[Quiterie]

В Библиотеке Адъютанта лежат очень интересные записи (перевод на русский выполнен!) Иоганна-Людвига Гордта, по происхождению шведа, английского (он участвовал в битве при Фонтенуа под началом герцога Камберлендского!) и прусского наемника, дослужившегося до генерал-лейтенанта. Во время Семилетней войны он попал в плен к русским и провел два года в Петропавловской крепости.
Несмотря на трагичность всех событий, дневники дают полное впечатление о том, что такое "кружевные войны". Он встречался с Вольтером и Руссо, участвовал в шведской революции. Войны, погони, ложь и верные друзья. Вся милота, как я люблю.

Почитать можно здесь

И несколько отрывков:

Полк, в который я вступал, принадлежал к числу поселенных, по старинному обычаю, на земле, возделываемой самими солдатами. Всякий, начиная с полковника и кончая простым мушкатером, имели свой участок земли для обработки, и этот участок был более или менее значителен смотря по чину. И так, преобразясь вдруг в землепашца и обязанный жить в небольшом назначенном мне имении, я только и мечтал как бы лучше извернуться в моем положении.

Общество мое ограничивалось одним только сельским священником; с полковыми офицерами я виделся раз в месяц в продолжение двух дней, когда они сбирались на ученье. Как мало эта тихая уединенная жизнь походила на ту, которую я вел прежде в Стокгольме! Но я подчинился необходимости. Домашнее и сельское хозяйство стали единственным моим занятием, а охота заменяла мне все другие удовольствия, мною теперь утраченные. Я начал серьезно обдумывать свое положение и понял, что мне оставалось только вполне [514] отдаться предмету моих занятий, так как не от меня зависело найти какие либо другие, более свойственные моему вкусу. И мало по малу начал я находить удовольствие в том, что прежде и издалека казалось мне трудным и скучным.

К тому же полковой командир, хороший приятель моего отца, из уважения к нему осыпал меня ласкою. Время от времени он отпускал меня повидаться с родителями, и так как земли их были в недальнем расстоянии от той провинции, куда я удалился, то я пользовался иногда правом погостить у них, и это немало способствовало к рассеянию моего одиночества.

Таким образом прошло около трех лет, и в зрелом возрасте я не сожалел о них. так как такого рода жизнь заставила меня поразмыслить о моей ветрености, отстать от моих заблуждений и начертать себе план как вести себя в будущем.

Между тем я сгорал нетерпением увидеть Стокгольм и моих прежних знакомых. Вскоре представился к тому благоприятный случай, и я ухватился за него. Предстояло открытие государственного сейма 1738 года, а во время сейма полки увольняются от занятий, и я мог беспрепятственно оставить место моего жительства. Получив отпуск, я полетел в Стокгольм. Всюду меня любезно принимали, и я провел время весьма приятно.

...

Назначен был день для исполнения этой постыдной и унизительной капитуляции, и перемирие закончено до весны. Все подписано и утверждено обеими сторонами, и мы стали готовиться к отъезду.

Весьма естественное любопытство заставило нас воспользоваться перемирием, чтобы съездить в неприятельскую армию; русские также приезжали к нам.

При этом случае я видел фельдмаршала Ласи, весьма почтенного старика, и всех прочих состоявших под его начальством генералов: Кейта, впоследствии фельдмаршала прусской армии, и Левендаля, который впоследствии перешел на службу во Францию, где и получил маршальский жезл. Все они отнеслись к нам весьма вежливо, на что мы мало рассчитывали.

Обстановка их лагеря поразила нас: так мало походила она на нашу. Войско и лошади были в наилучшем состоянии, припасов было много; были даже лавки вокруг главной квартиры, и в этой почти пустынной стране они привлекали наше внимание и возбуждали сильнейшее удивление.

Три дня спустя по подписании капитуляции, пехоту посадили на галеры. В то же время кавалерия прошла сквозь неприятельский лагерь к месту своего назначения. Финляндское войско положило оружие, а наша артиллерия, выстроенная во фронт перед лагерем, передана была русскому батальону, выступившему вперед, чтоб овладеть ею.

В первый раз пришлось мне видеть столь печальное и тяжелое зрелище, и слава Богу, больше никогда не приходилось, да и не придется [528] видеть что либо подобное; но я не постигаю, как могли люди с честью и энергией в душе, будучи в подобном положении, не решиться на самые отчаянные меры и предпочитать испытать стыд столь позорной капитуляции; говорю это для моего сына на тот случай, если он когда-нибудь будет поставлен в такую же жестокую необходимость.

Подавленный ужасом нашего положения, я сравнивал шведов моего времени со шведами начала этого столетия. О, как они мало походили друг на друга! Сорок лет тому назад Карл XII с восемью тысячами шведов, разбил восемьдесят тысяч русских; вполне справедливо, что правительство имеет сильнейшее влияние на ум и нравы народа, и что великие дела не делаются в государстве, разорванном на партии, где всякий действует по своему побуждению и для своей выгоды.

Так окончилась эта кампания. Мы только и думали — как бы поскорее оставить этот ужасный край. Я был в числе посаженных на галеры для отправки в Стокгольм. Переезд был более чем в восемьдесят миль, и мы были помещены очень тесно. В пути мы потеряли более половины людей, и я убедился, что если бы вместо согласия на унизительные условия, предписанные нам русскими, мы решились храбро защищать те выгодные позиции, которые занимали, или прорваться сквозь неприятеля, обложившего нас со всех сторон в Гельсингфорсе, то и тогда армия наша не понесла бы такой потери.

Двое моих слуг захворали, и сам я боялся заразиться, а так как непременно нужно было ехать в Стокгольм, то я получил разрешение отправиться вперед на почтовом судне. Я достиг берегов Швеции без приключений, но только что вступил на землю, как у меня сделалась горячка. Мне оставалось еще ехать сухим путем до Стокгольма десять верст. Один, без слуги, я продолжал свои путь на почтовой тележке и прибыл наконец в столицу в полночь и не знал — где остановиться, так как тогда не было еще гостиниц.

...

Я поехал к своему полку в Карлскрону, и так как он приостановился здесь на две недели, до похода в Далекарлию, то я и воспользовался этим временем, чтобы посмотреть флот, стоявший в гавани. Здесь-то я и познакомился с дочерью адмирала графа В***, которая находилась тут со своею матерью, уже вдовою. Она произвела на меня самое сильное и глубокое впечатление, и я без памяти влюбился в нее, но не думал еще сделать ей предложение. Наконец, мы уехали из этого города, но моя любовь еще более усилилась в разлуке, что напротив обыкновенно ослабляет самые сильные страсти. Я узнал, что г-жа В*** с дочерью едут на воды в Локу, где и проведут часть лета. Это обстоятельство было слишком для меня благоприятно, чтобы не воспользоваться им, да и ничто не мешало мне, потому что мой полк, как и все другие, [533] увольнялся от обыкновенных занятий на летнее время. Я написал к моему начальнику, что по моему крайне расстроенному здоровью, мне необходимо пить воды и просил его дать мне отпуск. Получив согласие, я поспешил туда, где находилась занимавшая меня особа, и нашел девицу В*** еще более милою. Моя любовь к ней достигла крайнего предела, и я решился сообщить ей о моих чувствах и изъяснить, как бы я был счастлив, если б она согласилась разделить со мною свою жизнь; ответ ее, хотя не совсем ясный, показал мне однако, что я могу надеяться на счастье, о котором мечтал, но что прежде всего я должен заручиться согласием ее матери. Мне был дан только месячный отпуск, и по истечении этих четырех недель столь приятно проведенных, я должен был возвратиться в полк, но с твердым намерением снова появиться под каким-нибудь предлогом в Карлскроне, куда и мать с дочерью уезжали, тотчас по окончании вод.

Выше я сказал, что наследник престола, герцог Гольштинский, прибыл в Швецию. Поднят был вопрос о его браке, и взоры всех обратились на одну из сестер короля прусского. Граф Тессин, счастливо окончивший свое посольство в Дании, поехал в Берлин в этих видах. Его величество король прусский принял предложение шведского двора, и принцесса Луиза-Ульрика избрана была для вступления в брак с наследником шведского престола. В конце лета она прибыла в Стокгольм. Свадьба отпразднована была с большою пышностью в Дроттнингольме, увеселительном дворце в одной миле расстояния от столицы. Мне было разрешено участвовать во всех празднествах. Затем их королевские высочества совершили свой въезд в Стокгольм, с блестящею свитою и с величайшим великолепием, приличествовавшим этому случаю.

В это же время я узнал, что война в Германии между Францией и Англией будет продолжаться, и потому задумал послужить во французской или английской армии, чтоб усовершенствоваться в военном искусстве. Честолюбие влекло меня в одну сторону, а любовь тянула в другую. Я пользовался большим расположением со стороны начальника; он испросил у короля согласие на мою поездку, и исполнив долг, возложенный на меня благодарностью, я начал делать нужные приготовления для моего путешествия.

Проездом через Карлскрону, страстно влюбленный, я просил руки девицы В... у ее матери; но обе они были не мало удивлены вступлением моим на чужую службу и согласием на то короля. Это не согласовалось с только что сделанным мною предложением. Но дочь приняла его, а мать отложила свое согласие и решение до того времени, когда я вернусь в Швецию. Потом я поехал к моей матери, которая, овдовев, жила уединенно в своем поместье. Она также не [534] меньше их удивилась, когда я сообщил ей о своем намерении вступить в иностранную службу, да еще с согласия короля.

Она не порицала меня за мой поступок, и как ни жестока была для ее материнской нежности столь непредвиденная разлука, она не только не останавливала меня, но еще снабдила небольшою суммой денег. Брат мой остался в Стокгольме, где полк его составлял часть наличного гарнизона, а сестра моя жила с матерью. Я нежно обнял их и уехал. Это было зимой. Я еще не знал, в какую армию поступлю, но желал приехать до начала военных действий.

...

Я возвратился к себе. До меня дошло, что еще несколько человек арестовано, и между прочими один молодой офицер, преданный мне из чувства признательности. Я доставил ему случай служить в Голландии в последнюю войну. Его подвергли допросу, чтобы вызвать его на признание во всем, что он знал о революционном замысле. Он геройски вынес эту пытку, и ничто никогда не могло заставить его выдать меня. Он был еще в силах написать мне следующую записку: «Я только что вышел из ада. Меня много спрашивали о вас, а особенно о патронах, о которых донесли, что они находятся в доме графа Браге: но я отвечал касательно вас, что сам чорт не заставит меня сказать такую ложь». Патроны действительно существовали. Граф Браге велел изготовить их от трех до четырех сот, в загородном своем доме вблизи Стокгольма. Конюх его, доверенный человек, знал о том; в первые минуты смущения и отчаяния он испугался и открыл все, чтоб избежать дурных последствий. Но тем более достойно удивления благородное и великодушное чувство моего юного друга, так как пытка в Швеции ужасна. Представьте себе отверстие, глубоко вырытое в тюрьме, наполненное болотною вонючею слизью. В него погружают по шею несчастного преступника. Холод воды невыносимый; тысячи насекомых прилипают [714] к телу и язвят его. Прибавьте к этому страшную темноту этой тюрьмы, и вы представите себе, конечно — в слабой степени, шведскую пытку. Мне случилось говорить с одним моим соотечественником, который был брошен в такую адскую пропасть; он уверял меня. что ничего более ужасного не существует на свете.

Получив записку, о которой я упомянул, я отослал ее со слугой к графу Браге и внизу приписал: «я уезжаю». Слава Богу, что он последовал моему примеру! Только это и оставалось сделать, чтоб избежать ярости наших так называемых политиков. Нет людей более неукротимых.

Жена моя была со мною. Волнение ее было неописанное. Я сказал ей, что не могу терять времени и должен спасаться. Мы обнялись, не проронив ни единого слова, и я уехал.

Бегство из Швеции

Один мой приятель великодушно проводил меня до безопасного места. Чтоб обмануть погоню, мы вышли ночью и уехали в лодке. У моего друга была сестра, жившая тогда в загородном доме, а так как он находился на пути, то мы и поехали туда. Оттуда отослали лодку, взятую в гавани в Стокгольме. Гребцам хорошо заплатили, чтоб они лучше скрывали тайну нашего побега. К счастью, пришлось иметь дело с честными людьми, которые не обманули нас; доказательством тому служило то, что лишь много времени спустя стало известно — по какой дороге мы уехали.

Сестра моего друга дала нам другую лодку, и сделав еще десять миль водою, мы приехали к одной знакомой мне особе, не раз доказывавшей мне нежное свое расположение. Тут расстался я с моим великодушным спутником. Я взял лошадь, чтобы продолжать путь одному под зашитой Провидения, а он возвратился в провинцию, где стоял его полк. Он имел предосторожность, уезжая, распустить слух, что неотложные дела призывают его туда.

Я был еще далеко от границы королевства, и следовательно, все еще боялся быть арестованным; но зная все пути, я выбрал самый верный, хотя и самый долгий. Я ехал ночью, а днем укрывался в какой-нибудь уединенной деревушке, стоявшей в лесу, из числа тех, которые часто встречались в этой местности. Там старался я отдохнуть и освежиться, что было для меня необходимо, и хорошо берег свою лошадь, которая часто изнемогала от ночной усталости.

Мой брат был умнее меня; он оставил службу и мирно проживал в одном из своих загородных домов, в сорока милях от Стокгольма; а в полумили от этого дома была также принадлежавшая ему деревенька. Я отдохнул там проездом. Приняв нужные меры, чтобы заручиться молчанием крестьян, я послал за братом, Он очень удивился моему приезду, все происшедшее в столице не было еще ему известно. Сев на лошадь, он поспешил ко мне. [715]

На следующую ночь я проник к нему в дом через окно, чтобы люди его не знали о моем приезде Мой брат и жена его были совершенно одни. Они накормили меня превосходным ужином, что особенно было для меня приятно, так как в эти пять дней по отъезде из Стокгольма пищу мою составляли только сухой хлеб да молоко. Затем я улегся в хорошую постель, чтобы запастись необходимыми силами для остального моего путешествия.

У брата моего, по соседству, был друг, офицер кавалерийского полка, там стоявшего. Он послал за ним в то время, как я спал. Это был чрезвычайно любезный человек. Сочувственно отнесся он к моему положению и честно предложил проводить меня до границы, под предлогом закупки лошадей для своего полка. Я оделся в старую ливрею и выдал себя за его слугу.

Так на почтовых ехали мы до границы день и ночь безостановочно, и приехав наконец в Гельсингбург, нашли лодочника, который за десять червонцев посадил меня в свою лодку. Нежно обнял я друга, выразив ему всю мою благодарность, внушенную мне его великодушием, и во время ночной темноты переехал Зунд.

Утром въехал я в Гельсингер. Комендант его был мой родственник и приятель. У входа я сказался человеком, желавшим с ним поговорить; но его люди, приняв меня за нищего, на которого я сильно походил, стали смеяться надо мною. После долгих просьб и убеждений в крайней необходимости поговорить с датским генералом, они пошли доложить обо мне. Он сам вышел узнать — в чем дело. Я тотчас открылся ему и не имел надобности объяснять ему причину, приведшую меня к нему в этом виде. Он уже имел известия из Стокгольма о случившемся, хотя и не совсем ясные и не подробные. Он дал мне комнату, белья и платья, чтоб избавиться от лохмотьев, в которые я был одет; дал мне верного гонца, которого я тотчас же отправил к одному моему приятелю, жившему недалеко от Зунда, и переслал ему письмо к моей жене. Она была еще в Стокгольме, где я ее оставил. Легко можно себе представить, в какой ужасной неизвестности находилась она на счет моей судьбы.