Честно говоря, у меня опять складывается впечатление, что я знаю, откуда Лавкрафт черпал свое вдохновение. Чем-то мне напоминает это Поиски Неведомого Кадата, особенно самый конец, где: "Onward unswerving and relentless, and tittering hilariously to watch the chuckling and hysterics into which the risen song of night and the spheres had turned, that eldritch scaly monster bore its helpless rider; hurtling and shooting, cleaving the uttermost rim and spanning the outermost abysses; leaving behind the stars and the realms of matter, and darting meteor-like through stark formlessness toward those inconceivable, unlighted chambers beyond time wherein Azathoth gnaws shapeless and ravenous amidst the muffled, maddening beat of vile drums and the thin, monotonous whine of accursed flutes".

Эльф-отступник


В полночь барабан лесного клеща созывает эльфов на верхушку Вороньего Гнезда, и они покидают уютные постели в чашечках цветов и гамаки из паутины, чтобы примчаться на встречу. Накрытый на шляпках грибов пир их не тревожит, зато волнует пронесшийся слух, что один из рода фей, позабыв свой обет целомудрия, полюбил земную девушку. Трон эльфийского короля возвышается на четырех ракушках под балдахином, сплетенным из лепестков тюльпана, и сам король велит сплетникам и болтунам умолкнуть. Грозно он глядит на грешника, но говорит мягко: хоть негодный и презрел королевский указ, но любовью к чистой деве спас себя от самого страшного наказания – вечного заключения в ореховых скорлупках среди паутинных укреплений. Потому с него хватит и спуститься к Гудзону, чтобы поймать каплю брызг, что оставляет осетр после прыжка, а после – разжечь лампу от падающей звезды.

Эльф поклонился и медленно принялся спускаться по каменной круче; его крылья замарались и потеряли свою силу. Лишь у реки он рванулся к половинке ракушки мидии и спустил ее на воду, забрался внутрь и принялся грести толстым стеблем травы, пока не достиг места, где ходит осетр. Водные духи насылали на него беды и толкали лодчонку туда и сюда, рыба и пиявки сновали и пихались в реке – но вдруг осетр выпрыгнул из воды, и прежде чем арка из водяного тумана рассеялась, эльф успел поймать одну каплю в маленький цветок и омыть ею свои крылья.

Водяные гоблины оставили его в покое. Они подхватили его лодку и понесли ее к берегу, и там, на берегу, эльф послал воздушный поцелуй, а затем, будто мыльный пузырь, полетел на верхушку горы, где надел на голову желудевый шлем, облачился в латы из пчелиной шкуры, взял щит из панциря божьей коровки и копье, острием которому служило осиное жало, оседлал своего боевого коня, стрекозку, и полетел ввычь. Мир раскинулся под ним, потом уменьшился, но эльф упорно летел вперед. Ледяные призраки злобно зыркали на него из вышних облаков, туманы клубились рядом с ним, но эльф лишь потряс копьем и издал боевой клич. Путь его закончился на Млечном Пути, где сильфиды подхватили его под руки и привели к своей королеве. Та отдыхала, наслаждаясь негой, во дворце. Вместо драгоценностей сияли звезды, купол поддерживали северные сияния, а занавеси были сотканы из утренней зари. В сумеречно-сиреневых одеждах сверкали золотые нити рассветного солнца, а лицо королевы напоминало бледную луну.

Вот она уговаривает храбреца остаться здесь, вечно наслаждаться небесными радостями, но сердце маленького эльфа бьется спокойно, ведь он помнит земное лицо, что во много прекрасней лица королевы, и отказывает ей. С тяжелым вздохом она велит запрячь его стрекозку в карету из облака, и он спешит на север, где с ревом и ураганом мчит падающая звезда, сжигая все на своем пути. Он ловит тлеющую искру фонарем, и лампа загорается – пора возвращаться назад, к своему королю!

Громко славят смельчака король и братья – речами и песнями, пиром и плясками; кутеж продолжается до тех пор, пока на востоке не начинает краснеть небесный край. Стоит лишь пропеть петуху, как эльфы сгинут, будто и не было их на свете.