Fête galante. Only (17)80s kids remember this.
Разскажу, что было со мною, и каковы были мои ощущения.
При всем мужестве, не доставало сил равнодушно ожидать сражения, ибо известно было, как оба войска были озлоблены одно против другаго. Разрушение Кюстрина должно было только усилить ожесточение Прусаков. Действительно, мы после узнали, что король, перед началом сражения, велел не давать пощады ни одному Русскому.
Когда армия пришла на место сражения, солдатам дали непродолжительный роздых, и потом, еще перед полночью, начали устроивать боевой порядок. В это время соединился с нами 10 тысячный русский отряд под начальством генерал-лейтенанта Чернышева. То был так называемый новый корпус. Таким образом наша армия возрасла до 50.000 человек. Известно, что ее выстроили огромным четыреугольннком. По средине, где местность представляла род углубления, и поросла редкими деревьями, поставили малый обоз, с младшим штабом (Unterstab), при котором и я находился. Большой обоз находился в разстоянии четверти мили оттуда, в Вагенбурге, с 8000 человек прикрытия.
Мне кажется, что положение обоза было неудобно. Король должен был проходить не в дальнем оттуда разстоянии, и мог легко истребить обоз. Таково, кажется, и было вначале его намерение, но не знаю, почему он его не исполнил.
Самая ясная полночь, какую я когда либо запомню, блистала над нами. Но зрелище чистаго неба и ясных звезд, не могло меня успокоить: я был полон страха и ожидания. Можно-ли меня упрекать в этом? Будучи проповедником мира, и вовсе не был воспитан для войны. Что-то здесь будет завтра в этот час? думал я. Останусь-ли я жив или нет? Но сотни людей, которых я знал, и многие друзья мои погибнут наверно; или, может быть, в мучениях, они будут молить Бога о смерти!
Эти ощущения были так тяжелы, что лучше бы пуля сжалилась надо мною, и раздробила мое тело. Но вот подошел ко мне офицер, и сказал растроганным голосом: „Господин пастор! Я и многие мои товарищи желаем теперь из ваших рук приобщиться Св. Таин. Завтра, может быть, нас не будет в живых, и мы хотим примириться с Богом, отдать вам ценныя вещи, и объявить последнюю нашу волю".
Взволнованный до глубины души, я поспешил приступить к таинству. Обоз был уложен, палатки не было, и я приобщал их под открытым небом, а барабан служил мне жертвенником. Над нами разстилалось голубое небо, начинавшее светлеть от приближения дня. Никогда так трогательно, и, думаю, так назидательно, не совершал я таинства. Молча разстались со мною офицеры; я принял их завещания, дорогия вещи, и многих, многих из этих людей видел в последний раз. Они пошли умирать, напутствуемые моим благословением.
Ослабев от сильнаго душевнаго волнения, я крепко заснул, и спал до тех пор, пока солдаты наши не разбудили меня криками: „Прусак идет." Солнце уже ярко светило; мы вскочили на лошадей, и с высоты холма я увидал, приближавшееся к нам прусское войско; opyжие его блистало на солнце; зрелище было страшное. Но я был отвлечен от него на несколько мгновений.
Протопоп, окруженный попами и множеством слуг, с хоругвями, ехал верхом по внутренней стороне четыреугольника, и благословлял войско; каждый солдат, после благословения, вынимал из-за пояса кожаную манерку, пил из нея, и громко кричал: ура, готовый встретить неприятеля.
Никогда не забуду я тихаго, величественнаго приближения прусскаго войска. Я желал бы, чтоб читатель мог живо представить себе ту прекрасную, но страшную минуту, когда прусский строй вдруг развернулся в длинную кривую линию боеваго порядка. Даже Русские удивлялись этому невиданному зрелищу, которое, по общему мнению, было торжеством тогдашней тактики великаго Фридриха. До нас долетал страшный бой прусских барабанов, но музыки еще не было слышно. Когда же прусаки стали подходить ближе, то мы услыхали звуки гобоев, игравших известный гимн: Ich bin ja, Herr, in deiner Macht (Господи, я во власти Твоей). Ни слова о том, что я тогда чувствовал; но я думаю, никому не покажется странным, если я скажу, что эта музыка впоследствии, в течении моей долгой жизни, всегда возбуждала во мне самую сильную горесть.
Пока неприятель приближался шумно и торжественно, Русские стояли так неподвижно и тихо, что, казалось, живой души не было между ними. Но вот раздался гром прусских пушек, и я отъехал внутрь четыреугольника, в свое углубление.
При всем мужестве, не доставало сил равнодушно ожидать сражения, ибо известно было, как оба войска были озлоблены одно против другаго. Разрушение Кюстрина должно было только усилить ожесточение Прусаков. Действительно, мы после узнали, что король, перед началом сражения, велел не давать пощады ни одному Русскому.
Когда армия пришла на место сражения, солдатам дали непродолжительный роздых, и потом, еще перед полночью, начали устроивать боевой порядок. В это время соединился с нами 10 тысячный русский отряд под начальством генерал-лейтенанта Чернышева. То был так называемый новый корпус. Таким образом наша армия возрасла до 50.000 человек. Известно, что ее выстроили огромным четыреугольннком. По средине, где местность представляла род углубления, и поросла редкими деревьями, поставили малый обоз, с младшим штабом (Unterstab), при котором и я находился. Большой обоз находился в разстоянии четверти мили оттуда, в Вагенбурге, с 8000 человек прикрытия.
Мне кажется, что положение обоза было неудобно. Король должен был проходить не в дальнем оттуда разстоянии, и мог легко истребить обоз. Таково, кажется, и было вначале его намерение, но не знаю, почему он его не исполнил.
Самая ясная полночь, какую я когда либо запомню, блистала над нами. Но зрелище чистаго неба и ясных звезд, не могло меня успокоить: я был полон страха и ожидания. Можно-ли меня упрекать в этом? Будучи проповедником мира, и вовсе не был воспитан для войны. Что-то здесь будет завтра в этот час? думал я. Останусь-ли я жив или нет? Но сотни людей, которых я знал, и многие друзья мои погибнут наверно; или, может быть, в мучениях, они будут молить Бога о смерти!
Эти ощущения были так тяжелы, что лучше бы пуля сжалилась надо мною, и раздробила мое тело. Но вот подошел ко мне офицер, и сказал растроганным голосом: „Господин пастор! Я и многие мои товарищи желаем теперь из ваших рук приобщиться Св. Таин. Завтра, может быть, нас не будет в живых, и мы хотим примириться с Богом, отдать вам ценныя вещи, и объявить последнюю нашу волю".
Взволнованный до глубины души, я поспешил приступить к таинству. Обоз был уложен, палатки не было, и я приобщал их под открытым небом, а барабан служил мне жертвенником. Над нами разстилалось голубое небо, начинавшее светлеть от приближения дня. Никогда так трогательно, и, думаю, так назидательно, не совершал я таинства. Молча разстались со мною офицеры; я принял их завещания, дорогия вещи, и многих, многих из этих людей видел в последний раз. Они пошли умирать, напутствуемые моим благословением.
Ослабев от сильнаго душевнаго волнения, я крепко заснул, и спал до тех пор, пока солдаты наши не разбудили меня криками: „Прусак идет." Солнце уже ярко светило; мы вскочили на лошадей, и с высоты холма я увидал, приближавшееся к нам прусское войско; opyжие его блистало на солнце; зрелище было страшное. Но я был отвлечен от него на несколько мгновений.
Протопоп, окруженный попами и множеством слуг, с хоругвями, ехал верхом по внутренней стороне четыреугольника, и благословлял войско; каждый солдат, после благословения, вынимал из-за пояса кожаную манерку, пил из нея, и громко кричал: ура, готовый встретить неприятеля.
Никогда не забуду я тихаго, величественнаго приближения прусскаго войска. Я желал бы, чтоб читатель мог живо представить себе ту прекрасную, но страшную минуту, когда прусский строй вдруг развернулся в длинную кривую линию боеваго порядка. Даже Русские удивлялись этому невиданному зрелищу, которое, по общему мнению, было торжеством тогдашней тактики великаго Фридриха. До нас долетал страшный бой прусских барабанов, но музыки еще не было слышно. Когда же прусаки стали подходить ближе, то мы услыхали звуки гобоев, игравших известный гимн: Ich bin ja, Herr, in deiner Macht (Господи, я во власти Твоей). Ни слова о том, что я тогда чувствовал; но я думаю, никому не покажется странным, если я скажу, что эта музыка впоследствии, в течении моей долгой жизни, всегда возбуждала во мне самую сильную горесть.
Пока неприятель приближался шумно и торжественно, Русские стояли так неподвижно и тихо, что, казалось, живой души не было между ними. Но вот раздался гром прусских пушек, и я отъехал внутрь четыреугольника, в свое углубление.
К истории Семилетней войны. Записки пастора Теге
-
-
26.07.2014 в 12:05-
-
26.07.2014 в 16:45