Это рассказ о ночи перед Рождеством и о об одном одиноком мальчике, который мечтает узнать, кто его отец. И еще о разных мирах, которые существуют в Лондоне 1773 года. И вообще когда-нибудь будет продолжение - двадцать лет спустя, да ) Почитать можно еще на СИ и здесь, кому как удобно.
Одинокое Рождество
Одинокое Рождество
Когда старый Джеймс открыл дверь кареты, Горацио осторожно выбрался наружу, прижимая к груди книгу мистера Смоллетта, которую читал в дороге. Уже темнело, но на Портленд-стрит еще лежал нерастаявший с утра снег, и у мальчика радостно забилось сердце: дверь дома его матери, миссис Элизабет Даунс, была гостеприимно распахнута, словно она с нетерпением ждала его приезда.
Шиллинг перекочевал из кармана мальчика в загрубевшую от ветра ладонь Джеймса. Старик потратил последний день перед Рождественским сочельником, чтобы доехать до Гэмпшира и забрать Горацио из школы. Мама забыла уговориться с возницей заранее, и мальчик уже успел смириться, что останется на праздники в школе, среди немногих неудачников, кого не брали домой.
Это было тем более обидно, потому что в его табеле стояли лишь хорошие оценки, и перед самыми экзаменами Горацио получил медаль за лучшее латинское сочинение. Больше того, Блоха, их преподаватель латыни, прилюдно заметил, что еще не встречал первогодок, которые умели бы связать несколько слов, чтобы можно было читать их без смеха. Он, конечно, не знал, какую бурю вызовет его высказывание среди мальчишек. Главный конкурент за медаль так расстроился, что насыпал Горацио в постель свиной щетины. К счастью, его поступок был вовремя раскрыт, но высекли обоих. Это недоразумение не помешало противникам вызвать друг друга на дуэль, и холодной декабрьской ночью в сопровождении верных секундантов они встретились на старом кладбище, где хоронили учеников и учителей, померших раньше, чем их смогли забрать домой. Шпагами ребятам служили осиновые ветки, но в пылу ожесточенной схватки они быстро сломались. Драться Горацио не любил и крепким сложением похвастаться тоже не мог, но зато он бросался на своего врага с такой яростью и так хитро, что, в конце концов, не по-джентльменски разбил ему нос. Перемирие было заключено и скреплено очередной поркой: когда они возвращались в школу, их поймал кладбищенский сторож. Может быть, последствия были бы гораздо хуже, если б в те дни школу не собрался навестить потомок ее основателя. Но, так или иначе, первое полугодие прошло успешно.
Горацио сделал несколько шагов к дому, предвкушая, как будет важно и невозмутимо течь его рассказ об учебе и однокашниках, но остановился: в дверях появился какой-то офицер в красном мундире, с начищенным серебряным горжетом на шее. Вслед за ним выпорхнула его мать, нарядная, как герцогиня, в шуршащем и шелковом под теплым плащом. Она весело щебетала своему кавалеру о театре, спрятав руки в пуховой розовой муфте, и радость Горацио мгновенно иссякла, как будто упала в глубокий колодец.
По всеобщему мнению, его мать, несмотря на свои почти тридцать лет, была очень красивой женщиной: бледное лицо, выразительные глаза, чувственные губы — такие комплименты в ее адрес Горацио часто приходилось слышать от джентльменов, которые постоянно толклись в их доме. Он терпеть не мог ее поклонников. Ему казалось, что мама предает этим память отца, пусть он и умер до его рождения. Однако, когда он попытался сказать ей об этом, она расплакалась и заявила, что Бог наказал ее сыном с каменным сердцем. Что плохого, если она чуть-чуть развеет свою тоску? Горацио не нашелся, что возразить, но с тех пор при появлении гостей старался уйти в свою комнату.
Мама не сразу увидела его. Только когда мохноногие лошадки послушались окрика Джеймса, и карета загрохотала по мостовой, она наконец заметила его, мило улыбнулась своему спутнику и подошла к сыну.
— Горацио! Милый мальчик! Я уже и не ждала тебя сегодня.
Голос ее был ласков, но на лице мелькнула досада. Она наклонилась для поцелуя, и Горацио неловко чмокнул ее в щеку. От мамы пахло сладкими духами, от которых кружилась голова — родной и знакомый запах.
— Как твое учение? — поинтересовалась она и тут же обернулась к офицеру, не дожидаясь ответа. — Уильям, позвольте вас познакомить с этим серьезным юнцом, моим сыном. Он мечтает стать доктором. Представляете, сколько я уже прожила? Подумать страшно.
Горацио покраснел. Среди гостей матери был один человек, которого он искренне уважал, любил и боялся — главный врач больницы Святого Георгия, мистер Дэвид Уивер. Он был единственным, кто относился к Горацио, как к взрослому, и даже давал ему дельные советы да дарил подарки. Год назад мальчик проговорился матери, что хотел бы стать доктором, чтобы быть похожим на мистера Уивера. Тогда ей его слова не понравились до слез, а теперь — надо же! — она этим хвастает.
Офицер подошел ближе. Глаза у него были серыми, холодными, но на мать он смотрел с обожанием.
— Любая девушка позавидовала бы вам, Элизабет, если бы была на вас похожа. А ты, парнишка, щупловат. Ешь больше.
— Да, сэр, — послушно ответил Горацио. Ему не нравился этот офицер. У него был сломан нос, и он косо улыбался, потому что левую щеку и край губы пересекал сабельный шрам.
— Вы очень милы, Уильям, — ласково проворковала мать. Она погладила Горацио по жестким темным волосам. — Это мистер Уильям Джон Тернер, Горацио. Ты же не возражаешь, мой мальчик, если я сегодня поеду в гости? Я была уверена, ты не приедешь сегодня, но Сара покормит тебя остатками обеда. Завтра я заеду на часок домой.
— На часок? — упавшим голосом переспросил Горацио.
— Не куксись, мышоночек. После Рождества у тебя десять дней каникул. Мы еще успеем сходить куда-нибудь развлечься, и поболтать, и вос-хи-ти-тель-но провести время! Меня неожиданно пригласили на праздник в один замечательный дом, и я никак не могла отказаться! Тебя взять с собой не могу, извини. Детей там не будет.
— Да, мама.
— Зато я купила тебе замечательный подарок. Он в твоей комнате, мой милый. Я заплатила за него целую гинею! Что надо сказать?
— Благодарю вас, мама.
Она потрепала его по щеке и выпрямилась.
— С детьми столько хлопот, — пожаловалась она мистеру Тернеру.
— Что поделать? — философски заметил тот. — Но рано или поздно они вырастают, чтобы стать нам подмогой.
Мама игриво ударила его муфтой по груди.
— Что вы можете об этом знать, Уильям? У вас же нет своих детей.
— Я просто не нашел женщину, с которой бы мне хотелось завести семью.
— Да что вы?
— Но с вами, Элизабет, у меня появилась надежда.
Горацио почувствовал непреодолимое желание сплюнуть и отвернулся. Мама легонько подтолкнула его прочь, к двери дома, и он подчинился, вежливо раскланявшись с офицером. На пороге он обернулся и увидел, как они уходят в сторону Оксфорд-стрит: мистер Тернер придерживал его мать за талию, и она нисколько не возражала против такой фамильярности.
В доме громко тикали часы, и в гостиной Сара гремела тарелками, видно, прибиралась. Горацио положил книгу на поднос для визиток, снял треуголку и сел на стул, чтобы расстегнуть пряжки на ботинках. Из комнаты выскользнула пушистая белая кошка и с мурлыканьем потерлась о ногу Горацио, оставляя шерсть на сером чулке. Вторая, полосатая, запрыгнула на стол и с грохотом уронила поднос.
— Кто здесь? — испуганно спросила Сара и выглянула в прихожую.
Горацио почесал белую кошку за ухом и нехотя отозвался:
— Это я, Сара.
— Я думала, ты не приедешь, — откровенно заявила служанка. На ее полном лице со вздернутым носом отразилось разочарование. Горацио промолчал и поднял книгу, чтобы бережно ее отряхнуть. Он выменял ее у однокашника на хороший перочинный нож, который нашел прошлым летом в Гайд-Парке.
— О чем думает твоя мать? — кипятилась Сара. Она скрылась в гостиной, чтобы через минуту появиться с подносом, полным посуды. — Чем прикажете тебя кормить? Я и не готовила ничего.
Она скрылась на кухне и недовольно загромыхала ведрами. Горацио поднял поднос и упавший журнал — «Склад джентльмена» за нынешний, семьдесят третий год. Наверняка его забыл кто-то из поклонников матери. Он равнодушно перелистал страницы и решил, что возьмет почитать его на ночь вместо Смоллетта. На душе было смутно, самое то почитать о путешествиях и изобретениях. Он медленно переодел домашние туфли, снял дорожный камзол и побрел на теплую кухню.
— Я не хочу есть, Сара.
— Врешь. Мальчишки всегда голодны.
Она не поворачивалась к нему, но Горацио видел по ее спине, что она злится. Сара работала у них всего два года и часто любила поворчать, но никогда раньше не встречала его с таким лицом. Она поставила перед ним тарелку с мясным рагу и со стуком положила ложку.
— Ешь, — велела служанка и скрестила руки на большой груди. — Ты ведь с дороги устал. И не кормят тебя в твоей школе, вон исхудал — кожа да кости, как висельник из Ньюгейта. Мать от тебя избавилась, живет припеваючи, даже меня не предупредила, что ты сегодня вернешься!
— Она бывает забывчивой... — пробормотал Горацио, хмурясь. Рагу было еще теплым, и он подцепил ложкой кусок переперченого мяса. Кошки терлись у его ног, видно, надеялись, что и им что-то перепадет.
— Вот она и забыла! Забыла, что дала мне на три дня выходной. Я уже своим написала, что приеду на Рождество, сегодня договорилась у старой подруги заночевать, а тут ты явился, и мамаша твоя уехала в гости.
— Я переживу, Сара. Я уже вырос.
— Сопли подотри, — буркнула она. — Вырос он. Тебе еще и двенадцати нет. Чай будешь?
Горацио кивнул, и служанка отошла к очагу. Он быстро уронил вниз кусочек мяса, и кошки бросились за добычей.
— Я два года мечтала их увидеть, — продолжила Сара, вернувшись, и поставила перед Горацио фарфоровую чашку. Чай был утренним, и Горацио взглянул на медленно тонущую чаинку. — С тем, сколько мне платит твоя мать, знаешь ли, не разъездишься. В других домах и отрез на платье дадут, и жалование больше раза в два, и на праздники отпускают... А здесь работаешь, как лошадь, а потом такой выкрутас!
— Она завтра обещала вернуться. До завтра со мной ничего не случится.
— Ты как младенец. Она всегда тебе обещает, а ты уши развесил...
— Прекрати!
Горацио вскочил и со всей силы грохнул об пол чашку; кошки бросили делить мясо и пустились наутек, когда дорогой фарфор разлетелся на мелкие кусочки. Сара хмуро взглянула на лужу у своих ног и покачала головой.
— Не желаю тебя слушать! — уже неуверенней произнес Горацио.
— Убирать я за тебя не буду. Сам уберешь, — Сара точно не слышала его и говорила спокойно, постепенно распаляясь. — Всегда говорила, эти школы только портят детей. Но тебе розог и так не доставало, без отца-то расти.
Горацио опустил голову. Он терпеть не мог, когда кто-то начинал жалеть его.
— Небось был проходимец какой, — заметила задумчиво Сара.
— Он был солдатом.
— И сбежал, как узнал, что твоя мамочка тобой брюхата.
— Неправда! Он должен был ехать в Индию, просто его корабль затонул.
— Это тоже тебе мать рассказала? — поинтересовалась служанка и носком туфли пнула осколок чашки.
— И что? — с вызовом спросил Горацио.
— И ничего! Верь ей больше. Не удивлюсь, если он ее бросил, если застал с полюбовником.
— Не смей так говорить про маму.
— А то что? Перебьешь ей всю посуду? Пока тебя не было, я уж насмотрелась! Кто к ней только не ходил с подарками.
— Ты врешь.
— Я? Я — вру? — Сара широко раскрыла глаза и размашисто перекрестилась. — Всеми святыми клянусь, что говорю истинную правду. И ты молчал бы. Никогда не видела мистера Даунса, но ты больше похож на одного из ухажеров твоей матери.
Горацио зажмурился и досчитал до десяти. Он вцепился в стол так, что побелели костяшки.
— Не хочу тебя слушать, — наконец заявил он.
— От правды все равно никуда не денешься. Ты похож на доктора, как одно яблоко на другое, — она замолчала и наклонила голову, рассматривая Горацио. — И такой же неблагодарный свиненок. Я за него беспокоюсь, думаю, как он будет сидеть голодный, пока его мамочка шляется по гостям, а он...
Она не договорила. Горацио пнул табурет так, что он опрокинулся, и, прихрамывая, бросился прочь с кухни. Он поднялся по лестнице на второй этаж и распахнул дверь в свою комнату. Ее никто не топил, пока его не было, и воздух казался ледяным. На кровати лежал подарок от мамы, но Горацио не стал даже смотреть на него и просто скинул на пол.
Худо было на сердце. Так худо, что хотелось исчезнуть. Сара наговорила гадостей просто с досады, утешал он сам себя, свернувшись под одеялом. Надо быть справедливым. Она хотела уехать. Расстроилась из-за его появления. Надо сказать, мол, что он все понимает, но нельзя так говорить о маме. Она — веселая, она — актриса, ее любят мужчины, и что с того?
Мохнатая мордочка ткнулась ему в лицо, и Горацио нехотя выпростал руку из-под одеяла, чтобы погладить белую кошку. Он перевернулся на спину, и кошка уютно устроилась у него на груди, жмурясь всякий раз, как он чесал у нее за ухом.
Внизу тяжело ходила Сара. Звякнули осколки в ведре, значит, она все-таки убрала разбитую чашку. Горацио пожалел, что не сдержался, и подумал, что лучше бы ему остаться в школе, пусть рождественское угощение там будет скудным и невкусным. Мама, наверное, написала бы ему письмо, после того, как получила бы табель, что гордится им и ждет встречи, или, может быть, даже приехала бы, потому что соскучилась... Он перевернулся на бок, согнав кошку, и вздохнул. Кого он хочет обмануть? Конечно, она бы не уехала из Лондона на праздники. Если бы отец был жив, то все было бы иначе.
— Я ухожу! — зычно крикнула снизу Сара. — Запри двери и никого не пускай в дом. Я на тебя не сержусь.
— Зато я на нее сержусь, — шепотом сообщил Горацио кошке. — Мы и без всех прекрасно проживем, правда, Китти?
Громко хлопнула дверь, и в доме стало тихо, только часы внизу оглушительно тикали. Вдалеке послышался грохот пушки, и темное стекло озарилось дрожащим красным светом — наверное, в садах Мэрилебон у церкви запустили фейерверк. Горацио неохотно встал с постели и выглянул, но огненные сполохи уже погасли и скрылись за крышами. Он вздохнул. Один из старших учеников хвастался, что поедет на Рождество в гости к знатным родственникам и каждый вечер будет смотреть на праздничные огни да есть мороженое, сколько влезет в его ненасытную утробу. После захватывающего рассказа о рождественском угощении, которое ему якобы пообещали, каждый начал щеголять тем, кто и как собрался отметить праздники, пытаясь переплюнуть друг друга. Горацио тогда не принимал в этой суматохе участия, говорить ему было не о чем; тем более, он знал, когда все вернутся, опять начнется безудержное хвастовство. Вот только ему хвастаться будет нечем.
Он поднял мамин подарок с полу и осторожно развернул обертку. Внутри лежала книга, но названия ее в полутьме комнаты Горацио прочесть не смог. В обнимку с книгой он спустился вниз, на кухню. Здесь было тихо и прибрано: посуда стояла на своих местах, в закопченной лампе бился огонек свечи, а в очаге мерцали непотухшие угли. Сара все-таки беспокоилась о нем, иначе бы потушила огонь.
Книгу он положил на стол, не зная — радоваться подарку или погрустить. Горацио просил у мамы на Рождество коньки, но вместо этого она подарила ему французскую медицинскую энциклопедию. Он полистал страницы, рассеянно глазея на картинки, но мысли то и дело возвращались к школе. Можно что-нибудь придумать для ребят. Например, как он ходил на медвежьи бои... Или нет! Пусть лучше его возьмут вторым секундантом на дуэль. Пожалуй, нечто такое будет гораздо интересней, нежели паршивое ореховое мороженое, даже если тебе положили его целое корыто.
Горацио взял лампу и пошел в мамину комнату, чтобы забрать у нее из бюро чернильницу. Все ящички были тщательно заперты, но на откинутой узорчатой доске лежало несколько листов, пахнущих фиалковыми духами. Горацио невольно чихнул и вытер нос рукавом.
Это будет друг отца, решил он, когда вернулся назад на кухню. Он ясно представил себе его лицо, пока точил гусиное перо: с благородными, резкими чертами, мужественное, с глубокими морщинами на лбу, как у мыслителя. При этом он еще молод, силен и, конечно, с героическим прошлым. Катался на слонах в Индии, его кусали ядовитые змеи, сражался с моголами и запросто ходил в гости к Королю. И к Индийскому, как бы его ни звали, и к Его Величеству Георгу Третьему. Когда он пришел к ним домой, вдохновенно сочинял Горацио, первым делом он заявил, что Горацио напоминает ему отца в молодости...
— Чушь какая-то, — прошептал он себе под нос, когда дошел до конца абзаца, где друг отца торжественно вручал ему слоновий зуб. Из текста было непонятно, чьего отца напоминал Горацио, и после долгих сомнений он все-таки вымарал эту строчку. Та же участь постигла слоновий зуб и заодно страшный шрам — от плеча до плеча. Горацио так увлекся правкой, что на листе осталось всего несколько слов:
«...моего отца... в Индии... сказал: если все было бы иначе»
Он вздохнул и отодвинул лист в сторону. Ну его этого друга. Пусть лучше он, Горацио, возвращался из гостей, где его, конечно же, кормили мороженым и прочими сладостями, и незнакомец в черном плаще обратился к нему за помощью...
В парадную дверь громко постучали, и Горацио чуть не упал с табурета, на котором раскачивался, пока придумывал свою таинственную историю. Он на цыпочках вышел в прихожую и прислушался к звукам из-за двери. За ней кто-то тяжело вздохнул и с новой силой забарабанил в дверь тростью.
— Элизабет! Я видел свет в твоей комнате. Не притворяйся опять, что тебя нет, — грозно приказал низкий голос, и Горацио успокоился. Он узнал доктора Уивера и поспешил отворить ему дверь.
— Ты? — доктор изумленно приподнял бровь, разглядывая Горацио с высоты своего роста. Его темный плащ и треуголку припорошило свежевыпавшим снегом, и он отряхнулся прямо на мамин ковер. — Вернулся из школы? А где Сара? Твоя мать случаем не уволила ее?
Он шагнул внутрь, запер за собой дверь, поставил трость в угол и снял верхнюю одежду. Горацио сделал ему знак подождать и быстро сбегал на кухню за лампой.
— Нет, сэр, не уволила, — осторожно заметил Горацио, когда перевел дух. — Она уехала к родственникам на праздники.
— Давно пора.
Вокруг туфель доктора разлилась лужа, но он не замечал этого.
— Не знал, что ты вернулся, мой мальчик. Я собирался послать тебе подарок в школу с оказией. Хорошо, что в последний момент я передумал и оставил его у тебя.
— У меня, сэр?
— Ты еще не видел? Уверен, тебе понравится. Проводи меня к матери, а потом мы поиграем в шахматы, — доктор достал из кармана жилета часы и хмуро взглянул на них, как будто они были его давним врагом. Горацио тайком рассматривал его немолодое лицо, пытаясь найти правду в словах Сары. Действительно ли они были похожи? Он никак не мог понять этого — во всяком случае, у доктора был такой же хрящеватый и длинный нос, как у него самого, но кто же судит о родстве по носу?
— Она ушла, сэр, — все-таки осмелился подать голос Горацио, когда сообразил, что доктор Уивер уже нетерпеливо смотрит на него самого.
— Ушла? — в голосе у доктора послышались отзвуки отдаленной грозы, и он нахмурился. — Оставила тебя одного?
— Как посмотреть, сэр...
— Не дерзи и не юли, юноша! — доктор взял его за плечо и крепко сжал. Горацио взглянул ему в лицо с тоской; доктор нахмурился, а когда он был зол, ему лучше было не попадаться под горячую руку.
— В доме я и кошки, сэр, — повинился Горацио. Доктор Уивер еле слышно выругался.
— Какая же твоя мать... — он не договорил, и Горацио был ему за это благодарен. — Надолго она отлучилась?
— Обещала завтра вернуться, сэр.
— Так... — тяжело проговорил доктор и угрюмо замолчал. После долгой паузы он наконец сказал: — Давай-ка выпьем чаю.
Горацио неуверенно взглянул в сторону гостиной, но доктор покачал головой.
— Меня устроит и кухня. Хочу посмотреть, оставила ли тебе эта вертихвостка еды. Надо было забрать тебя у нее, когда ты был еще младенцем, — с раздражением вырвалось у доктора, — и отдать хорошим людям на воспитание.
— Мама меня любит, сэр, — застенчиво отозвался Горацио.
— Говорить приятные вещи она мастерица, — тяжело согласился тот и первым пошел на кухню. Горацио поплелся за ним следом вместе с лампой, лихорадочно соображая, чем угостить гостя. Молока к чаю не было, в жестяной коробке хранилось немного песочного печенья и сухофруктов, плебейское рагу гостю не подашь...
Он налил в чайник воды, повесил его на закопченную печную перекладину и подкинул в очаг дров, помешав угли кочергой. Огонь затрещал и взметнулся вверх, и Горацио прищурился от жара. Он подцепил лопаткой несколько тлеющих угольков, выпрыгнувших из очага на каменный пол, и бросил их назад, как делала Сара. С верхней полки шкафа он достал самую красивую фарфоровую чашку в их доме и повернулся к доктору, чтобы торжественно поставить ее перед ним, но доктор словно не видел его стараний. Перед ним лежал перечерканный лист бумаги, на котором Горацио записывал свои фантазии, но мистер Уивер смотрел куда-то поверх него, уставившись невидящим взглядом в каменную стену. Он выглядел старым, как дряхлый дуб в садах Мэрилебон, и Горацио перепугался, что расстроил его своей писаниной.
— Сэр... — несмело начал он, но доктор остановил его властным жестом.
— Сожги это, — он подтолкнул бумагу к нему и строго взглянул на Горацио. — Не занимайся пустыми мечтаниями.
Горацио поставил перед ним чашку и послушно взял лист.
— Брось в огонь, — устало приказал ему доктор Уивер. — У тебя нет отца, и тебе лучше об этом не думать. Как твои дела в школе?
— Хорошо, сэр, — Горацио не стал добавлять, что, скорее всего, стал первым учеником в своем классе, чтобы доктор не подумал, что он хвастается. Потом он, скорей всего, покажет ему табель, если мама его не потеряет.
— Пороли?
— Да, сэр.
— За дело?
Горацио согласно вздохнул и бросил скомканный листик в огонь. Доктор удовлетворенно кивнул.
— Пороть детей нужно, — наставительно сказал он. — Иначе из них вырастают безответственные лентяи и искатели развлечений. Ты сам потом скажешь спасибо.
Чайник забурлил и расплевался кипятком из носика. Горацио отвернулся, чтобы снять его с огня, и порадовался, что доктор сейчас не видит его лица: наверняка на нем ясно отразилось, что он на самом деле думает о подобном воспитании. Он глядел, как бумага неохотно обугливается, и буквы исчезают в огне, и опять стало грустно.
Маленький кусочек, отломанный от прессованной пачки чая, стукнулся о дно чашки, и Горацио залил его кипятком. Чай всплыл на середину, точно пустой сундук, выброшенный с корабля, и медленно развалился на чаинки.
— Налей и себе, — приказал мистер Уивер.
— Я уже пил сегодня чай, сэр.
Доктор вздохнул и щелкнул пальцами. Горацио поспешно поставил чайник на полку, подал мистеру Уиверу чайную ложку и выставил на стол коробку с остатками печенья. Мистер Уивер придирчиво выбрал себе самое целое и задумчиво откусил его крепкими зубами.
— Может быть, ты хотел бы съездить в гости на это Рождество? — неожиданно спросил он.
— Н-нет, сэр. Меня никто не приглашал.
— Это нетрудно устроить... Но нет так нет.
Они замолчали, и Горацио глядел, как доктор ест печенье, запивает его чаем, а потом тщательно отряхивает крошки с шейного платка и камзола. Он гадал, знал ли мистер Уивер его отца, но никак не решался об этом спросить, чтобы не навлечь на себя гнева.
— О чем ты думаешь? — неожиданно поинтересовался доктор. Кажется, он тоже чувствовал себя неловко.
— О своем отце, сэр.
— Я же сказал тебе выбросить эти глупости из головы! — доктор Уивер так сильно поставил чашку на стол, что ее изогнутая ручка жалобно хрустнула и осталась в его громадной ладони.
— Я не могу, сэр. Мне бы хотелось больше знать о нем, — с безумной храбростью заявил Горацио.
— Он был изрядным шалопаем, — доктор налился краской и отшвырнул ручку в сторону. — Учись хорошо, чтобы не повторить его судьбу! Он мог стать уважаемым человеком, а вместо этого... И у него хватило наглости обвинить в этом своего отца, понимаешь, юноша? Никакой благодарности!
— А его отец... То есть, мой дед — жив? — с трепетом спросил Горацио и тут же спохватился. — Сэр.
— Наверное, — отозвался мистер Уивер. Плечи у него опустились. — Во всяком случае, окружающие так считают.
— Я хотел бы его повидать, сэр.
— Нет. Тебе этого не нужно.
Горацио опустился на колени и пошарил под шкафом. Ручку можно приклеить назад, если она цела, мельком подумал он. Под пальцы ему попалась обглоданная сырная корочка, и он брезгливо отдернул ладонь. Мама решит, что он разбил обе чашки. Можно сказать, что это кошки, их она не будет пороть. Горацио вздохнул. Обвинять кошек было несправедливо.
На столе звякнули монеты, и Горацио поспешно обернулся. Он нащупал изогнутую ручку и поднялся. Доктор неодобрительно посмотрел на него и покачал головой; взгляд его скользнул по запачканным пылью чулкам, и Горацио подумал, что сейчас ему достанется выволочка, но мистер Уивер лишь произнес:
— Я оставил тебе денег за чашку. Если мать завтра не вернется, то смело трать их на еду. Постараюсь зайти утром, юноша. А сейчас мне лучше уйти.
Он встал, опираясь на трость, и жестом подозвал Горацио. Сердце захолонуло, но доктор лишь крепко его обнял за плечи и прижал к себе. Они долго стояли так, и Горацио показалось, что вот-вот мистер Уивер скажет нечто важное, что изменит жизнь, но тот молча отпустил его и твердым шагом направился к дверям.
Они не проронили ни слова, пока доктор одевался, и только часы в гостиной весело тикали: каждые три часа в них раскрывалась дверца, и кавалеры с дамами кружились в танце. На прощанье мистер Уивер потрепал Горацио по щеке, как гладят лошадей, и, не прощаясь, вышел. В доме стало пусто, как будто вместе с доктором исчез человеческий дух, и Горацио медленно задвинул засов на парадной двери.
Он поплелся назад на кухню, и кошки, спрятавшиеся от доктора, поспешили за ним. Придумывать больше ничего не хотелось. Доктор не допил чай, и он стыл на столе. Горацио отхлебнул из его чашки и взял несколько крошек от печенья из коробки — печенье пахло летом, как будто кто-то запек в нем июль и август со всеми развлечениями и ароматами. Если закрыть глаза, то можно было вообразить, что дом полон людей, и среди них есть закадычный друг, с которым здорово лазить по деревьям и выбираться ночью на кладбище...
Горацио медленно пережевывал печенье, подперев кулаком щеку. Голова стала тяжелой, и он зевнул, но идти наверх, в холод и темноту, не хотелось. Монеты загадочно блестели при свете лампы, и Горацио подумал, что их можно было бы проесть. Купить на все деньги теплых замасленных пирожков с мясом. Или бейгелей в кошерной лавке, где торгует одноглазый еврей. Или сходить на медвежьи бои и рождественскую ярмарку. Но радости от неожиданного богатства не было — болтаться одному по Лондону было неинтересно. Мама всякий раз говорила, что вдобавок и опасно, ведь Лондон кишит разбойниками и грабителями, но это не мешало ей беззаботно отпускать Горацио погулять, когда он просил.
Разбойников Горацио видеть не приходилось. Те люди, кого вешали на площади, совсем не были похожи на бандитов и убийц; они были несчастны, они молились Богу и молили о пощаде, проклинали палача и зевак. Как такие могли лишать кого-то жизни? Грязные, оборванные — и рядом щеголеватый помощник судьи, который зачитывал их преступления толпе, пока повешенные умирают у всех на глазах.
Он положил голову на стол и закрыл глаза. Невольно хотелось подумать о чем-то приятном, например, об отце. Но вместо отца перед внутренним взором появился висельник, и голос мистера Уивера мрачно повторял: «Он был изрядным шалопаем, Горацио». Это доктор принес ему книгу в подарок, сквозь дремоту подумал Горацио, и даже во сне ему стало печально, значит, мама ничего не подарила.
Яростно мявкнула одна из кошек, котелок зазвенел, ударившись о каменный пол, и неожиданный на кухне собачий лай оглушил Горацио. Он вскочил на ноги, все еще плохо соображая, что произошло, и больно стукнулся локтем о стол. Белая кошечка сидела на шкафу, прижав уши к голове, и злобно шипела на грязную лохматую дворняжку цвета соли и перца, которая заливисто лаяла на нее снизу. Горацио, морщась от боли, схватил пса за загривок и прижал к полу; он никак не мог взять в толк, откуда здесь появилась собака.
— Эй! Отпусти Джорджа!
У двери черного хода стояла оборванка и гневно глядела на него, уперев руки в боки.
— Это твоя собака? — вопроса умней Горацио в голову не пришло, и оборванка фыркнула.
— Ну да, моя... — неохотно ответила она и настороженно набычилась. — Мы искали. где переночевать — кухарки на Рождество добрые, могут угостить чем. Только на вашей улице кормят одними розгами и поленьями. А ты кто, мальчик на побегушках?
Девчонка насмешливо поглядела на него сверху вниз и засунула руки в карманы под юбкой. Туфли у нее просили каши, и чумазый большой палец шевелился в дырке. Оборванка заметила его взгляд и гордо вскинула подбородок, как будто была королевой в изгнании. Джордж извернулся в руках Горацио, лязгнул зубами в бессильной попытке укусить и, цокая когтями о каменный пол, поспешил спрятаться за хозяйкой.
— Сама ты... — Горацио не нашел слов и вытер лицо ладонью, стряхивая сон. — Что ты делаешь на нашей кухне?
— А дверь была незаперта, — отбарабанила девчонка и пригладила пятерней спутанные темные волосы, кое-как заплетенные в косу. С нее капало, и на полу растекалась лужа от растаявшего снега.
— Шла бы ты домой...
— Ой-ой! А что ты скажешь, если у меня его нет? Я дочь бродячих актеров, — важно заявила она.
— Цыганка, что ли?
— Сам ты цыган, — она разозлилась и выставила плечо вперед, как будто готовилась к драке. Лицо у нее действительно было смуглое, правда, скорее, от грязи. — Мой отец из графства Корк, а мама — дворянка.
— С каких пор дворяне бегают по чужим кухням и просят поесть?
— Ты мне не веришь? — она подскочила к нему, и Джордж храбро залаял из-за ее спины. — Давай подеремся! Ух, я тебе покажу!
— Слушай. Я с девчонками не дерусь. А если бы и дрался, то такую щуплую пигалицу и бить-то стыдно.
— Это потому что я ем сейчас мало, — оборванка быстро успокоилась и доверчиво взглянула ему в лицо. — А вообще я сильная. Как с приходского приюта убежала, в первые дни грузила бочки. На Темзинской пристани.
Горацио тяжело вздохнул.
— У меня есть рагу, — неохотно признался он. Еды ему было не жалко, но девчонка вызывала брезгливое желание бросить ее в корыто с наструганным мылом.
— Рагу — это я люблю, — довольно кивнула она. — А вино у тебя есть? Или ром? Джин?
— Тебе молоко надо сосать, а не ром.
Горацио открыл шкаф, чтобы достать миску похуже, пока девчонка нахально устраивалась на его месте за столом.
— Это ты зря, — послышалось с ее стороны. — Я как-то в кабаке на спор допила все остатки из кружек, вот так-то. Ой, а это что?
Он повернулся. Девчонка вертела в пальцах ручку от разбитой чашки, как будто это было чудо. От удивления она даже приоткрыла рот, пока рассматривала цветочный узор. Дворняжка уже валялась у нее в ногах, умильно поглядывая из-под стола.
— Возьми себе, — хмуро посоветовал Горацио. Он налил рагу из котелка, подумал и положил побольше мяса. Когда он вернулся, девчонка потянулась за едой, но вместо миски получила в руки Сарино полотенце.
— Вытрись, — велел Горацио, и девчонка скорчила недовольную рожу. Она с опаской взяла чистую ткань, и на ней тут же остались пятна от ее пальцев. Руки вытереть девчонка и не подумала и осторожно промокнула себе рот, а потом, оробев от взгляда Горацио, почистила полотенцем уши и шею и положила перепачканную ткань на край стола.
Горацио поставил перед ней еду, и, не дожидаясь ложки, девчонка залезла пальцами в тарелку. Она выковыряла самый большой кусок мяса и тут же отправила его в рот, следующий, маленький, достался собаке. Китти с недоверием смотрела на этот Лукуллов пир со шкафа, но слезать не торопилась.
Пока оборванка жадно ела и облизывала пальцы, сгорбившись над миской, точно скупец над сокровищами, Горацио молчал и глядел на нее. Ему доводилось видеть бродяжек и нищенок на улицах Лондона, но впервые он столкнулся с одной из них лицом к лицу. Девчонка была худенькой, бледной, с острым подбородком и впалыми щеками — ткни в любую пальцем и порвешь, как бумажную заслонку для камина. Под глазами у нее темнели синяки, хотя Горацио не мог поклясться, что это не грязь. Одежда висела на девчонке мешком — пыльная, выцветшая, рваная, с чужого плеча, отнюдь не по погоде, слишком холодная для Рождества; плащом ей служил кусок грубой ткани, подол юбки был неаккуратно подшит, а рукава рубахи, которую она, наверное, не снимала уже давненько, пестрели заплатами разных оттенков серости. Горацио неуверенно дотронулся до шелкового шейного платка, который мама подарила ему летом. Рядом с гостьей он чувствовал себя щеголем-макарони, у которого карманы набиты золотом.
Девчонка наконец отвалилась от миски и сложила руки на животе. Взгляд у нее стал осоловевшим, и она встряхнула головой, чтобы прогнать сон. Джордж поставил лапы ей на колени, бешено виляя обрубком хвоста, и она вывалила для него на пол остатки рагу.
— Что ты делаешь? — разозлился Горацио. Ему вовсе не хотелось отмывать каменный пол. Девчонка пожала плечами.
— Джордж все вылижет. Он же пес! — она постучала пальцем себе по лбу, усмехаясь. — Дома я всегда так мою тарелки.
— Ты говорила, у тебя нет дома.
— Где-то же я сплю. Там и дом. Куда хочу, туда и иду. А вот ты сидишь здесь, как привязанный.
— Вовсе нет! У тебя просто нет ни дома, ни родни, и ты все врешь.
Губы у нее дрогнули, и она отпихнула Джорджа прочь. Пес незло огрызнулся и подполз на брюхе к мясу, чтобы уволочь остатки.
— Уже и выдумать нельзя, да? — девчонка утерла нос кулаком и насупилась.
— Это вранье, а не выдумки.
— Тебе хорошо говорить, — тягучим голосом протянула нищенка. Будь Горацио постарше, он угадал бы в ее голосе неискренность и зависть. — Ты живешь в тепле и достатке, захотел — пожрал, потом раз — и в чистую постельку. Как тебя звать-то?
— Горацио.
— Ну и имечко! — она неожиданно захохотала, и Горацио обиделся. — Добро бы Ник или Джек. Горацио! Смех один.
— Не вижу ничего смешного, — сухо отозвался он, обиженный ее смехом. — Мой отец — джентльмен, между прочим.
— Мой тоже, я же говорила, — быстро парировала она и с гордостью добавила, выпятив худенькую грудь. — Он меня Китти назвал.
— Мамину кошку тоже так зовут.
Китти исподлобья взглянула на него.
— Чего это у нее имя человеческое?
— Как у твоего пса.
— Его как короля зовут, между прочим.
— Можешь считать, что кошку назвали в честь тебя, — милостиво разрешил Горацио.
— Тоже мне, нашлась честь... Так ты хозяйский сынок? А где слуги?
— Наверху, — он поморщился, когда пришлось соврать. Ее настырность была неприятна. — И тебе лучше уйти, пока не заметили. А то попадешь в тюрьму.
Китти беспокойно поежилась.
— Я там уже была, — глаза у нее стали, как две плошки. — Не хочу больше.
— Опять врешь?
— Святой Катериной клянусь, нет!
— И за что?
— Да так... — она задумчиво почесала голову и привычным движением раздавила вошь в волосах. — Один там из-за булки раскричался. Можно подумать, я у него кошелек украла. Меня и схватили. В тот раз сволочи попались. Обычно поревешь, скажешь про покойную матушку, про то, что ни крошки во рту не было неделю, кроме жуков и листьев, — отпускают. А тут потащили прямо к судье, а судья занят был, вот меня и кинули в застенки. Но там нескучно — то ругаются, то дерутся, то... — она буднично сказала такое грубое слово, что Горацио сморщился. — Главное — под руку не попасться. Была бы я постарше, еще и заработала бы. Чего ты кривишься? Жить надо, — Китти напоминала старушку, которая по ошибке проснулась в девчонкином теле.
— А дальше что?
— В работный дом меня отправили. Только я оттуда сбежала через неделю. Хозяйка ведьмой была, морила меня голодом, придиралась, да еще и положила с бабкой, которая под себя ходила. Фу, — она сморщила нос и вытерла его запястьем, — я не из брезгливых, но тут и меня тошнило. Ворочай ее да корми. Хотя она неплохая была, делилась со мной едой — если ее не отнимали, ага. Наверное, померла уже...
Она опасно шмыгнула, и ее глаза блеснули в свете лампы.
— А отец-то твой где? Почему не помог? — поспешно спросил Горацио. Он и представить себе не мог, как утешать, если Китти расплачется.
Девчонка обидчиво повела плечом.
— Не знаю, — наконец буркнула она. — Когда я родилась, он подарил мне фунт стерлингов и кружевную пеленку. А потом сбежал в Ирландию. Кое-кто твердит, правда, что его повесили за грабеж на дороге, но я этому кое-кому уже нос расшибла. Он мне вернуться обещал, ты не думай. А что пил много и мамашу избивал, так все так делают. Она померла уже, и соседка наши пожитки забрала, якобы растить нас решила. Малютку голодом заморила, а затем выкинула нас на улицу, как щенят, потому что мы ее мужику мешали.
— Не все отцы так делают.
— Конечно, мистер-Умная-Башка, у богатеньких все иначе, — покладисто согласилась Китти. — У вас и для дерьма горшки золотые, и слуги на каждый чих бегут... Чего бы твоему отцу тебя бить?
— Мы вовсе не богаты. И у меня нет отца.
— Да? — она поставила локти на стол и подперла щеки. — А куда он делся? Тоже сбежал?
— Да нет, — неуверенно ответил Горацио. Он не знал, что ей сказать. Хвастаться погибшим отцом-офицером перед ней не хотелось, да и самому теперь не верилось, что та история, которую рассказывала мать, истинна. Может быть, его отец действительно жив и ходит по Лондону, ничуть не интересуясь сыном. Шалопай, как сказал мистер Уивер.
— Значит, сбежал, — подытожила она. — А твоя мать?
— Что моя мать?
— Ну, мужа себе еще нашла?
— Н-нет.
— И славно, а то бы он тебя порол. Я своему названному папаше мух и тараканов в пиво кидала. Он, когда пьяный, мог с грязью его пить и не замечать. Раз — залпом — и все. Хорошо, он быстро сделал ноги.
Горацио невольно усмехнулся, представив, как мистер Тернер пьет чай с жуками, и девчонка просияла, приняв усмешку на свой счет.
— Мы еще много чего устраивали, — похвалилась она. — Один раз насыпали его дружку в сапоги головастиков, пока тот дрых. Драка была — ух! Пол-улицы сбежалось глядеть, даже ставки делали, кто кого. Может, слыхал? Это четыре года назад было, вот как.
— Не слышал, — и Горацио почувствовал укол в сердце. Он-то бы точно не осмелился насыпать кому-то головастиков в сапоги, хотя попробовать в школе было можно...
— Весь Лондон слыхал, — с упреком произнесла она, и Горацио покраснел, как будто был виноват в том, что пропустил столь знаменательный случай. — А чем твоя мать занимается?
— Она... актриса. В театре. Слышала — Королевский театр на Друри-Лейн?
— А. Не, я в ту сторону и не хожу. Там такие господа, только жди тумаков от ихних слуг. У меня подруга была — она тоже пела, что актриска, а сама с мужиками путалась... А чего ты покраснел?
— Я не покраснел.
— Не, я про твою мамашу не знаю ничего, не бойся. Да и вряд ли от мужиков такой домище получить можно, — Китти мечтательно зажмурилась. — Вырасту, выйду замуж за лорда какого и тоже себе дом заведу, буду каждый день кофий пить, а Джордж будет на бархатной подушечке валяться и сахарные кости грызть... Цыц, — она подтолкнула пса ногой, когда тот тявкнул, услышав свое имя, и зевнула, — разгавкался тут...
То и дело хотелось спросить, верит ли Китти в то, что плетет, но у Горацио не повернулся язык. Несправедливо, что мелкая девчонка нахлебалась таких бед, которые ему самому и не снились. Подумаешь, нет отца! Да и что сказать в школе о прошедшем Рождестве — придумать недолго. Это не бродить вшивым по холодным улицам, потому что вернуться некуда и не к кому, пусть даже она и могла сыпать пригоршнями недругам в еду всякую дрянь и не слушать никого из взрослых.
— А ты кем станешь?
— Доктором, — неохотно отозвался Горацио. — Мой дед — доктор.
Он опять покраснел. Доктор Уивер не одобрил бы такой фамильярности и лжи.
— Брр, мистер Живодер, — передернулась она. — Будешь красть трупы с кладбища, да?
Ответа она ждать не стала, широко зевнула и положила голову на руки.
— Хотя чего им, мертвякам? — глухо донеслось до него. — Только резать их плохо, вот что...
Китти затихла. Горацио ждал, пока она продолжит, но до него донеслось лишь тихое посапывание. Девчонка заснула прямо за столом, уткнувшись лбом в сгиб грязного локтя, и отсвет свечи блестел на ее сальных волосах.
Под ее ровное дыхание Горацио тоже стало клонить в сон. Китти словно вышла из побасенок про эльфов, которые похищают детей человеческих, чтобы подкинуть своих чад; за девчонкой будто тянулась темная нить, другой конец которой терялся в Лондонской грязи; за нее хватались отчаяние и нищета, жестокость и глупость, но не хватало верных слов, чтобы выразить ту смесь чувств, которую вызывала в нем Китти. Будущее ее казалось болотом со ржавой водой, где на кочках росла лишь жухлая трава, и была в этом предопределенность, которую не мог сломить никто — ни Король, ни Парламент, ни сам Архиепископ. Казалось, коснись грязных волос, и нить пристанет к руке: не отмыть и не оттереть, как ни старайся; она затянет в воду, и болотный дух коснется ноздрей, и провалишься в черную жижу по самое горло...
Ему снилось болото, над которым повисла луна, и среди тощих деревьев без коры то тут, то там зажигались странствующие огоньки, чтобы погаснуть в безветрии. Горацио не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, на шее вместо платка была затянута пеньковая веревка, и ее тяжелый узел больно давил на спину. Среди деревьев стояла Китти, и она пристально вглядывалась в темноту, будто чего-то ждала. Девчонка обернулась к нему с блаженной улыбкой, с пустыми белыми глазами, как у статуи, сделала шаг — и провалилась по пояс. Она легла на живот, точно топкая грязь была мягкой периной, и лицо у Китти светилось от счастья. Грязь обхватывала ее волосы, касалась подбородка, поднималась все выше и выше, пока Горацио мучился от собственной беспомощности. Ее было не спасти, но тем тяжелее было глядеть на нее. Кто-то толкнул его в плечо, и Горацио полетел вниз, прямо в чавкающее болото.
— Просыпайся давай. Ишь, тоже выдумал на кухне спать. Дверь не запер, чашки перебил, рагу на пол вывалил, будто не на свою кухню вернулась, а в кабак какой!
Горацио поднял заспанное лицо от стола и непонимающе уставился на Сару, которая крепко встряхнула его за плечо еще раз.
— Ты же уехала... — пробормотал он. Шею и плечи ломило от неудобной позы.
— Ничего подобного, — Сара фыркнула и оперлась на метлу. — Я зверь какой, бросать мальчишку на произвол судьбы? Съезжу на следующий год, не помрут они без меня. Сам подумай, если ты за одну ночь кухню разнес, что бы сделал с домом за три?
— Который час? — сиплым голосом спросил Горацио. За окном заунывно закричала девица, разносившая печенку и обрезки мяса для кошек, и Сара заторопилась.
— Скоро семь. Желаешь спать, отправляйся к себе. Я буду готовить завтрак. Давай, пошевеливайся!
На стуле, где вчера заснула Китти, сидела ее тезка и намывала мордочку. Она точно почувствовала на себе взгляд Горацио и чутко замерла с поднятой лапой. «Ну что, — говорили ее золотистые глаза, — мы же никому не расскажем, что было ночью?». Деньги, которые оставил доктор Уивер, пропали со стола вместе с бродяжкой, и со сна Горацио не мог решить: жалко ему их или нет.
Он поднялся наверх и лег на кровать в обнимку с подушкой. Развлечения на каникулах решительно отменились, и это было обидно, но, когда он вспоминал, как девчонка жадно хватала еду скрюченными пальцами, обида стремительно уменьшалась и становилась карликом в стране великанов. Китти обманула его, накормив досыта байками, но встреть он ее сейчас, потребовать деньги назад было бы невозможно. Горацио вздохнул. Даже если бы он попробовал ее побить или пожаловаться кому-нибудь из взрослых, легче бы не стало, только хуже. Он задумался, почему тот судья не пожалел девчонку и отчего в работном доме такие порядки, и незаметно для себя задремал, пока Сара не позвала его есть.
Когда Горацио неторопливо ковырял плотный завтрак, накрытый в столовой, во входную дверь постучали, и Сара поспешила отворить ее. Когда мистер Уивер появился в столовой, Горацио удивился, но тут же вскочил и шаркнул ножкой.
— Вчера ты не был таким галантным, — заметил доктор.
Он заметно обрадовался присутствию Сары и сегодня почти не хмурился. Мистер Уивер сел за стол, и Сара принесла ему вина, тарелку и приборы, чтобы он тоже мог перекусить. Она сделала реверанс, когда доктор отпустил ее властным жестом, и успела подмигнуть Горацио и дотронуться до кончика носа, пока разворачивалась к двери.
Ели они молча, и Горацио размышлял над тем, как объяснить мистеру Уиверу, куда делись оставленные им деньги. Когда доктор расстегнул верхние пуговицы камзола и довольно откинулся на спинку стула, Горацио все же рискнул заговорить.
— Вы когда-нибудь видели бродяг, сэр?
— Да уж приходилось, юноша, — доктор взглянул на него из-под полуприкрытых век. — Неприятное зрелище. Каждый из них рассадник пороков и болезней. Почему ты спрашиваешь?
— Я просто думал, сэр, можно ли им помочь. Можно ли сделать так, чтобы они жили как все? Не лгали, обзавелись хозяйством, не воровали...
— Нет, мой мальчик. Ты не Господь Бог, чтобы перекроить порочную натуру. С молоком матери они впитывают порок, заливают его джином и слабы так, что не могут остановиться. Не могут работать, деньги уходят, как вода в прибрежный песок, бьют жен и детей из-за нищеты... Я много таких повидал. Еще когда был совсем зелен, к нам в больницу порой таскали пьяниц — с проломанными головами, с перерубленными конечностями, гниющих заживо, — доктор замолчал, потирая гладко выбритый подбородок, и Горацио ярко представил себе его слова. Раньше он не думал о медицине с такой стороны, и его замутило. — Ничего с человеком не сделаешь, коль он сам желает вернуться назад, валяться в грязи. Дай ему хозяйство — он пропьет его, инструмент разломает, а деньги просадит на развлечения и окажется в долговой тюрьме у реки Флит. Впрочем, ты еще слишком мал, чтобы думать об этом.
— Может быть, наказание слишком для них тяжело, сэр? — осмелился заикнуться Горацио. — Если, скажем, девочка украла булку, достойна ли она тюрьмы?
— А ты бы хотел, чтобы лавочник расправился с ней по своему усмотрению и забил до смерти? Закон есть закон. Если хочешь изменить его — попробуй попасть в палату Общин. Если тебя волнует определенная девочка и определенная булка — тебе надо быть барристером или судьей. Первый защищает интересы персоны в суде, второй выносит вердикт. Уж не знаю, что тебе было бы ближе, если б ты не решил стать доктором.
— Я... — Горацио запнулся. Он, конечно, хотел бы быть доктором, но все-таки о барристерах, судьях и законах стоило узнать подробней. Просто ради интереса.
Доктор улыбался, глядя на его замешательство. Он сложил ладони на животе и намеревался сказать еще что-то, но в столовую, словно вихрь, ворвалась мама, веселая, нарядная и румяная. От нее пахло морозом и еловой хвоей, и Горацио забыл о всех своих треволнениях.
С радостным возгласом Горацио вскочил и замер на месте, не зная, можно ли к ней подбежать или она не в настроении, как часто бывало. Мама, пританцовывая, подбежала к нему и крепко обняла Горацио.
— Как ты, моя крошка? — она ущипнула его за щеку, и Горацио покраснел от этого детского обращения. — Не скучал? А я по тебе очень! Кусок не лез в горло! Утром я вспомнила, что дала выходные Саре, и помчалась домой.
— Я...
— Конечно, ты скучал! — от ее пальцев приторно пахло духами и розовым маслом. — Мистер Уивер, — она развернулась к гостю и низко присела перед ним, как делала всегда в конце выступления, — вы вечно столь неожиданно заходите в гости! Но я тосковала по вам, — ее ресницы затрепетали, и она протянула ему руку для поцелуя.
На лице у доктора отражались смешанные чувства: будто он о чем-то сожалел, но не мог этого высказать.
— Я заглянул проведать Горацио, Элизабет, — спокойно ответил он после поцелуя. — Нехорошо с вашей стороны оставлять его одного.
— Да, разумеется! Но на это Рождество я намереваюсь быть примерной матушкой, — мама засмеялась и потрепала Горацио по голове. — Значит ли это, что вы уже уходите, мистер Уивер?
— Пожалуй. Сегодняшний день я хочу провести с семьей.
— Передавайте наилучшие пожелания вашей милой жене, — голос у мамы зазвенел, и она сжала плечо Горацио так, что он поморщился. — Желаю ей прекрасного Рождества и чудесного семейного очага!
Доктор взглянул на нее так, как будто она обернулась хищным зверем. Он плотно сжал губы и покраснел.
— Передам, — после долгой паузы согласился он. — И вам счастливого Рождества, Элизабет. Поди сюда, мой мальчик.
Он поманил Горацио, и тот доверчиво подошел к нему. Мистер Уивер обнял его и пожелал ему хорошо учиться и не расстраивать мать, после чего развернулся и вышел из столовой. Мама не пошла его провожать, застыв посреди комнаты с высоко поднятым подбородком. Глаза ее сузились, и она подбоченилась, как будто готова была произнести обвинительную речь. От двери послышался голос доктора, который наказал служанке подать ему шляпу, резкие звуки улицы стали громче, а затем загремел засов, и все стихло.
— Вам накрыть стол? — Сара появилась как нельзя вовремя, чтобы вывести хозяйку из тяжелых раздумий. Мама удивленно моргнула, как будто Сара предлагала ей отправиться в Бат, и покачала головой. Сара скрылась за дверью, и мама сделала два шага и опустилась на колени перед Горацио.
— Прости меня, — с неподдельной театральной искренностью попросила она. — Я не хотела тебя оставлять. И не хотела, чтобы все так получилось.
У Горацио вертелся на языке вопрос об отце. После прощания он только уверился в том, что доктора и маму соединяет нечто большее, чем простое знакомство. Мама перебирала его волосы, распуская завязанный лентой хвостик.
— У тебя отцовские волосы, — неожиданно сказала она, и отсвет улыбки мелькнул на ее лице. — Мне нравилось их перебирать. Он очень ими гордился. Но теперь ты за него, и нас опять двое. На всем белом свете больше никого у нас нет. Только ты и я, сынок.
Мама прижалась к его щеке своей, и Горацио почувствовал, что она плачет. Пусть ее слова отдавали пьесой, пусть ложь и забывчивость сопровождали ее на каждом шагу, но он любил ее, какой бы она ни была, и не мог переносить ее слез. Плакала ли она из-за очередного поклонника или поспешный побег доктора Уивера был тому виной, все это было сейчас не важно.
— Да, матушка, — покорно сказал Горацио. Нет, об отце он спрашивать не будет. Ни сегодня, ни завтра, ни через год. И выдумывать глупостей о рождественских праздниках. — Только вы и я.
Крупными хлопьями за окном повалил снег, и в столовой потемнело. На кухне Сара подбросила дров в очаг, и клочок вчерашнего сожженного письма, что всю ночь и все утро пролежал на еле заметном выступе в трубе, вынесло вместе с дымом к низким плотным облакам, медленно плывущим над городом.