[Quiterie]

Э. Сетон-Томпсон
Спрингфилдская лисица



I

Курицы таинственно исчезали на протяжении месяца, и когда я приехал в Спрингфилд на летние каникулы, мне поручили найти причину. Вскоре все объяснилось. Птиц уносили целиком по одной, перед тем, как они заходили в курятник или выходили из него, так что бродяги и соседи оставались вне подозрения; их не крали с высоких насестов, что оправдывало енотов и сов; и не оставляли полусъеденных останков, значит, ласки, скунсы и норки тоже были невиновны; потому подозрение, несомненно, падало на порог дома хитрого лиса Ренара.
Большой Эриндейлский бор рос по ту сторону реки, и при внимательном осмотре нижней переправы я заметил несколько лисьих следов и полосатое перо одного из наших плимутрокских цыплят. Поднимаясь по дальнему берегу в поисках дальнейших ключей к разгадке, я услышал за спиной неистовый вороний грай и, обернувшись, увидел множество птиц, пикирующих вниз, к переправе. Пристальный взгляд открыл мне, что повторялась старая история: вор у вора украл дубинку; на середине брода стоял лис с добычей в зубах – он возвращался с нашего двора с очередной курицей. Вороны, хоть и сами бесстыдные грабители, всегда вначале кричат: «Держи вора!» и более чем готовы взять плату за молчание в виде части награбленного.
Сейчас они вели ту же игру. Чтобы попасть домой, лису надо было перейти реку, где он подвергся сокрушительной атаке вороньей толпы. Он рванулся на них и, несомненно, пересек бы реку со своим трофеем, если бы я не присоединился к нападению, после чего он выронил почти мертвую курицу и исчез в чаще.
Такое регулярное и обильное изымание съестного, что уносилось целиком, могло означать только одно: выводок лисят в норе, и я был обязан найти их.
Тем вечером я шел с моим гончим псом Следопытом вдоль реки вглубь Эриндейлских лесов. Как только гончая принялась кружить, мы услышали короткий и резкий лисий лай из поросшей густым лесом лощины неподалеку. Следопыт сейчас же рванулся туда, взяв свежий след, и немедленно скрылся, пока его голос не замолк вдалеке над горами.
Примерно через час он вернулся, запыхавшийся и разгоряченный, поскольку стоял пышущий жаром август, и лег к моим ногам.
Но почти тут же под боком послышалось то же лисье «Йап юррр», и пес бросился в очередную погоню.
Он убежал в темноту, лая точно сирена, прямиком на север. Громкое «Фув-фув» стало тихим «у-у», потом совсем бледным «у-у» и исчезло. Они, должно быть, ушли на несколько миль отсюда, поскольку, даже приложив ухо к земле, я не мог уловить ни звука, хотя пронзительный голос Следопыта обычно раздавался за милю. Пока я ждал в темнеющем лесу, я услышал сладостный звук капающей воды: «тинк, танк, тенк, тинк, та, тинк, танк, тенк, тонк».
Я не знал родников поблизости, и в такой жаркий вечер это было приятным открытием. Но звук привел меня к ветвям дуба, где я нашел источник. Столь мягкая, нежная песня, полная восхитительных посулов для подобной ночи:
Тонк, танк, тенк, тинк,
Та тинк э тонк э танк э тинк э
Та та тинк танк та та тонк тинк
Тинк пей тэнк пей тинк пей тонк
Это была песнь-капель мохноногого сыча.
Но внезапно тяжелое хриплое дыхание и шорох листьев оповестили меня, что вернулся Следопыт.
Он был совсем без сил. Его язык чуть ли не волочился по земле, и с него стекала слюна, его бока вздымались, и пена испещрила его грудь. Он на мгновение задержал дыхание, чтобы покорно лизнуть мне руку, затем со шлепком упал на листья, заглушив все звуки тяжелым пыхтением. Но в нескольких футах от нас вновь послышалось дразнящееся «Йап юррр», и передо мной забрезжило понимание, что это означает.
Мы были близко к логову с лисятами, и старшие лисы поочередно пытались отвадить нас.
Был уже поздний час, и мы пошли домой, уверенные, что проблема почти решена.


II

Все знали, что по соседству живет старый лис с семьей, но никто и не предполагал, что так близко.
Лис этот носил кличку Шрам, из-за большого шрама на морде, что пересекал глаз и заканчивался за ухом; говорили, что он напоролся на колючую проволоку во время охоты на зайца; после того, как шрам зажил, шерсть на нем побелела и стала приметной.
Прошлой зимой я встречался с ним и видел пример его лукавства. Тогда я закончил охоту, как только пошел снег, и пересекал поле на краю поросшей кустарником лощины позади старой мельницы. Когда я поднял голову, чтобы взглянуть на лощину, то заметил вдалеке спешащую лису на другой стороне поля, и наши пути должны были пересечься. Я немедленно замер и не шевельнул даже головой, чтобы не привлечь ее внимание неловким движением, пока она не скрылась за крепью в низине. Как только она исчезла, я низко пригнулся и побежал ей навстречу, где она должна была выйти из-за крепи. Я ждал долго, но лиса так и не показалась. Пристально осмотревшись, я заметил свежие следы лисы, которая выпрыгнула из-за крепи, и затем я увидел далеко позади старину Шрама собственной персоной; он сидел и скалил зубы, будто немало забавлялся.
Исследование следов все прояснило. Он заметил меня в тот же миг, когда я увидел его, и он - тоже прирожденный охотник, - скрыл это обстоятельство, принял беззаботный вид, пока не спрятался, а затем сломя голову оббежал меня со спины и веселился, глядя на мою провалившуюся хитрость.
Весной я еще раз встретился с уловкой Шрама. Я гулял с другом по дороге, ведущей на пастбище в горах. Мы прошли тридцать футов по горному кряжу, где лежали серые и рыжие булыжники, и у ближайшего из них мой друг заметил:
- Третий камень сильно напоминает мне свернувшуюся клубком лису.
Но я не заметил этого, и мы прошли мимо. Мы прошагали не так много ярдов, когда подул ветер и взъерошил булыжнику шерсть.
Мой друг сказал:
- Уверен, что это спящая лиса.
- Скоро мы в этом удостоверимся, - ответил я и обернулся, но стоило мне только сделать один шаг с дороги, как Шрам - это был он - подпрыгнул и побежал. Огонь выжег центр пастбища, оставив за собой широкий черный пояс; лис спешил, пока не добрался до несгоревшей пожухлой травы, где он прижался к земле и скрылся с глаз. Он не сводил с нас взгляда и не шевелился, пока мы держались дороги. Самым удивительным в этом было не только то, что он прикидывался круглым камнем и сухой травой, но то, что он сознавал, что делает, и был готов наживиться на этом.
Мы вскоре поняли, что Шрам и его жена Лисичка обосновались в наших лесах и наш скотный двор стал их основным складом провизии.
На следующее утро среди сосен обнаружилась большая земляная насыпь, которую наскребли за несколько месяцев. Она должна была остаться от норы, но входа в нее нигде не было видно. Хорошо известно, что по-настоящему хитроумная лиса, когда копает новое логово, выносит землю к первоначальному входу в нору, но выводит выход из туннеля в чащу подальше. После этого она хорошенько зарывает заметный вход и пользуется только скрытым в чащобе.
Так что после недолгих поисков на другой стороне холма я нашел настоящий вход в нору и получил неоспоримые доказательства, что внутри жили лисята.
Над порослью на склоне холма поднималась большая полая липа. Она служила надежным убежищем, и в ней было большое отверстие у корней, и маленькое – у верхушки. Мы, мальчишки, часто лазили по этому дереву, пока играли в швейцарских Робинзонов, и с легкостью спускались в дупло по вырезанным ступеням в его мягкой, гниющей древесине. Теперь оно пришлось кстати, поскольку на следующий день, когда солнце пригревало, я отправился проверить свои подозрения и с этого высокого насеста вскоре заметил любопытную семейку, что жила рядом в подполье. Это были четверо лисят; они выглядели примечательно, точно ягнята, с их шерстяными шубками, длинными, тонкими лапами и невинным выражением на мордочке, и только пристальный взгляд на их широкие чуткие носы и наблюдательные глаза говорил, что эти невинные создания – порождения старого хитрого лиса.
Они резвились, нежась на солнышке или барахтаясь в схватке друг с другом, пока слабый звук не заставил их броситься наутек в укрытие. Тревога оказалась напрасной, поскольку причиной его была их мать; она вышла из кустов с очередной курицей – семнадцатой по счету, как я помню. Она издала тихий зов, и лисята выскочили наружу. Затем последовала сцена, которую я счел очаровательной, но мой дядя не смог бы ей насладиться.
Они набросились на курицу, и боролись, и дрались с ней и друг с другом, пока мать, державшаяся настороже на случай приближения врагов, следила за ними с ласковым восхищением. Выражение ее морды было удивительным. Вначале это была ухмылка восторга, но ее диковатый и хитрый вид никуда не делся, как и жестокость, и беспокойство, однако превыше всего безошибочно можно было разглядеть материнскую гордость и любовь.
Подножье моего дерева скрывалось в кустах и было ниже, чем холм, где находилось логово. Поэтому я смог спуститься и уйти, не спугнув лисиц.
Много раз я приходил туда и смотрел, как росли лисята. Они рано научились превращаться в камень при любом подозрительном звуке и затем, услышав его снова или обнаружив иную причину для страха, бежали в укрытие.
У некоторых зверей столь много материнской любви, что она переполняет их и достается посторонним. Но, похоже, старая Лисичка была не из их числа. Ее забавы с лисятами становились утонченно жестокими. Она часто приносила домой живых мышей и птиц и с дьявольской добротой старалась не причинить им серьезных увечий, чтобы лисята могли с большей свободой мучить их.
В саду на холме жил сурок. Он не был ни симпатичным, ни интересным, но знал, как о себе позаботиться. Он вырыл свою нору между корнями пня старой сосны, так что лисы не могли раскопать ее. Но тяжелая работа была им не по душе, они больше верили в ум, чем кропотливый труд. Каждое утро сурок грелся на солнце, поднявшись на пень. Если он видел лису, то юркал вниз, ко входу в нору, если же враг был совсем рядом, он нырял внутрь и долго сидел там, пока не минует опасность.
Как-то утром Лисичка и ее спутник, похоже, решили, что детям пришло время узнать больше о сурках и что садовый сурок послужит прекрасным образцом для показательного урока. Так они прошли к садовой ограде, незаметные старому сурку, сидевшему на пне. Затем Шрам показался в саду и тихо поравнялся с пнем: он прошел мимо, держась на отдалении, не повернул и головы и не дал настороженному сурку даже заподозрить, что заметил его. Когда лис вышел на открытое пространство, сурок тихо шмыгнул в нору; здесь, на входе, он ждал, когда лис скроется, но, сочтя, что лучше прислушаться к голосу мудрости, спрятался в глубине.
Как раз этого и желали лисы. Лисичка скрывалась, но теперь резво подбежала к пню и спряталась за ним. Шрам продолжил свой путь, медленно шагая прочь. Сурок не чувствовал страха, потому вскоре его голова показалась между корнями, и он огляделся. Лис все еще был здесь, но уходил все дальше и дальше. Сурок становился смелей с каждым лисьим шагом и понемногу выбирался из норы, а когда увидел, что горизонт чист, вскарабкался на пень. Одним прыжком Лисичка схватила его и трясла, пока он не потерял сознание. Шрам наблюдал за происходящим краем глаза и теперь потрусил назад. Но Лисичка зажала сурка в зубах и направилась в логово, так что лис понял, что его помощь больше не нужна.
Она пришла к логову и несла сурка так бережно, что он даже смог сопротивляться в пути. Низкое «вуф» заставило лисят высыпаться из норы, будто школьники выбежали поиграть. Она бросила им раненого зверька, и они набросились на него, как маленькие фурии, ворча во всю мелкую глотку и кусая его изо всех сил своих детских челюстей, но сурок боролся изо всех сил и отбивался, пока медленно ковылял к убежищу в чаще. Лисята бежали за ним, как свора гончих, и хватали его за хвост и зад, но не могли остановить его. Потому Лисичка догнала его за пару прыжков и выволокла его назад на потеху лисятам. Вновь и вновь продолжалась эта грубая игра, пока один из лисят не получил серьезный укус, и его визг не побудил Лисичку покончить с злоключениями сурка и подать его наконец на стол.
Не так далеко от норы лежала лощина, заросшая сорной травой, спортивная площадка для семьи полевых мышей. Ранние уроки лесной охоты для лисят вне логова происходили здесь. Тут они прослушали курс лекций о мышах, самую простую из всех игр. Основным учителем был пример, подкрепленный глубинным инстинктом. У старой лисы также были один-два сигнала, что означали: «лежи тихо и наблюдай», «иди, делай, как я» и тому подобные, которые использовались достаточно часто.
Итак, веселая группка спустилась в лощину одним тихим вечером, и мать-лиса заставила их тихо лежать в траве. Вскоре слабый писк огласил о начале игры. Лисичка поднялась и на цыпочках вошла в траву, не припадая к земле, но наоборот, вытягиваясь так высоко, как только могла, порой даже вставая на задние лапы, чтобы лучше видеть мышиную возню, скрытую под переплетением трав, ведь лишь по слабому трепетанию травинок можно было узнать, где прячется мышь – потому-то на мышей охотились только в безветренные дни.
Трюк был в том, чтобы обнаружить мышь, схватить ее и лишь затем увидеть. Вскоре Лисичка сделала прыжок, и в самой середине пучка жухлой травы под ее лапами свой последний писк издала пойманная мышь.
Вскоре ее жадно сожрали, и четверо неуклюжих лисят принялись подражать своей матери. Когда старший из них впервые в жизни выиграл в этой игре, он задрожал от возбуждения и вонзил маленькие жемчужные зубки в мышиное тельце с такой прирожденной свирепостью, что, должно быть, удивился сам.
Еще одним домашним уроком стала рыжая белка. Одна из этих назойливых, грубых созданий жила неподалеку и привыкла проводить часть каждого дня, бранясь на лис с безопасной высоты. Детеныши много раз безуспешно пытались поймать ее, пока она перебегала через их прогалину от одного дерева к другому или трещала и ругалась у подножья дерева или где-нибудь, где они могли ее достать. Но старая Лисичка поднаторела в естественной истории, она знала беличью натуру и взяла дело в свои руки, когда подвернулся удобный случай. Она спрятала детей и распласталась посреди прогалины. Дерзкая глуповатая белка появилась и, как обычно, осыпала ее ругательствами, но лисица не пошевелила и волоском. Белка подошла ближе и, наконец, начала трещать прямо над головой:
- Жестокая тварь, жестокая тварь!
Лисичка лежала, будто мертвая. Это озадачило белку, и она спустилась по стволу и примерилась к стремительному и беспокойному броску по траве к другому дереву, чтобы вновь браниться с безопасной высоты.
- Жестокая тварь, бесполезная тварь, скарр-скарр!
Но Лисичка безжизненно распласталась в траве. Это было мучительно для белки и подталкивало к безрассудному риску, поэтому она опять спустилась и засуетилась по прогалине, подбегая ближе, чем прежде.
Лисичка все еще не подавала признаков жизни, «несомненно, она была мертва». И лисята принялись гадать, что если их мать вовсе не спит?
Но белка поддалась легкому помешательству рискованного любопытства. Она бросила Лисичке на голову кусочек коры, осыпала ее всеми ругательствами из своего списка, и повторяла это вновь и вновь, не замечая признаков жизни. Так, через пару метаний по прогалине она отважилась приблизиться на несколько футов к настороженной Лисичке, которая вскочила на ноги и схватила ее в одно мгновение.
«И малыши глодали косточки, хо!» Так были заложены основы их образования, и после, когда они стали сильней, им пришлось уходить все дальше от логова, чтобы овладеть высшим знанием выслеживания и вынюхивания.
Для каждого вида добычи они учили особый способ охоты, поскольку у каждого зверя есть очень сильная сторона, что помогает им выживать, и слабейшая, что становится погибелью. Слабостью белки было глупое любопытство, лис – неумение лазать по деревьям. И обучение лисят полностью посвящалось способам найти преимущество над слабостью иных животных и восполнить собственную ловкой игрой, в которой они были мастаками.
От родителей они узнали основные положения лисьего мира. Как – сказать нелегко. Но ясно, что учили они это вместе с родителями. Вот кое-что, о чем рассказали мне лисы, не проронив ни слова:
Никогда не засыпай на прямом пути.
Твой нос перед твоими глазами – доверяй ему первым.
Лишь дурак бежит по ветру.
Проточные ручейки лечат множество болезней.
Никогда не выходи на открытое место, если можешь держаться укрытия.
Никогда не оставляй прямых следов, если можешь их запутать.
Если что-то странно тебе, оно тебе враждебно.
Пыль и вода отбивают нюх.
Держись подальше от травы.
Намеки на смысл этих наставлений уже вошли в разум малышей: «Никогда не иди за тем, чего не можешь учуять» было мудро, как они могли понять, поскольку если ты не можешь почуять что-либо из-за ветра, значит, оно может почуять тебя.
Потихоньку они узнали птиц и тварей родного леса, и как только лисята смогли уходить из логова вместе с родителями, они познакомились с новыми животными. Они уже начали думать, что знают запах всего, что движется, но однажды вечером мать отвела их в поле, где на земле валялась странная плоская темная вещь. Она привела их нарочно обнюхать ее, но с первым же вдохом каждая шерстинка на их шкуре встала дыбом, лисята задрожали, лисята не знали, отчего им показалось, как по крови пошло возбуждение и наполнило их инстинктивной ненавистью и страхом. И когда мать увидела, что страх достиг своего пика, она сказала им:
- Это запах человека.


III

Тем временем, курицы продолжали исчезать. Я не выдал лисьего логова. Конечно, я много думал о маленьких сорванцах, больше, чем о курицах, но дядя был ужасно взволнован и отпускал самые пренебрежительные замечания о моем умении охотиться. Чтобы успокоить его, я как-то взял в лес пса и, усевшись на пне на открытом месте, приказал ему бежать вперед. Через три минуты он воскликнул на прекрасно знакомом каждому охотнику языке: «Лис! Лис! Лис! Здесь, внизу долины!»
Через короткое время я услышал, как они возвращаются. Я увидел лиса – Шрама, - легко прихрамывающего по речной долине к стремнине, видел, как он зашел в воду и бежал двести ярдов трусцой по мелководью у берега, затем вышел прямо ко мне. Тем не менее, по всей видимости, он не заметил меня и взобрался на склон, оглянувшись через плечо на пса. Он повернулся в десяти футах от меня и сел ко мне спиной, вытянув шею и выказывая живейший интерес к делам гончей. Следопыт, надрывая горло, шел по следу, пока не добрался до ручья, убийцы запахов, и здесь встал в тупик; но ему оставалось только одно – обследовать берега реки взад и вперед, чтобы найти место, где лис вышел из воды.
Лис рядом со мной чуть-чуть изменил свою позу, чтобы лучше видеть, и с истинно человеческим интересом наблюдал за тем, как гончая кружит по берегу. Он сидел так близко, что я видел, как шерсть на его плечах чуть дыбится, когда он видел пса. Я мог видеть, как бьется лисье сердце за ребрами и блеск его желтых глаз. Когда пес совсем растерялся перед водной уловкой, было забавно глядеть на лиса: он не смог сидеть тихо, и в ликовании качался вверх и вниз, и поднимался на задние лапы, чтобы поглядеть на неповоротливую и трудолюбивую гончую. С раскрытым почти до ушей ртом, хотя лис еще не отдышался, он на минутку шумно запыхтел, вернее, ликующе засмеялся, совсем так же, как смеется пес – пыхтя и скалясь.
Старый Шрам корчился от невероятной забавы, пока пес ломал голову над следом столь долго, что, когда нашел его, тот оказался таким слабым, что едва ли по нему можно было пройти, и пес не чувствовал уверенности, пробуя его языком.
Как только пес принялся подниматься на холм, лис тихо исчез в лесу. Я сидел на открытом месте в десяти футах от него, но ветер постоянно дул в мою сторону, и лис никогда не узнал, что двадцать минут его жизнь была во власти врага, которого он опасался больше всего. Следопыт тоже прошел мимо меня, как и лис, но я заговорил с ним, и он с легким волнением оставил след и с видом ягненка лег к моим ногам.
Маленькая комедия в различных вариациях разыгрывалась несколько дней, но ее было прекрасно видно из дома на том берегу реки. Мой дядя, раздраженный от ежедневных куриных потерь, вышел сам, уселся на открытом холме, и когда старый Шрам поспешил к своему наблюдательному пункту за глупым псом у реки, раскинувшейся внизу, дядя безжалостно застрелил его в спину, в тот самый миг, когда лис скалился своей новой победе.


IV

Но курицы все еще исчезали. Дядя был вне себя от гнева. Он решил продолжить войну сам и начинил лес отравленными приманками, уповая на удачу, что его собственные собаки их не отведают. Он извинился за презрительные нападки на мои прошлые охотничьи вылазки и теперь уходил по вечерам с ружьем и двумя псами приглядеться, что он мог уничтожить.
Лисичка прекрасно знала суть отравленных приманок; она миновала их или относилась к ним с ярко выраженным пренебрежением, но одну из них она бросила в нору своего старого врага, скунса, которого с тех пор никто больше не видел. Прежде старый Шрам был готов позаботиться о собаках и отвести беду. Но теперь груз забот о выводке лег на Лисичку, и она больше не могла тратить время, что запутывать следы, ведущие к логову, и не всегда была готова встретить и сбить с пути врагов, что могли подойти слишком близко.
Конец легко было предсказать. Следопыт взял свежий след к норе, а Спот, фокс-терьер, возвестил, что семья в норе, и не пожалел сил кинуться за ними.
Секрет вышел наружу, и вся семья была обречена. Наемный работник подошел к норе с кайлом и лопатой, чтобы вытащить лисят, в то время, как мы с собаками стояли наготове. Старая Лисичка вскоре показалась между деревьев и увела псов к реке, где в нужное мгновение избавилась от них простым способом, запрыгнув на спину к овце. Перепуганное животное пробежало несколько сотен ярдов; затем Лисичка сошла на землю, зная, что теперь ее запаха не найти, и вернулась к логову. Но собаки, сбитые с толку прерванным следом, вскоре сделали то же, чтобы обнаружить Лисичку, бродившую вокруг в отчаянии, тщетно пытавшуюся увести нас прочь от ее сокровищ.
Тем временем Пэдди усердно работал с напором и силой и кайлом, и лопатой одновременно. Желтый песок, смешанный с мелкими камешками, громоздился по обеим сторонам норы, и плечи двужильного землекопа скрылись за краем земли. Через час работы, оживлявшейся лишь бешеной гонкой собак за лисой, что вертелась поблизости, Пэт воскликнул:
- Вот они, сэр!
В самом конце убежища, забившись так далеко, как только было можно, лежали четверо меховых лисят.
Прежде чем я успел вмешаться, смертоносный вихрь из-под лопаты и внезапное нападение яростного фокстерьера окончило жизнь троих из них. Четвертого, самого маленького, едва удалось спасти, подняв за хвост вне досягаемости возбужденных псов.
Он коротко взвизгнул, и несчастная мать вышла на крик и кружилась так близко, что ее могли бы застрелить, если бы не случайная защита собак, которые, казалось, всегда вставали между нами, и которых она увела за собой в очередную бесплодную погоню.
Оставшегося в живых малыша положили в мешок, где он затих. Его злополучные братья были брошены обратно в свою колыбель и похоронены под несколькими лопатами земли.
Затем мы, виновники, вернулись домой, и лисенок вскоре сидел на цепи во дворе. Никто не знал, почему его оставили в живых, но настроение у всех переменилось, и предложение убить его не нашло поддержки.
Он был прелестным парнишкой, будто помесь лиса и ягненка. Его мохнатый облик до странности напоминал невинный ягнячий, но в желтых глазах можно было разглядеть блеск хитрости и дикости, которого нельзя было найти ни у одной овцы.
Пока кто-нибудь был рядом, он угрюмо припадал к земле и прятался в будке. Прошел целый час после того, как его оставили одного, прежде чем он осмелился выглянуть.
Мое окно теперь заменило мне полую липу. Множество кур, которых он так хорошо знал, бродили вокруг детеныша во дворе. Тем же днем, пока они копошились рядом с ним, неожиданно забряцала цепь, и юнец бросился на ближайшую из них и поймал бы ее, если бы цепь с резким рывком не остановила его. Он поднялся на лапы и прокрался в будку, и, хоть после он пытался еще несколько раз напасть, но уже так рассчитывал прыжок на длину цепи – и рыбку съесть, и косточкой не подавиться, - что беспощадная цепь ни разу его не остановила.
Когда пришла ночь, парнишка забеспокоился, украдкой вылезал из убежища и при малейшей тревоге вновь прятался, натягивал цепь или яростно кусал ее, зажимая между передними лапами. Внезапно он остановился, точно прислушивался, а затем, задрав мелкий черный нос, издал короткий, дрожащий плач.
Так повторилось раз или два, в перерывах между попытками справиться с цепью и суетливой беготней. Потом пришел ответ. Далекое «Йап-Юррр» старой лисы. Через несколько минут темная фигура появилась из-за поленницы. Малыш спрятался в будку, но тотчас же вернулся и бросился к матери со всей радостью, которую только мог выказать лис. Быстро, точно вспышка, она схватила его и обернулась назад, чтобы унести лисенка по той же дороге, которой пришла. Но в это мгновение цепь закончилась, и детеныша грубо выдернуло из материнских зубов, и она, испугавшись открывшегося окна, шмыгнула за поленницу.
Час спустя детеныш прекратил сновать туда-сюда и кричать. Я выглянул и в лунном свете увидал рядом с ним растянувшуюся во весь рост на земле лису, грызущую что-то – лязг железа дал мне знать, что; это была безжалостная цепь. Тем временем малыш Кончик украдкой стащил ее теплого питья.
Стоило мне выйти, как Лисичка ускользнула в темнеющий лес, но рядом с будкой лежали две мышки, окровавленные и все еще теплые – пища для детеныша, принесенная преданной ему матерью. Утром я заметил, что цепь начищена до блеска на фут-два рядом с ошейником малыша.
Когда я вышел к разрушенному логову в лесу, я вновь увидел следы Лисички. Безутешная мать с разбитым сердцем пришла и выкопала перепачканные тельца своих детей.
Там лежали трое лисят, вылизанные до блеска, и рядом с ними две наши убитые курицы. Вновь перекопанная земля была испещрена красноречивыми знаками – знаками, что здесь, рядом со своими мертвыми, она вела себя точно Рицпа. Сюда она принесла их обычную еду, трофеи ночной охоты. Здесь она растянулась над их головами, тщетно предлагая им привычный напиток, и жаждала накормить и обогреть их, как раньше, но под густым мехом нашла лишь окоченевшие тела, и маленькие лисьи носы оставались безжизненными и безответными.
Глубокий отпечаток локтей, груди и пяток ясно говорил, где она лежала в безмолвной печали, и долго глядела на них, и тосковала так, как может тосковать по своим детенышам дикая мать. Но с тех пор она больше не возвращалась к разрушенному логову, потому что теперь точно знала: ее малыши мертвы.


V

Кончик, пленник, слабейший из выводка, теперь стал наследником всей ее любви. Собаки не могли уберечь кур. Работнику было приказано стрелять по лисе, когда она покажется – как и мне, но я твердо решил, что не замечу ее. Куриные головы, что так любят лисы, а собаки никогда не тронут, начинили ядом и разбросали по лесам; единственный путь во двор, где был привязан Кончик, лежал через поленницу, до которой необходимо было добраться, презрев все опасности. Но каждую ночь Лисичка была здесь, чтобы нянчить свое дитя, приносить ему свежеубитых кур и играть с ним. Вновь и вновь я видел ее, хотя теперь она приходила, не дожидаясь жалобного зова пленника.
На вторую ночь заточения я услышал лязг цепи и понял, что старая лиса здесь и старательно копает яму под конуру малыша. Когда та стала так глубока, что наполовину скрыла ее, лисица бросила в нее ту часть цепи, что лежала на земле, и закопала. Затем, ликуя, что избавилась от нее, мать схватила Кончика за загривок и повернулась, чтобы перепрыгнуть через поленницу, но, увы, цепь вновь грубо вырвала его из ее зубов.
Бедный парнишка, он горько плакал, пока заползал в будку. Через полчаса среди собак поднялся лай, и по его отголоскам далеко в лесу я понял, что они гнались за Лисичкой. Далеко на севере они ринулись к железной дорогой, и шум погони затих. На следующее утро гончая не вернулась. Мы вскоре узнали почему. Лисы долго изучали суть железной дороги; вскоре они выдумали несколько способов, как обернуть ее себе на пользу. Один из них был таков: долго бежать по рельсам во время охоты, пока не придет поезд. Он уносил запах, всякий раз исчезающий рядом с железом, и всегда был шанс, что поезд собьет гончую насмерть. Второй способ, несомненно, был куда как сложней для игры, - вывести свору на высокую эстакаду моста прямо перед поездом, чтобы тот переехал их, и они наверняка бы погибли.
Сей трюк был искусно исполнен, и мы нашли в низине искалеченные останки Следопыта и так узнали, что Лисичка дала волю мести.
Той же ночью она вернулась на двор, прежде чем усталые члены Спота принесли его назад, убила еще одну курицу и принесла ее Кончику, затем, тяжело дыша, вытянулась за ним во весь рост, чтобы он смог утолить свою жажду. Похоже, ей казалось, что у него нет еды, кроме той, что приносит она.
Та самая курица поведала дяде о ночных визитах.
Все мои симпатии были на стороне Лисички, и я не намеревался больше убивать. На следующую ночь дядя около часа ждал ее сам, с ружьем в руках. Затем, когда стало холодно и луну затянуло облаками, он вспомнил о каких-то важных делах, и оставил за себя Пэдди.
Но Пэдди был непоседой, и тишина, и постоянное напряжение действовали ему на нервы. Громкое двойное паф час спустя оставило нас в уверенности, что он лишь зря потратил порох.
Утром мы обнаружили, что Лисичка не бросила свое дитя. И опять ночью дядя заступил на стражу, поскольку еще одна курица пала жертвой. Вскоре, после того как стемнело, послышался выстрел, но Лисичка прервала свой замысел и ускользнула. Еще одна попытка этой ночью вновь закончилась ружейным выстрелом. Однако на следующий день по блеску цепи стало ясно, что она вновь возвращалась и бесплодно пыталась перегрызть ненавистные оковы на протяжении нескольких часов.
Такая стойкость и крепкая верность вызывали уважение, если не снисхождение. Как бы то ни было, на следующую ночь стрелок не ждал ее, и все было тихо. Могло ли это стоить того? Изгнанная трижды выстрелами, сделает ли она еще одну попытку накормить или освободить маленького пленника?
Сделает? Материнская любовь вела ее. На четвертую ночь никто не видел их, когда темная фигура появилась из-за поленницы, и дрожащий визг детеныша поприветствовал ее.
Но у нее не было ни дичи, ни пищи. Неужели опытная охотница потерпела поражение? Она не нашла пропитания для своей единственной заботы или же научилась доверять пленителям, что они кормят его?
Нет, ничего подобного. И сердце, и ненависть дикой матери были искренними. Все ее мысли обращались лишь к его освобождению. Она испробовала все средства, которые знала, и смело встречала любую опасность, ради ласковой заботы о нем и помощи в спасении. Но все оказалось тщетно.
Как тень она пришла и через мгновение исчезла. Кончик схватил нечто, что она обронила, и с наслаждением захрустел и зачавкал. Но не успел он доесть, как пронзительная боль скрутила его, и жалобный крик вырвался из его пасти. Затем была короткая битва, и лисенок скончался.
Материнская любовь была сильна в Лисичке, но инстинкт был сильней. Она хорошо знала силу яда, она знала отравленные приманки и научила бы детеныша, если б он выжил, распознавать их и остерегаться. Но теперь, когда ей пришлось выбирать для него между жизнью в неволе и внезапной смертью, она погасила в груди материнство и освободила его через одну-единственную оставшуюся ей дверь.

Когда на землю выпадает снег, мы можем вести лесную перепись, и с приходом зимы я понял, что Лисичка больше не бродит в Эриндейлских лесах. Куда она ушла, осталось навсегда покрытым тайной, одно лишь было верно – здесь ее больше нет.
Возможно, ушла в иное, далекое убежище, оставив печальные воспоминания об убитых детях и любимом. Или, быть может, умышленно покинула жизнь, полную терзаний, как уходят многие из лесных матерей, не в силах вытерпеть, что ей самой пришлось освободить своего детеныша, последнего из ее рода.