Пересказывала сегодня "Приговоренного к петле" с присказкой, что этот человек скончался вовсе не в своем доме, когда ему исполнилось сто с лишним лет; по моему мнению, он скончался раньше, может быть, вскоре после приговора и помилования - и на земле осталась лишь его безразличная оболочка. В ответ мне передали слова одного морского батюшки, которого человек встретил в Швеции, когда "Штандарт" стоял на рейде во время какого-то морского фестиваля. Когда-то этот священник исповедовал заключенных, приговоренных к пожизненному, и он рассказывал, будто многие из тех людей уже были мертвы, как люди, несмотря на то, что ходили и разговаривали. Убийство, говорил он, всегда дает свои плоды, если только человек не социопат и не мерзавец, и, несомненно, разлагает дух совершившего это злодеяние.

@темы: а жизнь продолжается!, влюбленные весенние коты

---

Культурная пятница с Иоганном Вольфгангом фон Гете.
Знаменитый "Ольховый король", известный у нас больше как "Лесной Царь", в переводе Жуковского.

Классическое исполнение на музыку Шуберта с интересной песочной анимацией:



Для любителей индастриала:



Для любителей атмосферности:



Для любителей обычного человеческого чтения (и гравюры красивые):

@темы: XVIII век, Гете, Ольховый Король

---

Утро пошло замечательно - разговаривали о поэзии, Гете, Жуковском, книгах, литературном снобстве и поспорили о влиянии сказок на модель мироустройства в глазах ребенка. Как итог: Гете прекрасен в подлиннике, Жуковский - в переводе (хотя это совсем иной Гете, чем в оригинале), литературное снобство культивируется не количеством прочитанных книг, а обдумыванием их содержимого, а из сказок детства я почему-то лучше всего помню сейчас Людвига Четырнадцатого, муми-троллей и наркоманскую сказку про Юна и Софуса (хотя и русские, и адаптированных братьев Гримм с Андерсоном помню тоже хорошо). Заодно рассказала, почему Бармалей назван Бармалеем, и как он связан с Англией.

А ниже - очень сознательный индейский вождь или как суеверия использовали на благо политики.

Вождь Кротон

Между островом манахаттов и Кэтскиллскими горами берега Гудзона были населены призраками, и еще в девятнадцатом столетии бледный дух британского шпиона, которого повесил по приказу генерала Патнэма Ханс Андерсон, что возделывал ферму позади Пикскил, загнал своего обидчика в могилу. Старый Пат же, несомненно, не поддался под чары беспокойного создания, потому что родился с холодной кровью. Самое тревожное место находилось у слияния рек Кротон и Гудзон, поскольку здесь, на погребальном месте под названием Китчеван, краснокожие не могли найти покоя от шастающих по их могилам бледнолицых, и «шагающие вожди с Теллерс-пойнт» еженощно совещались, как противостоять им.
Эти индейцы поставили частокол на мысе Кротон, и здесь произошла их последняя битва с врагом, пришедшим с севера. Все сражение старый вождь Кротон провел на стене, не уклоняясь от свистящих рядом стрел, и отдавал приказы с величайшим спокойствием. Он не признал поражения, пока последний из его людей не пал мертвым, и укрепление не занялось огнем, но даже среди обугленного дерева, с оборвавшимся вздохом из его уст вырвалась мольба к Великому Духу покарать недругов. Когда торжествующий враг ворвался в укрепление за скальпами мертвецов, вождь упал бездыханным в огонь, и их торжествующий крик исчез из его сознания. Однако он не мог ни упокоиться, ни покинуть свой давний дом даже после смерти, и среди лесов можно было часто увидеть его блуждающий, задумчивый образ. Когда на остатках укрепления построили богатый дом, вождь явился его хозяину и велел вступить в Континентальные войска, и, увидев, что его приказание выполнено и подписано серьезное соглашение, что эта земля останется свободной навсегда, он исчез и больше никогда не появлялся.

@темы: а жизнь продолжается!, Колониальная Америка, Американские сказки

---

Почта одновременно и радует, и нет.
Радует содержимым, но на этот раз мне досталось все по полной программе от ненавязчивого почтового сервиса - и ободранные марки (на белом месте стоит гордый штамп почтового отделения, как клеймо) из Болгарии и с Макао, и растерзанный и даже незаклеенный конверт из Турции (из него сперли пакетик турецкого чая), и вторую открытку с лисичками по дороге где-то прут.

Зато среди открыток вот есть какие:


Нидерланды узнаются сразу по морскому пейзажу

Это открытка из Макао по фотографии самого юзера - образец португальской колониальной архитектуры:



Еще из достойных внимания - открытка из Мандалай, глядя на которую, я вспоминаю Киплинга, конечно же; открытка из Тюрингии, из Эрфурта, на которой запечатлены реконструкторы из Королевского прусского пехотного пятьдесят девятого полка времен войн Коалиции; и чудесная открытка времен сражений между круглоголовыми и кавалерами от Naked_Truth, за что отдельное, горячее и огромное спасибо!

@темы: а жизнь продолжается!

---

Саламандра из Рамапо

Удивительная история розенкрейцеров привела к тому, что двести лет тому назад группа немецких колонистов явилась в долину Рамапо, и они построили там каменные дома, точь-в-точь как те, что остались на родине, в горах Гарца. Когда индейцы увидели, как новые поселенцы делают ножи и прочие чудесные изделия из металла, который получали из руды с помощью огня, они уверовали, что приезжие суть маниту, великие духи, и ушли, не желая отстаивать свои владения. В этих краях хранилось сокровище, поскольку на высокой горе под названием Шип жил Амасис, младший из волхвов, следовавших за Вифлеемской Звездой. Он пришел сюда через Азию и Аляску, взял себе жену из местных племен, родил ребенка и на вершине горы построил храм. Индейцы настаивали, чтобы он принял их веру, но Амасис отказался молиться солнцу; тогда они напали на него, и он был бы наверняка убит, если бы земля не разверзлась под его ногами, открыв новый пролив Гудзона, и не поглотила всех, кроме самого волхва и его дочери. Волшебным зрением тот увидел тайны богатства среди камней.
Главой немецких колонистов был некий знатный человек, по имени Хуго; он был женат и родил двух детей: мальчика звали в честь отца, а девочку – Мари. На прежней родине существовал обычай раз в семь лет гасить огонь в кузнечном горне, но Хуго утверждал, что в его кузнице подобного делать не стоит, не требуется. Его люди перешептывались и твердили о саламандре, которая за семь лет достигает зрелости в негаснущем огне и выскользает из него творить несчастья. В тот день, когда семь лет должны были истечь, хозяин вошел в кузницу и увидел, как его люди зачарованно глядят в горн на бледное существо, будто созданное из пламени; как оно пляшет и вертится в огне, то показывая людям длинный язычок, то пластая хвост по каменному полу. Когда Хуго появился в дверях, его тоже приковало к месту неведомой силой, и, казалось, что огонь жжет его внутренности, пока в лицо ему не брызнула вода. За ним стояла жена, которую он оставил дома, поскольку она сильно хворала и не могла встать, и брызгала в очаг святой водой, произнося молитву. В тот миг началась гроза, и дождь погасил огонь, но стоило исчезнуть последней искре, как женщина пала мертвой.
Семь лет спустя, когда дети готовились к помазанию, всякий, кто был тогда в церкви, увидел сильную вспышку, и нянька в испуге отвернулась от мальчика и закрыла ладонями глаза. Ребенок исчез. Еще дважды прошло семь лет, и дочь все еще не была осквернена миром, ведь в ту ночь, когда отец взял ее на вершину горы и показал ей то, что видел Амасис – духов земли, собирающих сокровища, протягивающих их Хуго, если тот скажет слово, что даст им свободу и обеспечит его будущее на тысячу лет, - именно ее молитва привела отца в чувство и заставила померкнуть сцену под ногами, хотя зловещий свет саламандры, прильнувшей к камням на дне пещеры, отражался на небе.
Много ночей прошло с тех пор, как недобрый огонь показался в вышине, и Хуго исчез из дома, но рядом с ним не было чистой души, что истолковала бы выжженные слова в треугольнике на спине саламандры, и он не смог прочесть их, и вернулся полный ярости и подозрительности. Не так давно в поселении появился благородный человек, и между ним и Мари возникли нежные чувства, о которых они, однако, не заговаривали, пока юноша не спас ее от пантеры и не взял ее на руки. Тогда девушка охотно собралась поведать о своей любви, но он мягко и с сожалением отстранил ее и сказал:
- Когда ты спала, я приходил к тебе и надевал на твою голову драгоценный венец: се так, ибо я был во власти духов земли. После я получил власть над стихией огня, что пожирает или укрепляет камень; но теперь мне принадлежат вода и жизнь. Смотри! Надень, ибо твоя красота заслуживает их.
Он дотронулся до слез, что потекли из ее глаз. В его руках они превратились в лилии, и он увенчал ими девичье чело.
- Встретимся ли мы еще? – спросила девушка.
- Не знаю, - ответил он. – Я один иду во вселенской темени и, поддавшись земной любви, рискую потерять свое прощение. Твоя душа уже свободна, но я должен вернуться к Господу через испытание послушанием. Знай, что я один из тех, кто покинул небеса ради человеческой любви. Мы были неуловимой первоосновой, пламенем, что горит и светится нежностью, и когда твоя мать подошла ко мне со всей силой чистоты, чтобы изгнать из горна, я потерял свой огненный облик и стал человеком – ребенком. Я часто бывал рядом с тобой, но исчез, не выдержав сурового испытания чувствами. Если бы я сдался или нашел тебя иной, чем ты есть, я бы вновь стал духом земли. Меня вела жажда силы, которая была в моей власти, и я забыл о помощи страждущим. Я стал странником, пока не явился сюда, в эту землю, что вы зовете новой. Здесь было мое последнее испытание и здесь я пройду через огненные врата.
Пока он говорил, со стороны поселения послышались громкие голоса.
- Вот они идут, - сказал он.
Впереди показалась крепкая фигура Хуго. С крепким проклятьем он подскочил к юноше.
- Этот разрушил мой дом! – крикнул он. – Бросим же его в огонь!
Юноша стоял неподвижно, и его лицо оставалось безмятежным. Его схватили и через несколько минут бросили в яму для сжигания. Но, вглядевшись, Мари видела его образ в серебряном свете, и он ускользал все дальше, исчезнув в темноте. Ужас на ее лице исчез, и покой коснулся его, и не покинул, пока не пришел конец.

@темы: XVII век, Колониальная Америка, Американские сказки

---

На Gutenberg.org выложили интересную книгу: "История, обычаи и нравы индейцев, которые когда-либо населяли Пенсильванию и соседние штаты". Поглядела пока мельком, но показалось очень интересным, как этнографически (имена, культура, уклад жизни, одежда, танцы, мифология, врачевание, шаманизм и прочее), так и политически (взаимоотношения между индейцами и белыми, политика, гонцы, войны).
Плюс есть еще краткий словарик ирокезских слов )

@темы: О книгах

---

Почему Плевать-на-Дьявола называется именно так

Протока вдоль верхнего берега острова Манхэттен известна окрестным жителям под названием Спиттин Диввл. Верным будет называть его Спьютин Дьювил, Плевать-на-Дьявола, и, в свою очередь, это сокращение от знаменитой похвальбы Антония ван Корлера. Этот доблестный джентльмен, известный большими легкими и длинными усами, был трубачом в гарнизоне Нового Амстердама, который его соотечественники только-только купили за двадцать четыре доллара, и он трубил столь усердно, что в битве между голландцами и индейцами в персиковом саду на Дей-стрит индейцы больше боялись сих звуков, чем мушкетов его товарищей. Уильям Сердитый клялся, что один Антоний с его трубой заменит гарнизон на всем острове Манхэттен, поскольку он заявлял, что ни один полк янки не подойдет без риска надолго оглохнуть, если вдруг они решат заявиться, когда ван Корлер не спит.

Питер Стьювесант – Питер Упрямый – даровал Антонию титул эсквайра, чтобы возвысить его, и, когда получил новости о приближающихся английских войсках, желавших завоевать мирную колонию, приказал Антонию протрубить военную тревогу поселениям вдоль Гудзона. Эсквайр поторопился покинуть шестерых или восьмерых прекрасных дам, каждая из которых предпочитала думать, что его любовь принадлежат лишь ей, и храбро отправился на север с трубой на одном боку и тяжеленькой бутылкой, выточенной из камня, на другом. Он приехал к краю острова ветреным вечером, и ни единого перевозчика не было поблизости. После бурного негодования на берегу, Антоний выпил большущий глоток голландской храбрости – ведь он был не только прекрасным трубачом, но великолепно управлялся и с рогом – и витиевато и многословно поклялся, что переплывет реку и плевать он хотел на дьявола (несмотря на дьявола – En spuyt den Duyvil).

Он нырнул в воду и проделал уже с полпути, когда Отец Зла, совсем не желавший, чтобы на него плевали, появился в виде огромной замшелой рыбы с огненным хвостом, извергавшей кипящую воду. Ужасная тварь схватила Антония за ногу, но трубач был малый не промах; он поднес свой инструмент к губам и с последним вздохом издал столь резкий звук, что тот разнесся на мили сквозь глухие леса, и сам дьявол оторопел на мгновение, а потом утащил несчастного под воду. Нос Антония еще блестел сквозь толщу воды, но тускнел и тускнел, пока, наконец, не исчез. Он не выполнил своего поручения, и потому голландцы потерпели поражение от англичан, ведь вскоре те одержали бескровную победу, и крест Святого Георгия вознесся над валами, где Антоний так часто провожал заходящее солнце. Но прошли годы, прежде чем он успокоился, поскольку поговаривали, что в грозу над протокой, что носит имя по его неосторожным словам, можно было услышать звук его трубы, перекрывавший даже гром.

@темы: XVII век, Американские сказки

---

Штормовой корабль

Двести лет назад люди в окрестностях Нового Амстердама забеспокоились, что в гавани появился большой когг с голландскими цветами, развевающимися над высокой кормой, и с отливом он против ветра стремительно вошел в устье реки Гудзон. Корабль будто не слышал сигнала с Батареи, приказывавшего остановиться и дать о себе сведения, и по коггу выстрелили из пушки, но ядро прошло сквозь туманные и неопределенные очертания корабля – не из дерева тот был сделан. Кое-кто из моряков говорил о видениях, что возникают в северных морях, но истинно мудрые прикладывали палец к губам и вспоминали «Летучего Голландца», вечного морского странника, чей капитан поклялся, что обогнет мыс Горн, даже если и небеса, и ад будут ему в этом препятствовать, и с тех пор столетиями болтался вдоль неприютного берега Огненной земли и прочих земель, благословленный лишь разрешением раз в семь лет сходить на берег, где сможет снять проклятье, если встретит девушку, что полюбит его. Быть может, капитан ван дер Деккен нашел долгожданную возлюбленную в каком-нибудь из голландских поселений на Гудзоне или же он искупил свою опрометчивость молитвами и раскаянием, но, как бы там ни было, он не возвращался, разве только не ускользнул сквозь снег и туман, столь плотные, что ни один рыбак и лодочник не заметили его отправления. Несколько старых поселенцев утверждали, что это был «Полумесяц», и некоторые люди засвидетельствовали, что уже видели его вместе с самим Гудзоном и его призрачной командой на борту, когда те шли на вечеринку в Кэтскилле.

Сие мимолетное видение путают со штормовым кораблем, что показывается у подножья Палисада и Пойнт-Ноу-Пойнт, идет мимо Тэппен, когда надвигается буря. У Тэппен Гудзон разливается на четыре мили в ширину, и шквалу есть где разгуляться; потому когда старые шкипера видели туманную фигуру корабля, выходящего из тени западных холмов, который мчался, как чайка, от берега к берегу, и на топселях отражался лунный свет, но ни единого фонаря не горело на нем, то они выходили к берегу и становились на якорь, если только не было у них уверенности в своем мастерстве и лоцман не пил этим днем много спиртного. В летние ночи, когда наступает зловещая тишина перед бурей, можно не только увидеть, как штормовой корабль скользит по гладкой поверхности реки, но и услышать, как его команда распевает у руля и у фалов песни на неведомом языке.

@темы: Американские сказки

---

Подводя итоги

Ко мне в руки попала книга Моэма "Подводя итоги". Сначала хотела процитировать чуть-чуть, но она настолько глубока и интересна, что одним чуть-чуть отделаться невозможно. И Вольтер, Вольтер для него - лучший из мастеров, в чем я Моэма, пожалуй, поддерживаю.

О собственном пути в поиске идеального стиля

Недавно я просмотрел рассказы, которые писал в ранней молодости: мне хотелось понять, какие врожденные способности у меня были, с каким капиталом я начинал, прежде чем взялся сознательно его приумножать. В тоне рассказов сквозит надменность, которую, пожалуй, можно оправдать возрастом, и раздражительность, как следствие плохого характера; но сейчас я говорю только о том, как я выражал свои мысли. Я думаю, что ясность слога и сноровка в обращении с диалогом были присущи мне с самого начала. Когда Генри Артур Джонс[16], известный в ту пору драматург, прочел мой первый роман, он сказал какому-то знакомому, что с годами я стану одним из самых популярных драматургов своего времени. Вероятно, он усмотрел в моей книге непосредственность и наглядность изображения, что и заставило его предположить у меня чувство сцены. Язык у меня был банальный, словарь ограниченный, фразы избитые, грамматика сильно хромала. Но писать для меня было такой же инстинктивной потребностью, как дышать, и я не задумывался над тем, плохо или хорошо я пишу. Лишь несколько лет спустя я догадался, что это тонкое искусство, которое постигается упорным трудом. Открытие это я сделал, когда почувствовал, как нелегко выразить словами то, что хочешь. Диалог давался мне без малейших усилий, но когда дело доходило до описаний, я запутывался во всевозможных подвохах. По нескольку часов я мучился над двумя-тремя фразами и не мог с ними сладить. Я решил, что научу себя писать. К несчастью, помочь мне было некому. Я делал много ошибок. Будь рядом со мною руководитель вроде того чудесного оксфордца, о котором я только что рассказал, это сберегло бы мне много времени. Такой человек мог бы объяснить мне, что мое дарование, какое ни на есть, направлено в определенную сторону и что в эту сторону его и следует развивать; а пытаться делать то, к чему я не склонен, бесполезно. Но в то время успехом пользовалась орнаментальная проза. Литературную ткань пытались обогатить изысканными оборотами и нагромождением затейливых эпитетов: идеалом была парча, так густо затканная золотом, что она держалась стоймя. Интеллигентные молодые люди зачитывались Уолтером Патером[17]. Здравый смысл подсказывал мне, что это - анемичная литература; за тщательно отделанными, изящными периодами мне виделся усталый, слабый человек. Я был молод, полон сил и жажды жизни; мне хотелось свежего воздуха, действия, опасностей и трудно было дышать в этой мертвой, надушенной атмосфере, сидеть в затихших комнатах, где полагалось говорить только шепотом. Но я не слушал своего здравого смысла. Я убеждал себя, что это - вершина культуры, и с презрением отворачивался от внешнего мира, где люди кричали и сквернословили, валяли дурака, развратничали и напивались. Я читал "Замыслы" и "Портрет Дориана Грея". Я опьянялся изысканной красочностью слов-самоцветов, которыми усыпаны страницы "Саломеи"[18]. Ужаснувшись бедности своего словаря, я ходил с карандашом и бумагой в библиотеку Британского музея и запоминал названия редких драгоценных камней, оттенки старинных византийских эмалей, чувственное прикосновение тканей, а потом выдумывал замысловатые фразы, чтобы употребить эти слова. К счастью, мне так и не представилось случая их использовать, и они по сей день хранятся в старой записной книжке к услугам любого, кто вздумал бы писать вздор. В то время было широко распространено мнение, что лучшая английская проза - это "Авторизованный перевод" Библии. Я прилежно читал ее, особенно "Песнь песней" Соломона[19], выписывая впрок поразившие меня обороты и составляя перечни необычных или просто красивых слов. Я штудировал "Благочестивую смерть" Джереми Тэйлора[20]. Чтобы проникнуться его стилем, я списывал оттуда куски, а потом пытался снова записать их, уже по памяти.

Первым плодом этих трудов была небольшая книжка об Андалузии, озаглавленная "Страна Пресвятой девы". На днях мне довелось перечитать из нее кое-какие места. Андалузию я сейчас знаю гораздо лучше, чем знал тогда, и на многое из того, о чем писал, смотрю иначе. Поскольку в Америке эта книжка все еще пользуется кое-каким спросом, я подумал, что ее, может быть, стоит переработать. Я быстро убедился в том, что это невозможно. Ее написал человек, которого я начисто забыл. Она показалась мне невыносимо скучной. Но речь идет о качестве ее текста - ведь я писал ее как некое стилистическое упражнение. Это - вымученная проза, полная грусти и намеков. В ней нет легкости, нет свободы. Она отдает тепличными растениями и воскресным обедом, как воздух зимнего сада, примыкающего к столовой какого-нибудь большого дома в Бэйсуотере[21]. Книга изобилует мелодичными прилагательными. Словарь ее сентиментален. Она напоминает не итальянскую парчу с роскошным золотым узором, а драпировочную ткань, изготовленную Моррисом[22] по рисунку Берн-Джонса[23].

То ли следуя подсознательному убеждению, что писать так - значит насиловать свою природу, то ли в силу врожденной методичности, но я затем обратился к классикам XVIII века. Проза Свифта пленила меня. Я решил, что это - мой идеал, и принялся работать над Свифтом так же, как раньше работал над Джереми Тэйлором. Я выбрал "Сказку о бочке". Говорят, что Свифт, перечитывая ее в старости, воскликнул: "Как гениален я был в то время!" На мой взгляд, гений его лучше виден в других произведениях. "Сказка о бочке" - скучная аллегория, и ирония в ней не самого высокого разбора. Но слог - удивительный. Я не могу себе представить, чтобы можно было лучше писать по-английски. Здесь нет ни цветистых периодов, ни оригинальных оборотов, ни высокопарных образов. Это - культурная проза, естественная, сдержанная и отточенная. Никаких попыток удивить читателя необычным словоупотреблением. Похоже, будто Свифт обходился первым попавшимся словом, но, поскольку у него был острый и логический ум, это всегда оказывалось самое нужное слово, и стояло оно на нужном месте. Сила и стройность его предложений объясняются превосходным вкусом. Как и прежде, я списывал куски текста, а потом пытался воспроизвести их по памяти. Я пробовал заменять слова или ставить их в другом порядке. Я обнаружил, что единственно возможные слова - это те, которые употребил Свифт, а единственно возможный порядок - тот, в котором он их поставил. Это - безупречная проза.

Но у совершенства есть один изъян: оно может наскучить. Проза Свифта напоминает обсаженный тополями французский канал, который проходит по приветливой, живописной местности. Спокойное его очарование доставляет удовольствие, но он не будоражит чувств, не будит воображения. Плывешь и плывешь по нему и наконец чувствуешь, что тебе надоело. Вот так же, восхищаясь поразительной ясностью Свифтовой прозы, ее сжатостью, естественностью, отсутствием аффектации, все же со временем чувствуешь, что внимание твое отвлекается, если только самое содержание не удерживает его. Будь у меня возможность начать сначала, я бы, вероятно, стал изучать особенно пристально не Свифта, а Драйдена[24]. Но когда я набрел на его прозу, я уже утерял склонность к таким трудам. Проза Драйдена восхитительна. Она не так совершенна, как у Свифта, не так изящна, как у Аддисона[25], но в ней пленяет какая-то весенняя веселость, разговорная легкость, жизнерадостная непосредственность. Драйден был очень хорошим поэтом, но едва ли кто-нибудь назовет его лириком; а вот его нежно переливающаяся проза, как ни странно, именно лирична. До него никто в Англии не писал такой прозы; и редко кто писал так после него. Драйден творил в удачный момент. Всем своим существом он еще чувствовал звучные периоды и барочную массивность языка времен Иакова I[26], а гибкость и находчивость, которые он перенял у французов, позволили ему превратить этот язык в орудие, пригодное не только для возвышенных тем, но и для выражения любой мимолетной, преходящей мысли. Он был первым из художников, работавших в стиле рококо[27]. Если Свифт наводит на мысль о французском канале, то Драйден напоминает английскую речку, которая весело вьется среди холмов, забегает в тихие, деловитые городки и уютные деревушки, иногда вдруг задержится, разлившись широкой заводью, а потом спешит дальше, в тень лесов. Все в ней - жизнь, разнообразие, свежий воздух, и веет от нее чудесным запахом английской природы.

Работа, которую я проделал, безусловно пошла мне на пользу. Я стал писать лучше, хотя отнюдь не хорошо. Писал напряженно, слишком старательно. Я пытался строить фразы по определенной форме, но не видел, что форма выпирает наружу. Я заботился о том, как расставить слова, но не соображал, что порядок слов, естественный для начала восемнадцатого века, кажется весьма неестественным для начала двадцатого. Того, что больше всего восхищало меня в Свифте, впечатления непогрешимости - я не мог достичь, покуда старался его копировать. Тогда я написал несколько пьес, забросив все, кроме диалога. Лишь пять лет спустя я опять взялся за роман. Но к тому времени я уже не ставил себе стилистических задач. Я решил писать без всяких ухищрений, в возможно более оголенной и неприкрашенной манере. Мне столько нужно было сказать, что я не мог позволить себе роскошь даром тратить слова. Я хотел только излагать факты. Я поставил себе недостижимую цель - вовсе не употреблять прилагательных. Мне казалось, что, если найти правильное слово, можно обойтись без эпитета. Книга моя представлялась мне в виде длинной телеграммы, в которой экономии ради опущены все слова, не абсолютно необходимые для передачи смысла. Я не перечитывал ее после того, как держал корректуру, и не знаю, в какой мере удалась моя попытка. Сколько помнится, написана эта книга, во всяком случае, более естественно, чем все, что я писал раньше; но я не сомневаюсь, что местами она сделана неряшливо и, вероятно, в ней немало грамматических ошибок.

С тех пор я написал еще много книг. И хотя я перестал систематически изучать старых мастеров (дух бодр, но плоть немощна!), но всегда и все более усердно старался писать как можно лучше. Я установил пределы своих возможностей и, как мне казалось, выбрал единственно разумный путь стремиться к максимальному совершенству в этих пределах. Я уже знал, что не наделен лиризмом. Словарь мой был беден, и никакими усилиями я не мог существенно его расширить. Мне плохо давалась метафора; оригинальное, запоминающееся сравнение редко приходило мне в голову. Поэтические взлеты, широта воображения были мне не по силам. Я восхищался ими у других писателей, так же как их сложными тропами и необычным, полным недомолвок, языком, в который они облекали свои мысли; но собственный мой мозг не подсказывал мне таких прикрас, а я устал пытаться делать то, что не получалось у меня само собою. С другой стороны, я был наделен острой наблюдательностью, и мне казалось, что я вижу много такого, что ускользает от внимания других людей. Я умел ясно описать то, что видел. Я мыслил логично и если не обладал особым чутьем к изысканным, экзотическим словам, то, во всяком случае, способен был оценить звучание слова. Я знал, что никогда не буду писать так хорошо, как мне бы хотелось, но не терял надежды научиться писать настолько хорошо, насколько это возможно при моих природных недостатках. После долгих размышлений я решил, что мне следует стремиться к ясности, простоте и благозвучию. Порядок, в котором перечислены эти качества, отражает степень значения, какое я им придавал.

О ясности выражения мысли

А бывает, что автор и сам не уверен в том, что он хочет сказать. Он имеет об этом лишь смутное представление, которое либо не сумел, либо поленился ясно сформулировать в уме, а найти точное выражение для путаной мысли, разумеется, невозможно. Объясняется это отчасти тем, что писатели думают не до того, как писать, а в то время, как пишут. Перо порождает мысль. Опасность этого - и писатель всегда должен остерегаться ее - заключается в том, что написанное слово гипнотизирует. Мысль, облекшись в видимую форму, становится вещественной, и это мешает ее уточнению. Но такая неясность легко переходит в неясность нарочитую. Некоторые писатели, не умеющие четко мыслить, склонны считать свои мысли более значительными, чем это кажется с первого взгляда. Им лестно думать, что мысли их необычайно глубоки, а значит, их нельзя выразить так, чтобы они были понятны кому угодно. Таким писателям, конечно, не приходит в голову, что вся беда - в их неспособности к точному мышлению. И здесь опять действует гипноз написанного слова. Очень легко убедить себя, будто фраза, которую не вполне понимаешь, на самом деле сугубо значительна. А отсюда - один шаг до привычки закреплять свои впечатления на бумаге во всей их изначальной туманности. Всегда найдутся дураки, которые отыщут в них скрытый смысл. Другой вид нарочитой непонятности рядится в одежды аристократизма. Автор затуманивает свою мысль, чтобы сделать ее недоступной для толпы. Его душа - таинственный сад, куда могут проникнуть лишь избранные, если преодолеют целый ряд опасных препятствий. Но такая непонятность не только претенциозна, она еще и недальновидна. Ибо Время играет с ней странные шутки. Если в писаниях мало смысла, Время превращает их в совсем уже бессмысленный набор слов, которого никто не читает.

О прозе и поэзии, барокко и рококо

Ибо хорошая проза немыслима без воспитанности. В отличие от поэзии проза упорядоченное искусство. Поэзия - это барокко. Барокко - трагичный, массивный, мистический стиль. Оно стихийно. Оно требует глубины и прозрения. Мне все кажется, что прозаики периода барокко - авторы Библии короля Иакова, сэр Томас Браун, Гленвиль[40] - были заблудившимися поэтами. Проза - это рококо. Она требует не столько мощи, сколько вкуса, не столько вдохновения, сколько стройности, не столько величия, сколько четкости. Для поэта форма - это узда и мундштук, без которых вы не поедете верхом (если только вы не циркач); но для прозаика это - шасси, без которого ваша машина просто не существует. Не случайно, что лучшая проза была написана, когда рококо с его изяществом и умеренностью только еще родилось и находилось в самой совершенной своей поре. Ибо рококо возникло тогда, когда барокко выродилось в декламацию, и мир, устав от грандиозного, взывал о сдержанности.

О вдохновении, таланте и гении

В то время я общался с группой молодых людей, казавшихся мне гораздо более одаренными, чем я сам. Я завидовал легкости, с какой они писали, рисовали и сочиняли музыку. Их умение оценивать и критиковать произведения искусства казалось мне недосягаемым. Некоторые из них умерли, не оправдав надежд, которые я на них возлагал, другие прожили ничем не приметную жизнь. Теперь-то я понимаю, что у них не было ничего, кроме творческого инстинкта молодости. В молодые годы множество людей сочиняют стихи и прозу, играют пьески на фортепиано, рисуют и пишут красками. Это своего рода игра, выход для бьющей через край энергии и не более серьезно, чем игра ребенка, строящего замок из песка. Думаю, что я лишь по собственному невежеству так восхищался талантами моих друзей. Будь я менее наивен, я бы понял, что мнения, казавшиеся мне такими оригинальными, заимствованы из вторых рук, а стихи и музыка - не столько плод живого воображения, сколько результат цепкой памяти. Но сейчас мне важно отметить другое: такая творческая легкость свойственна столь многим (если не всем), что из нее нельзя делать выводов. Вдохновением служит молодость. Одна из трагедий искусства - это великое множество людей, которые, обманувшись этой преходящей легкостью, решили посвятить творчеству всю свою жизнь. С возрастом выдумка их иссякает, и они, упустив время для приобретения более прозаической профессии, год за годом мучительно стараются выбить из своего усталого мозга ту искру, которой он уже не может дать. Счастье их, если они, затаив в душе жгучую горечь, научились зарабатывать на жизнь, подвизаясь в какой-нибудь области, смежной с искусством, например в журналистике или преподавании.

Разумеется, настоящий художник выходит из числа тех, кто этой врожденной легкостью обладает. Без нее не может быть таланта; но она - только часть таланта. Каждый из нас поначалу живет в одиночестве собственного сознания, и постепенно из того, что в нас заложено, и из общения с сознанием других людей мы строим такой внешний мир, какой нам нужен. Оттого, что все мы - результат одного и того же процесса эволюции и что среда у нас более или менее одинакова, возведенные нами здания весьма сходны между собой. Удобства ради мы принимаем их как тождественные и говорим об одном общем мире. Особенность художника состоит в том, что он чем-то отличен от других людей, а значит, и мир, построенный им, будет особенный. Эта особенность - самая ценная часть его багажа. Если изображение им своего личного мира может заинтересовать определенное количество людей своей необычностью, или богатством, или соответствием их собственным взглядам (ведь среди нас нет двух совершенно одинаковых людей, и не всякий принимает общий нам мир целиком), за ним признают талант. Если это писатель, он окажется нужен своим читателям, и с ним они будут жить духовной жизнью, более отвечающей их устремлениям, чем та жизнь, которую навязали им обстоятельства. Но других особенность данного писателя оставляет холодными. Мир, построенный на ее основе, их раздражает. Иногда он даже вызывает их возмущение. Тогда писателю нечего им сказать, и они отказывают ему в таланте.

Прочесть книгу полностью можно здесь. Там много интересного, много спорного, много пищи для ума.

@темы: О книгах, Моэм

---

Ван дер Деккен с утеса Тэппен-Зи

Субботняя ночь. Гудзон лениво течет мимо берегов Тэппен-Зи, отвесной скалы у Тарритауна, где бледная женщина плачет зимними ночами, и лунный свет окрашивает утес в белый цвет, а в зарослях стрекочут сверчки. Так тихо, что плеск воды под веслами слышно далеко по реке, чуть ли не за милю. Кажется, идет небольшая, но тяжело нагруженная лодка, и сильные руки правят ей, поскольку слышно, как весла трутся об уключины. Странно, что ее до сих пор не видно, ведь звук уже совсем рядом. Смотри! Тень ли это накрыла колеблющийся звездный свет на воде? Не слышно больше гребков, и не ветер вздыхает над водой.

О, Рэмбаут ван Дам! Ты ли это? Все пытаешься исполнить клятву и добраться из Какьята до Плевать-На-Дьявола, прежде чем наступит рассвет дня отдохновения, даже если тебе понадобится месяц воскресений? Лучше бы ты провел ночь с буйными друзьями или отправился домой раньше! Нынче не грех нарушить день отдохновения, и ты, бедный призрак, найдешь ласковое слово за свои беды. Удостоверься, что твой месяц воскресений или месяцы месяцев воскресений скоро истекут, ибо грустно вспоминать, что мы можем быть наказаны за свои преступления много лет спустя. Завтра, когда солнце поднимется высоко, озеро Тэппен заполнится множеством барок, где мужчины и девы из-Нью-Амстердама будут плясать под простецкую музыку и пробовать спиртные напитки, которых тебе, Рэмбаут, не доводилось и нюхать, - будь доволен и этим! Коль твоя тень взглянет на них из поросших лесом отлогих камней Палисада, ты, должно быть, посетуешь на тяжесть судьбы.

Здесь явная отсылка к "Летучему Голландцу", его капитана звали ван дер Деккен, если я не ошибаюсь. А днем отдохновения тогда был понедельник )

@темы: XVII век, Американские сказки

---

Зарубежные диссертации в открытом доступе

Оригинал взят у leninka_ru в Зарубежные диссертации в открытом доступе

Полезный сборник ссылок от отдела комплектования РГБ. Передайте дальше.



NDLTD (The Networked Digital Library of Theses and Dissertations)
Метапоисковая система. Обеспечивает поиск полнотекстовых диссертаций открытого доступа или сведений о диссертациях ограниченного доступа среди 4 млн документов.

Для самостоятельного поиска:

OATD (Open Access Theses and Dissertations)
Содержит: диссертации, дипломные работы выпускников более 1 тыс. исследовательских институтов, университетов и колледжей.
Языки: английский (1,2 млн), другие европейские, китайский.
Количество документов: 2,8 млн.
Открытый доступ к полным текстам: для всех работ.

DART-Europe
Содержит: диссертации из библиотек Европы.
Языки: английский и другие европейские.
Количество документов: 500 тыс. работ учёных из 600 университетов 28 стран Европы.
Открытый доступ к полным текстам: для всех работ.

HAL
Содержит: диссертации и научные статьи сотрудников научно-образовательных учреждений Франции.
Языки: в основном английский и французский.
Количество документов: 1 млн.
Открытый доступ к полным текстам: для 350 тыс. работ.

CiNii Dissertations
Языки: японский, английский.
Содержит: диссертации на докторскую степень университетов и институтов Японии, библиографическую информацию по диссертациям.
Количество документов: 230 тыс. диссертаций от National Diet Library и университетов, 600 тыс. библиографических ссылок.
Открытый доступ к полным текстам: для всех работ.

Dialnet
Содержит: сгруппированые по университетам диссертации, научные статьи учёных из ведущих университетов Испании.
Языки: испанский и другие европейские.
Количество документов: 40 тыс.
Открытый доступ к полным текстам: для всех работ.

dissertations.se
Содержит: докторские диссертации шведских учёных.
Языки: английский, другие европейские и восточные.
Количество документов: 54 тыс.
Открытый доступ к полным текстам: для половины работ.

PQDT Open — база данных компании ProQuest’s UMI Dissertation Publishing
Содержит: диссертации.
Языки: английский.
Количество документов: 27 тыс.
Открытый доступ к полным текстам: для всех работ.

theses.fr — часть проекта информационного обеспечения высшего образования при поддержке Министерства образования Франции
Содержит: диссертации, защищённые в университетах Франции.
Языки: в основном французский и английский.
Количество документов: 370 тыс.
Открытый доступ к полным текстам: для 30 тыс. работ.

Источник: сайт РГБ

Дополнение: подписные ресурсы РГБ (доступ в читальных залах) | Что произойдёт в библиотеке в августе | Приглашаем к взаимной дружбе

@темы: Перепост

---

А эту историю знают, наверное, все - благодаря Джонни Деппу и фильму "Сонная Лощина" )

Всадник из Гессена

На заросшем цветами кладбище Тарритауна, где покоится добрый мистер Ирвинг, был похоронен один из гессенских солдат, потерявший свою голову в одной из битв войны за Независимость. Долгое время после собственных похорон сей джентльмен привычно выползал из могилы в неурочный час и скакал на лошади по окрестностям, вгоняя в дрожь многих достойных людей, которые ежились под одеялом, как только слышали стук копыт на неосвещенных дорогах.

Позже в Тарритауне, - Неспешном Городе, названном так по неторопливой голландской привычке поболтать в торговые дни, хотя некоторые упорные люди настаивают, что истинное имя города звучит, как Тарвитаун, Пшеничный Город, - жил некий Икабод Крейн, тощий, как жердь, занятием - учитель, питавший самые нежные чувства к Катрине ван Тассел, миловидной дочери фермера, знаменитого также своими пирогами и пончиками. Как-то раз Икабод зашел к ним поздно вечером, и отец Катрины, посочувствовав его долгой дороге домой, одолжил ему лошадь, но даже с таким щедрым подарком юноша отправился в путь, полный страха и дурных предчувствий, потому что ехать ему нужно было мимо кладбища.

Близился час, когда гессенец должен был выйти из могилы, и Икабод тихонько насвистывал, чтобы подбодрить себя, но как только он добрался до жуткого места, свист оборвался всхлипом, поскольку неподалеку послышался звук лошадиных шагов. Он обернулся, и его волосы встали дыбом, а сердце пробкой подскочило к горлу, чтобы перекрыть дыхание, потому что позади него, на вершину холма выехал безголовый всадник, черная тень на звездном небе. Злосчастный Икабод пришпорил лошадку в надежде первым добраться до моста Сонной Лощины, через который призрак никогда не переходил, и помчался как можно быстрей, поскольку преследователь верно нагонял его. Еще одна минута, и вот он, долгожданный мост; но, к ужасу Икабода, гессенец поравнялся с ним и, поднявшись в стременах, бросил в спину беглеца свою голову. С воплем ужаса школьный учитель скатился в заросли кустов на обочине и несколько минут лежал там в блаженном забытьи.

На следующее утро лошадь ван Тассела нашли пасущейся на поле у Сонной Лощины, и человек, живший в нескольких милях к югу, рассказал, что видел мистера Крейна: тот шагал по дороге на Нью-Йорк так быстро, как только позволяли его тощие ноги, и лицо его было мертвенно-бледным и серьезным, пока он шел. Со спины его плащ был запачкан желтыми потеками, и вернувший лошадь видел разбитую тыкву в сломанных кустах у дороги. Икабод никогда больше не возвращался в Тарритаун, и, когда Бром Бонс, крепкий молодой пахарь и любитель приложиться к бочонку с пивом, женился на Катрине ван Тассел, люди начали шептаться, что он знал больше других о всаднике из Гессена, пусть они и верили, что ревновать к Икабоду Крейну у него не было ни малейших причин.

@темы: Американские сказки

---

Это так мило ^^) Я так люблю обычный английский бедлам в войсках, хотя, конечно, капитана Кэмпбела жаль.

"Получилось вот как.
Во время тихого часа в лагере, некто Стрейбен, обычный моряк с Кента, угостился порцией грога (арак, смешанный с водой), и его дух поднялся столь высоко, что он не мог и подумать о том, чтобы лечь спать; таким образом он пошел бродить по окрестностям и незаметно оказался у стен крепости. Проделав сей длинный путь без помех, он забрал себе в голову, что может забраться в стенной пролом от ядра корабельной пушки, и, удачно поднявшись на один из бастионов, увидел нескольких магометан, сидевших на орудийной площадке.

Он замахнулся на них абордажной саблей и разрядил в них пистолет

Он замахнулся на них абордажной саблей и разрядил в них пистолет, а затем, после трех громких «ура», закричал: «Я захватил это место!». Магометанские солдаты немедленно напали на него, и он защищался с несравнимой твердостью, однако в бою ему не повезло, и лезвие его сабли сломалось надвое у самой рукояти. Однако несчастье так и не произошло, поскольку рядом оказались два-три других моряка, которые случайно шлялись у той же части крепости, на которую взобрался Стрейбен. Они услышали его «ура» и тоже забрались через пролом, где, вторя исполненному торжества победителю, перебудили всю армию, которая вскочила по тревоге и в суматохе, без приказов, без какой-либо дисциплины, последовала за вышеупомянутыми моряками. Эта атака, хоть и прошла в таком переполохе, обошлась без несчастных случаев, если не считать смерти замечательного капитана Дугала Кэмпбела, к несчастью, застреленного одним из собственных солдат. Капитан Кут взял командование над крепостью этой ночью, и на рассвете крепость отсалютовала адмиралу. Так и осталось неизвестным, сколько же магометан было в крепости, когда туда ворвались наши люди; возможно, их было всего ничего, и большая часть гарнизона спаслась из крепости, как только замолчали наши пушки. Мы захватили восемнадцать пушек от двадцати четырех фунтов и ниже, а также – сорок баррелей пороха.
Стрейбена, героя этого захватывающего действа, вскоре привели к адмиралу, который, несмотря на сопутствовавший успех, посчитал необходимым выказать свое неудовольствие его ценой, в которой столь отчетливо проявилась нехватка военной дисциплины. Поэтому он недобро поинтересовался об отчаянном поступке: «Мистер Стрейбен, поясните-ка, что вы сделали?» Этот малый отвесил поклон, почесал затылок, повертел шляпу в руках и признался: «Ну, если честно, то я захватил крепость, но, надеюсь, что не причинил этим никакого вреда». Адмирал с трудом удержался от улыбки над наивностью ответа Стрейбена, и все присутствующие немало позабавились над его нескладным обликом, языком и манерами, пока он повторно рассказывал некоторые подробности своего безумного подвига. Мистер Уотсон особо разглагольствовал о трагических последствиях, которые могли сопутствовать недопустимому поведению Стрейбена, а затем, после сурового выговора, отпустил его, но не раньше, чем отдаленно намекнул, что, по-хорошему, Стрейбена должно бы наказать за его безрассудство. Стрейбен, весьма удивленный тем, что его обвиняют, в то время как он ожидал похвалы, едва только вышел из каюты адмирала, как пробормотал следующее: «Если меня высекут за это дело, то, клянусь Господом, сам я ни единой крепости больше не захвачу»".

@темы: история, XVIII век, Ост-Индия, Путешествие Эдварда Айвза в Ост-Индию

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

И тут я немного впала в прострацию:

«Мы привезли подкрепление и соединились с остатками подразделения из Мадраса, которое еще в августе было прислано сюда, под командованием майора Килпатрика, опытного и хорошего офицера, и предназначалось для усиления войск в Калькутте, которой, предположительно, грозила опасность. Вначале подразделение насчитывало двести сорок человек, но заразная лихорадка проредила их ряды, и по прибытию в Фулту не более десяти могли выполнять свой долг, а в живых, если мне не изменяет память, осталось человек тридцать»

30 из 240! Просто нет слов.

@темы: история, XVIII век, Путешествие Эдварда Айвза в Ост-Индию

---

Я думала, вчерашняя история будет самой ужасной >.< Но, однако, нет, ничуть. Что я там говорила про истории о войне?.. Пусть будут индейцы, да.

Месть траппера

В миле от Гудзона, у Коксаки, стояла хижина Ника Уолси, который был известен сто лет тому назад среди городков и деревушек, раскинувшихся на речных берегах, как охотник и траппер, человек самых честных правил: хитроумный, выносливый и немногословный. Много лет он жил в своей хижине в одиночестве, если не считать верного пса, но однажды он навестил индейский лагерь в лесной глуши и был поражен в самое сердце одной из тамошних девушек. Он вернулся туда еще раз; он нашел повод приходить туда часто; он дарил подарки ее отцу, и, в конце концов, получил от нее согласие стать его женой. Племя совершило незатейливый брачный обряд, и Уолси повел Майнеми в свой дом. Но свадьба внезапно прервалась, и чуть было не случилась трагедия: угрюмый индеец, пылавший страстью к девушке, кто не нашел в себе храбрости признаться девушке в своих чувствах, впал в бешенство от ревности, обнаружив удачливого соперника, и напал на него с ножом. Он бы наверняка расправился с Уолси на месте, если бы не верный пес белого человека; он схватил индейца за горло и повалил его на землю. Уолси забрал нож у незадачливого индейца и погнал его до края леса, поколачивая по дороге, пока все присутствующие смеялись над этим позорным наказанием, одобрив его.
Прошел год или, быть может, чуть больше. Уолси был счастлив со своей индианкой, и они наслаждались простой и свободной жизнью, радуясь своему малышу. Уолси теперь редко отлучался из хижины надолго и обычно возвращался до сумерек. Однажды вечером он заметил, что трава и ветви у его дома примяты, и острым взглядом охотника он увидел, что это не был след его жены. «Какой-то охотник, - решил он, - увидел дом, когда проходил мимо, и, быть может, ему не доводилось видеть подобных домов прежде, и он остановился заглянуть внутрь». Следы вели к окну, а оттуда – назад в лес.
Несколько дней спустя, когда он вернулся домой, свежие следы привлекли его взгляд, и тень заползла в душу. У порога он споткнулся на неподвижное тело пса.
- Как это случилось, Майнеми? – закричал Уолси, как только распахнул дверь.
Жена тихо ответила:
- Ш-ш-ш, ты разбудишь младенца.
Ник Уолси вошел в хижину и застыл, окаменев. Его жена, Майнеми, сидела у растопленного очага; ее лицо, ее руки были порезаны и вымазаны в саже, платье порвано, взгляд остекленел, и на губах играла бессмысленная улыбка. В руках она держала тельце младенца, в платьице, пропитанным кровью, и голова ребенка лежала на полу. Майнеми мурлыкала колыбельную над холодным телом, точно дитя в самом деле уснуло, и когда речь вернулась к Уолси, она опять шепнула ему:
- Ш-ш-ш, ты разбудишь его.
Невыносимая ночь миновала, и занялся рассвет. Колыбельная становилась все тише и тише, при этом весь день обездоленная женщина качалась взад и вперед, пока обезумевший от горя муж топтался вокруг нее, тщетно пытаясь успокоить ее, перевязать ее раны, узнать, что за беда пришла в их дом. Началась вторая ночь, и было ясно, что она станет последней для Майнеми. Ее силы иссякли, и она позволила положить себя на шкуры, пока Уолси бережно забрал младенческое тельце из ее рук. На несколько минут разум вернулся к ней, и она кое-как нашла слова, чтобы рассказать мужу об индейце, который пытался расстроить их свадьбу; как он вошел в хижину, застрелил пса, бросившегося на незнакомца, отпихнул женщину от двери, вытащил ребенка из постели, отрезал ему голову ножом и, бросив тельце ей в руки, ушел со словами: «Я отомстил. Теперь я доволен». Прежде чем солнце вновь вошло на востоке, Майнеми соединилась со своим ребенком.
Много часов Ник Уолси просидел над обломками своей счастливой жизни, и только дыхание доказывало, что он еще жив. Когда он, в конце концов, встал и вышел из дома, он не плакал и не кричал, лишь оседлал свою лошадь и поехал на запад. На закате он вошел в индийскую деревушку и, после рассказа о произошедшем созванному племени, потребовал выдать ему убийцу. Его просьбу с готовностью выполнили, и белый человек вытащил съежившегося мерзавца, рассчитывавшего, что племя не выдаст его. После короткой схватки Уолси привязал индейцу руки сыромятным ремнем к телу, а затем накинул петлю ему на шею и закрепил конец на седельной луке; так они отправились в путь, назад к Гудзону. Всю ночь он ехал верхом, и индеец шел и бежал за лошадью, и на следующий день они добрались до хижины. Траппер привязал пленника к дереву, а затем срезал множество ивовых веток, из которых сложил ложе, напоминавшее колыбель. В него он положил преступника, лицом вверх, связав его так крепко, что тот не мог пошевелить и пальцем. Из дома Уолси принес тело Майнеми и положил его на негодяя, лицом вниз; индеец не смог сдержать стона ужаса, когда чудовищный груз придавил его грудь. Уолси связал их вместе - мертвую и живого, - и одним движением руки бросил их на спину лошади, закрепив их веревкой вокруг лошадиной груди столь много раз, что ничто не могло сорвать их. После этого он принялся хлестать животное, пока несчастное создание не задрожало от ярости и боли. Когда Уолси отшвырнул повод, он стегнул лошадь в последний раз, и она, храпящая, вся в пене, бросилась в чащобу. Когда лошадь исчезла из виду, и звук ее копыт затих, Ник Уолси взял свое ружье и навсегда покинул свой дом.
Предания говорят, что лошадь никогда не прервет свою безумную скачку, и в тихие ночи можно услышать, как она вихрем несется вдоль берегов Гудзона и Могаука, и как сдавленный голос рассыпает проклятья, мольбы, а потом заливается грубым и пугающим смехом.

@темы: XVIII век, Колониальная Америка, Американские сказки

---

Любопытное интервью с американскими реконструкторами индейцев. Особенно мне нравится ответ на вопрос: "Зачем вам это нужно?"

@темы: история, XVIII век, хроники сломанной шпаги

---

Под катом индейцы, бессмысленная смерть и вера.

Ручей Мудэа (Ручей Убийцы)

Название Мудэа берет начало через Мудна и Мерди от Медерэр (Убийца), и нынешнее невыразительное имя дал ему Н. П. Уиллис. На берегах этого ручья жил некий Мердок с женой, дочерью и двумя сыновьями, и частенько по вечерам в их хижину заглядывал Наоман, воин из соседнего племени; он возился с детьми и пользовался хлебосольством дровосека. Как-то раз девочка нашла в лесу стрелу, завернутую в змеиную кожу, с вороньим пером на наконечнике, после один из мальчиков обнаружил над дверью томагавк, висевший на волоске, и вдалеке, в чаще, они почувствовали недоброе присутствие. Когда пришел Наоман, он был сдержан и строг и подал голос лишь ради предупреждения бежать, потому ночью, когда все затихло, напуганная семья тихо, но быстро выбралась на берег Гудзона, чтобы переплыть реку и оказаться в Фишерскилл.

Ветер стих, и лодка шла тяжело. Когда из тени острова Поллопеля показалось каноэ, которым управляли двенадцать человек, сердца беглецов утонули в отчаянии. Жена дровосека хотела было выпрыгнуть за борт, но муж удержал ее; затем он уложил шестерых преследователей, заряжая ружье и стреляя из него так быстро, как только мог, однако каноэ яростно рвалось вперед, и в следующую минуту каждый из семьи стал лишь беспомощным пленником. Когда лодку оттащили назад, несчастных провели через лес, на поляну, где совещались знатные люди племени.

И вот встал сейчем, запустил свои пальцы в светлые волосы женщины, вытащил нож и громко спросил: «Скажи, кто из индейцев предупредил вас? Кто предал свое племя? Или ты увидишь, как твой муж и дети истекут кровью». Она не ответила, и через некоторое время поднялся Наоман и сказал: «Это был я», завернулся в одеяло и опустился на колени, ожидая казни. Томагавк рассек ему голову, и, опьяненные видом крови, индейцы бросились к пленникам и убили их, одного за другим. Никто из несчастных не отступил и не молил о пощаде, но каждый из них встретил свою смерть с гимном Богу на устах, и, увидев, как они приняли свою кончину, один из убийц опустил свою руку и с этого мига уверовал и стал христианином. Хижину сожгли, тела бросили в ручей, и на многие годы в ручье Убийцы остался виден кровавый след.

@темы: Колониальная Америка, Американские сказки

---

Прежде всего, это очень хорошая цитата.

@темы: Канализация для мозгов, влюбленные весенние коты

---

Полностью оцифрованный толковый немецкий словарь братьев Гримм - великолепная вещь!
Посмотреть его можно здесь. Он очень помогает, когда ломаешь голову над старой орфографией восемнадцатого века. Я все-таки заморочилась с тем, чтобы распечатать хотя бы оглавление Constitutio Criminalis Марии-Терезии (готический шрифт на экране становится той еще угадайкой и гимнастикой для глаз), но столкнулась с устаревшими выражениями. У меня была надежда, что читать это уголовное уложение придется не так много, но, судя по оглавлению, я чересчур положилась на счастливое будущее )

В выходные поставила на балкон кормушку: теперь каждое утро начинается с птичьего щебета. В гостях я успела заметить стаю больших синиц, дрозда, воробьев, лазоревку и дятла. И это центр Петербурга! Захотелось попозже осенью выбраться в лес и оставить тоже там кормушек - не дадим птицам умереть с голоду.

На работе понизили зарплату, зато уже третью неделю постоянный дурдом. Как верно заметили: "скоро придется им платить, чтобы работать".

@темы: XVIII век, Мои переводы, Жизненное