За время своей недолгой службы в Голицыне Свирельников близко сошелся со старшим лейтенантом Моховиковским, а тот через несколько лет, будучи уже майором, воевал в Чечне. Во время удачной зачистки он снял этот кинжал с убитого полевого командира Вахи Кардоева по прозвищу Юннат, заманившего накануне в засаду колонну федералов и положившего полвзвода омоновцев. Майор привез добычу в Москву, но потом, как обычно, случилась неприличная задержка с выплатой «боевых», и он по дешевке продал кинжал Свирельникову, который решил тогда от шальных денег коллекционировать холодное оружие. Передавая трофей в руки директора «Сантехуюта», Моховиковский внимательно посмотрел на покупателя красными от постоянной нетрезвости глазами и спросил:
— А ты хоть знаешь, кто такой Юннат?
— Кто ж его не знает!
— Тогда накинь сотню!
— Пятьдесят.
На том и сошлись.
Юннат был личностью леденяще легендарной: горным интеллектуалом, с удовольствием резавшим головы пленным русским солдатам. Телевидение почему-то чаще и радостнее всего сообщало именно о тех засадах, погромах и налетах, что организовывал именно Юннат. Поговаривали, у него был бурный роман с репортеркой Маслюк. Она пробралась к Вахе в горный лагерь, который никак не могла обнаружить разведка федералов, и взяла большое интервью. К восхищению передовой московской интеллигенции, знаменитый полевой командир закончил беседу чтением наизусть лермонтовского «Валерика», довольно длинного:
…Как месту этому названье?
Он отвечал мне: «Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно?
Дано старинными людьми». —
«А сколько их дралось примерно
Сегодня?» — «Тысяч до семи». —
«А много горцы потеряли?» —
«Как знать? — Зачем вы не считали!» —
«Да! Будет, — кто-то тут сказал, —
Им в память этот день кровавый!»
Чеченец посмотрел лукаво
И головою покачал…
Странное свое прозвище Кардоев получил в детстве, когда, будучи членом кружка юных натуралистов, на школьной делянке под руководством учителя-ботаника Ивана Леопольдовича вырастил изумительных размеров сахарную свеклу.
читать дальшеМальчика вместе с корнеплодом отправили в Москву на Выставку достижений народного хозяйства, показывали по телевизору и наградили фотоаппаратом «Зоркий». В «Пионерской правде» напечатали снимок: маленький джигит держит на руках знаменитую свеклу размером с подрощенного поросенка. Заметка называлась «Клятва пионера» и рассказывала о том, как пятиклассник Ваха Кардоев торжественно пообещал на следующий год, к юбилею образования Чечено-Ингушской Республики, вырастить корнеплод в полтора раза больше.
Домой, в Грозный, мальчик вернулся национальным героем, тем более что он происходил из знаменитого Кардоевского тейпа. Вскоре в город приехал длиннобородый старик, дальний родственник, увез пионера в горы, показал там руины башни и поведал ребенку героическую историю рода. Он же подарил мальчику старинный кинжал, с которым его предок, знаменитый бяччи, или, по-нашему, атаман, совершал свои блистательные набеги на соседей, приводя домой скот и пленников, а потом бился с гяурами под зеленым знаменем имама Шамиля.
На будущий год вырастить большую свеклу не удалось, на нее напала щитоноска, и в Ленинград на Всесоюзный слет юннатов уехал мальчик из другой школы. Ваха страшно переживал неудачу, несколько дней плакал, а потом, в приступе ярости, ночью проник на школьную делянку и вытоптал все грядки. Сначала его хотели исключить из пионеров, но Иван Леопольдович заступился, объяснив, что мать Вахи родилась в зарешеченном вагоне, увозившем семью в ссылку. Иосиф Ужасный не простил свободолюбивым вайнахам измены во время войны, но наказал по-отечески: не сгноил поголовно в ГУЛАГе, а поставил ненадежный народ в угол, точнее, в один из дальних углов своей Красной Империи. По этой наследственной причине, как предположил опытный ботаник, маленький чеченский Мичурин и страдал внезапными приступами гнева, такими, что себя потом не помнил. Мальчика простили, даже отправили в Крым, в детский санаторий, но растениеводством он больше никогда не занимался, после школы окончил в Москве Институт культуры, а вернувшись с красным дипломом на родину, работал директором этнографического музея. Тем не менее прозвище Юннат пристало к нему намертво.
Когда вместо Чечено-Ингушской Автономной Республики явилась миру свободная Ичкерия с волком на гербе, Ваха Кардоев вышел из советских застенков, где томился, подозреваемый в убийстве своего учителя Ивана Леопольдовича, и стал одним из любимых помощников генерала Дудаева. С началом кавказской войны он возглавил отряд моджахедов, пролил реки федеральной крови, долго был неуловим, пока наконец сам не попал в засаду.
Собственно, все это Свирельников узнал из телевизионной передачи, которую, так совпало, он смотрел вместе с Моховиковским, сидя на кухне и обмывая покупку кинжала. Надо заметить, журналисты всегда выделяли Ваху Кардоева из числа других видных борцов за свободу Ичкерии, возможно, из-за той старой истории с огромной свеклой, а может, потому, что в прежней, довоенной жизни он трудился в сфере культуры и был, так сказать, коллегой. В общем, по случаю гибели Юнната в студии собралось много политиков, правозащитников и творческих интеллигентов. На экране то и дело возникал стоп-кадр: легендарный полевой командир в окровавленном камуфляже лежит на земле, раскинув руки и уставив в небо полуоткрытые неживые глаза.
Сначала, не сговариваясь, дали слово заплаканной и траурно приодетой журналистке Маслюк. Она долго рассказывала о том, что убитый федералами Ваха был настоящим героем в забытом ныне, античном смысле этого слова, то есть сочетал высокую силу духа с физическим совершенством. Затем правозащитный историк (фамилию его Свирельников забыл) объяснял, в каком неоплатном долгу Россия перед малыми народами, которые она коварно затащила в свою на столетия растянувшуюся кровавую имперскую авантюру. Он даже предложил всем участникам передачи встать на колени и от имени России попросить прощения у всех пострадавших племен. Но остальные его не поддержали в том смысле, что на коленях должны стоять виновные, а они, присутствующие в студии, как раз всегда боролись против российского гегемонизма и даже, кажется, победили…
Потом дали высказаться известному телевизионному писателю Негниючникову, автору единственного экспериментального романа «Оргазмодон», написанного с незначительным употреблением нормативной лексики и переведенного на все европейские языки. Он высказал смелое предположение, что неутолимую ненависть к русским в покойном Юннате, как ни странно, спровоцировал учитель ботаники, который непростительно травмировал мальчика ранним успехом, впоследствии не подтвердившимся. Именно поэтому Москва стала для ребенка символом обмана и вероломства.
— Хотя не исключена и более веская причина! Судя по некоторым приметам, — Негниючников заинтересованно облизнулся, — маленький Ваха подвергался со стороны Ивана Леопольдовича сексуальным домогательствам…
Действительно, подтвердил правозащитный историк, учителя нашли в квартире с перерезанным горлом, и, конечно же, не из-за денег: крупную сумму и новый телевизор взяли явно для отвода глаз. Кстати, буквально за час до убийства у подъезда видели Ваху, но доказать ничего не удалось, а в предварительное заключение он попал по причине царившего при Советах беззакония. Но тут горько обиделась журналистка Маслюк, вскинулась и объявила, что если бы Негниючников знал покойного так же близко, как она, то все эти бредни о сексуальной травме ему даже в голову бы не пришли! Телевизионный писатель виновато ухмыльнулся и взял свою гипотезу назад.
Затем состоялся телемост со Стамбулом. На экране появилась вдова Кардоева и, сверкая бесслезными от горя глазами, сказала, что ее муж погиб в борьбе за великое дело, что она воспитает сыновей-мстителей и что когда-нибудь одна из улиц освобожденной столицы Великой Ичкерии будет названа его именем. В московской студии встали и зааплодировали, дольше и громче всех хлопал Негниючников, чтобы загладить свою оплошность с версией о домогательствах ботаника. Потом участники спорили, как лучше назвать улицу: именем или прозвищем убитого. Правозащитный историк доказывал, что чаще всего увековечивают политические псевдонимы, достаточно вспомнить Сталинград и Ленинград, поэтому, конечно, улица Юнната, а лучше — проспект! Его пристыдили, что, мол, традиции Совдепии им тут не указ — и улицу, а лучше населенный пункт надо называть родовым именем погибшего повстанца!
В заключение спели любимую песню покойного: арию из рок-оперы «Юнона и Авось», которую он смотрел раз двадцать, будучи студентом. Институту культуры выделялись бесплатные пропуска на спектакли, а Ваха как раз руководил сектором досуга комитета комсомола факультета:
Ты меня на рассвете разбудишь.
Проводить, необутая, выйдешь…
Ты меня никогда забудешь,
Ты меня никогда не увидишь…
Завершающие титры шли на фоне двух чередующихся крупных планов: бесслезная мусульманская вдова в Стамбуле и рыдающая журналистка Маслюк в студии.
— Понял? — спросил Моховиковский, когда за край телеэкрана уполз последний титр. — Не, ты прикинь! Мы там эту мразь из щелей вышелушиваем, а они тут, в Москве, из них героев делают! Суки!
— А ты его сам… — спросил Михаил Дмитриевич, — кончил?
— Нет. Он же сдаться хотел. Обещал, если жизнь сохранят, рассказать, кто его в Москве крышует и спонсирует. Я доложил начальству. Прилетели вертушки и накрыли…
Захмелев, майор стал уверять, что мог бы со своим полком, если прикажут, в три дня очистить Москву от ворья, демократов и предателей.
— Ведь они, суки, что делали! Приказ мне, а копию — «чехам». Ты понимаешь? Я выдвигаюсь колонной, а они уже ждут! Херак по головной машине, херак по замыкающей… Ты понимаешь?! Мне бы Москву на три дня! Я бы такую чистоту навел, как к Олимпиаде. Помнишь?
— Помню, — кивнул Свирельников. — Да кто ж тебе такой приказ даст?
— Найдутся люди! Дожить бы…
— А без приказа?
— Без приказа? Надо подумать…
— А с нами что сделаешь?
— С кем?
— Ну, со мной?
— С тобой? — Моховиковский сначала удивился такому вопросу, а потом посмотрел на собутыльника с пытливым отчуждением и вздохнул: — Там посмотрим… Главное — дожить!
Но майор не дожил: в следующую «командировку» сгорел в бэтээре, наехавшем на мину. Свирельников помог вдове устроить похороны, поминки и дал денег на памятник. А кинжал так и хранился у него в шкафу, дожидаясь своего подарочного часа, потому что холодное оружие он коллекционировать передумал, а увлекся курительными трубками. Однажды, прослышав, что руководитель Департамента собирает ножи, директор «Сантехуюта» понял: наконец-то пробил час этого знаменитого клинка…Юрий Поляуов. Грибной царь (отрывок)