миннезингер больше не пел о любви к женщине, потому что та, что ждала его, стала его миром, и незачем было призывать любовь или страдать о ней напоказ. Строчки его были о том мире, что подарил нам Бог, и, может быть, потому они и остались в людской памяти; ведь каждый раз в жизни восхищался тем, как чудны и прекрасны все Его создания.
@темы: монолит снов
-
-
26.10.2014 в 19:14-
-
26.10.2014 в 22:52-
-
26.10.2014 в 23:02