Вот эти ребята вместе с Show of Hands и The Corsairs в последнее время постоянно в моем плейлисте. Задорный английский фолк (лучшая версия Fire Marengo, которую я слышала, например).


Скачать бесплатно Bellowhead - Byker Hill на Muzebra.com.

Скачать бесплатно Bellowhead - London Town на Muzebra.com.

Скачать бесплатно Bellowhead - Fire Marengo на Muzebra.com.

Скачать бесплатно Bellowhead - Yarmouth Town на Muzebra.com.

Скачать бесплатно Bellowhead - Whiskey Is The Life Of Man на Muzebra.com.

Скачать бесплатно Bellowhead - Jordan на Muzebra.com.

Скачать бесплатно Bellowhead - Lillibulero на Muzebra.com.

Скачать бесплатно Bellowhead - 10,000 Miles Away на Muzebra.com.

У кого не работает музебра - плейлист в простоплеере (пока не все композиции)

@темы: XVIII век, Искусство, влюбленные весенние коты, тень Бога на земле

---

И просто немного милоты:

Генри Уолтон "Девушка покупает балладу", 1778 г.

Уильям Хогарт "Портрет Дэвида Гаррика и его жены", 1757 г.

@темы: XVIII век, Искусство, влюбленные весенние коты

---

Хотя, в целом, я люблю живопись и Карла Рехлинга, и Рихарда Кнётеля (к рисункам отношусь более скептически, но тут надо отдать должное, что последний - достоин восхищения, кто заморочился униформой и отрисовал ее за триста лет по куче стран, больше 1000 рисунков! Если кому интересно, то эта книга есть на торрентах), но забавней издания 1895 года, посвященного Старому Фрицу, я еще не видела.
Нет, есть неплохие - например, Фридрих после поражения при Колине:

А рядом битва при Мольвице, с патриотического градуса которой невольно хочется хохотать:

+7

Кронпринц в колясочке


Разъяренный отец застал дурака-сына за нотами


Уже король с любимой собакой Бихе прячется под мостом от австрийского патруля во время Силезской войны


Фридрих и один ехидный и носатый французский философ, которого, наверное, легко узнать


Битва при Колине


Фридрих в ночь перед Торгау


Одна из легенд кружевных войн о бескорыстном короле. Впрочем, в те времена случалось еще и не такое )

А вообще забавно посмотреть через призму времени. Все эти рисунки носят на себе отпечаток своей эпохи, как и многочисленные жанровые сценки на тему галантного века (почему мне, кстати, понравился Зайлер; у него почти нет свойственной другим открыточности), и в какой-то мере тоску по великому и героическому прошлому. Думаю, это был один из тех кругов истории, когда окружающий мир казался чересчур мелким, по сравнению с прошлым, и только первая мировая война окончательно разрушила иллюзии.

@темы: история, XVIII век, Фридрих II Великий, Искусство, Семилетняя Война

---

И два.
На самом деле это уже не про Ливси и не про Смоллетта, если уж быть совсем откровенной.

Название: Тревожный огонь
Форма: проза
Размер: миди, примерно 10000 слов.
Пейринг/Персонажи: дарк!Смоллетт, дарк!Ливси/Анна Эндрюс и еще множество народу. Упоминается Сильвер.
Категория: джен
Жанр: ангст, даркфик, АУ, ООС
Рейтинг: R
Предупреждения: о смерти, о море, о рабстве, о любви и о том, как переломать жизнь собственными руками.
Краткое содержание: Две кабацкие истории о том, что было - и прошло.

В один из тех стылых осенних дней, когда вода в Темзе отливает сталью, а хмурые облака почти ложатся на голову, я бродил по Лондону, раздумывая, что мне делать дальше.

Мы поссорились с отцом; он в очередной раз выпорол меня за непослушание, хотя мне исполнилось уже пятнадцать лет, и каждое утро я с гордостью сбривал юношеский пушок на верхней губе. Я считал себя взрослым и ответственным; отец же всякий раз приговаривал, что никакого толку из меня не выйдет, пока я не научусь подводить доход и расход по его конторской книге. Меня раздражал запах мыла, которым пропахла лавка, я ненавидел ездить с Эдом-доходягой и собирать мослы задешево, мне хотелось чего-то иного, интересного; лучше, чем унылая торговля да отцовские тумаки.

В кармане у меня было несколько шиллингов, которые отец подарил на Рождество. Я не имел ни малейшего понятия, куда мне идти, и ноги сами занесли меня в кабак, где можно было наконец присесть и ни о чем не думать. Я заказал бренди, в полной уверенности, что этот поступок покажет всем, насколько я взросл и умен. Ко мне тут же подсела какая-то потаскушка с зазывной улыбкой, а вслед за ней за мой стол перешли двое. Я особо их не разглядывал, но один напоминал моряка — старая развалина, подточенная соленой водой. Одежонка на нем поистрепалась, вместо шляпы он носил косынку, из-под которой торчали седые лохмы, и он курил какую-то отвратительно воняющую трубку, поминутно перхая и сплевывая. Звали его не то Джим, не то Тим — не до того мне было, чтобы выслушивать его имя; второй же отрекомендовался, как Джон Уэстонбридж, и был он в кабаке нелеп, как павлин в курятнике. Нет, не лорд, но что-то вроде этого; тоже не молод, но совсем из иного теста слеплен.

Я порядочно выпил, и Уэстонбридж вцепился в меня, как клещ, нахваливая мое стремление жить своим умом, а не отцовским. Я пожаловался ему на свою бесприютность и на отца, и он заулыбался, словно понимал меня, точно родной брат.

— Знаешь, Уилли, — задумчиво сказал он и выложил на стол свои ладони, белые, как у короля. Уилли, это меня так звать, матушка назвала в честь деда. — Для честного малого есть несколько путей. Один — горбатиться на хозяина, да неизвестно, что за хозяин попадется. Второй — нести солдатскую лямку, да без войны солдату туго. Третий же — уйти в море и быть там свободным, как ветер.

Не то Джим, не то Тим заперхал и замахал на него рукой.

— Я много лет провел в море, мистер, — выкашлял он нам, — не сбивай мальчишку; оно хуже неверной жены. И ненавидишь его, и жить без него не можешь.

Уэстонбридж криво усмехнулся. Шел 1777 год, и война в колониях была в самом разгаре. Может быть, если б парень с соседней улицы не вернулся полумертвым и без ног, я бы не долго думал и побежал бы искать вербовщика, но пока даже крепкий бренди не затуманил мне голову настолько, чтобы забыть его культяпки.

— Я тоже ходил на торговых кораблях не раз, — заметил Уэстонбридж. — Если есть голова на плечах, и ты грамотный, не пропадешь.

— Тю, — не то Джим, не то Тим замысловато выругался. — Я б рассказал тебе о том, как теряют голову с плеч, мистер, да вот боюсь, что одного вечера будет мало.

Он заглянул в свою полупустую кружку, из которой уже не раз отпил, и я, прижимая девку к себе крепче, крикнул, чтоб нам всем принесли еще чего-нибудь, что во рту бы горело. Больше их спора меня интересовали ее прелести, но она мне не давалась, игралась со мной, как с щенком.

— Давай, расскажи, — Уэстонбридж смотрел на него сверху вниз, нехорошо усмехаясь. — Клянусь своим последним пенни, ты всю свою службу провел на шкафуте.

Старик грязно помянул пресвятой крест и уже тише сказал:

— Есть разница — торговый корабль и военный, мистер. Я начинал юнгой под началом капитана Джонсона на Фортуне. На той самой, которая потом разбилась недалеко от Квебека. Джонсон был не сахар, так; но с ним можно было ладить — не попадаться ему пьяным, не перечить и обращаться с ним так почтительно, насколько хватит ума. Мне было жаль, когда ему оторвало башку французским ядром, но по-настоящему оплакивать его смерть я начал, когда попал на Арго, в самом конце прошлой войны. Не знаю, чем я так приглянулся капитану Смоллетту, но он быстро заметил меня среди прочих и приблизил к себе. Среди матросов он слыл суровым и жестоким, а вы наверняка знаете, каково получить такую славу — на флоте! На флоте, где вежливость, трезвость и дружелюбие встречаются так же часто, как птица струсь на Лондонских улицах. Ты бы видел, мистер, с какой мукой лейтенанты писали ему приглашение отобедать с ними; но капитан был не дурак и часто пренебрегал этим обычаем вежливости к вящему облегчению обоих сторон. Один раз он сказал мне, когда я подавал ему завтрак:

«В моей жизни хватало болванов, и я не желаю больше тратить на них время, Литтлтон».

Он произнес эти слова и тут же замолчал, как будто набрал в рот воды. Капитан вообще был неразговорчив и никогда не распространялся ни о своей семье, ни о прошлом. Среди матросов ходили неясные слухи, один нелепей другого: то говорили, что у него есть несметные сокровища в Англии, которые отобрал его брат, то рассказывали, что он ушел в море, чтобы не видеть своей жены, мегеры и пьяницы, то твердили, что в молодости он воевал с пиратами. Точно известно было лишь одно: пару или тройку лет назад он оставил флот на год и сошел на американский берег, а когда вернулся, стал жестким, как заледеневший под северным ветром парус. Тогда я был еще мальчишкой и понимал не больше какой-нибудь бессловесной твари; капитан просто-напросто пугал меня своей отстраненностью и расчетливой жестокостью. Он никогда не наказывал просто так, но за малейший проступок снимал три шкуры, даже если это была незастегнутая пуговица на мундире у лейтенанта.

Я помню один промозглый рассвет, когда каждый из нас дрожал на боевом расчете под пронзительным ветром: от нас пыталась ускользнуть приватирская французская шхуна. Капитан Смоллетт приказал не отступать, и мы, как гончая, шли за ней. Но проклятые французы устроили нам засаду среди островов, и наш тридцатишестипушечный корабль столкнулся нос к носу с шестью: двумя фрегатами и прочими поменьше. Они предложили нам сдаваться и осыпали насмешками нашу доверчивость, посулив, что если мы примем бой, то к следующему утру наши тела будут жрать морские твари; если бы мы сдались и спустили штандарт, то они взяли бы нас в плен. Кое-кто был готов сдаться, и первый лейтенант уговаривал капитана принять это предложение.

«У меня в Лондоне невеста, мистер Смоллетт, — так говорил он. — Я еще не хочу умирать, и никто из наших людей тоже».

Капитан мрачно глядел на него, как будто хотел содрать с него живьем кожу. Он не говорил ни да, ни нет, и потихоньку кто-то из матросов принялся поддерживать лейтенанта. Его звали мистер Шоу, и ему только неделю назад исполнилось двадцать три.

«Лучше жить и отомстить, — крикнул из порохового погреба Джон Весельчак, — чем отправится на корм рыбам!»

Шрам на виске у капитана побелел; я уже знал, что это означает приближение гнева.

«Еще одно трусливое слово, мистер Шоу, — жестко произнес капитан Смоллетт, отстраненно разглядывая первого лейтенанта, — и вы никогда не увидите свою невесту, чем бы ни закончилась для нас эта стычка. Если есть на этом корабле трусы, то им легче умереть прямо сейчас, чтобы не покрыть себя позором; мне они не нужны».

«Не убьете же вы меня прямо здесь, капитан?»

«Я в этом не так уверен».

Они мерялись взглядом, кто кого переборет. Молодость против опыта. Страх против уверенности. И мистер Шоу отступил. Мне кажется, что он все-таки остался в уверенности, что капитан не сдержит своего слова, но я-то знал его хорошо и знал, что его слова не расходятся с делом.

Мы приняли бой, и сражение длилось до заката. Не знаю, почему нам так везло в тот день, я его плохо помню: мои глаза почти ослепли от пушечного дыма и пламени, а в ушах звенело так, что я еще неделю плохо слышал. Может быть, мне улыбнулась удача, наших людей полегло немало; корабельный хирург с помощниками выдохся после этой стычки так, что потом они мертвецки проспали почти двенадцать часов. Два корабля мы подожгли, один утонул, двое предпочли ускользнуть, а последний из них капитан Смоллетт приказал взять добычей.

Среди наших пленников оказался однорукий. Он сражался бок о бок с французским капитаном, размахивая тесаком из обломка палаша, но те проклятья, что он изрыгал, никак не могли принадлежать языку француза, говорил он, как уроженец Бристоля. Он костерил нас на чем свет стоит, пока его связывали и боцман уже приноровился заткнуть ему рот его же шейным платком, но однорукий неожиданно замолчал, исподлобья глядя на капитана Смоллетта. Я сидел на пленнике верхом, чтобы он не брыкался, и был удивлен тому, как расслабились его члены. Капитан мельком взглянул на него, когда осматривал повреждения на корабле, но я заметил, как нехорошо блеснули его глаза. Откуда-то они знали друг друга, и их встречу нельзя было назвать приятной.

Тогда я выбросил это из головы; море — чертовски тесное место, и старых знакомых встретить в нем легче, чем в Лондоне, но вечером, когда я шел с едой для капитана, я услышал, как однорукий расспрашивает Рыжего Педди, одного из наших солдат.

«Хорошо быть псом под началом капитана, верно?» — донеслось до меня, и я остановился, незамеченный в темноте. Педди выругался и посоветовал однорукому спрятать язык, куда не светит ни солнце, ни луна. Тот хмыкнул, но вместо того, чтобы замолчать, продолжил говорить:

«Я уже встречал его в Америке. Знаешь, какое прозвище он там получил? Кровопийца».

«И что с того? — лениво отозвался Педди. — Это война; каждый солдат знает, что ввязался в кровавую баню».

«Одно дело — солдат, другое дело — женщина, старик или ребенок. Ты бы смог безжалостно убить безоружного ребенка?»

«А я с детьми не воюю».

«Зато твой капитан воюет, — Однорукий сделал паузу, и я весь превратился в слух. — Он убил троих своими руками. У них еще молоко на губах не обсохло. Достойный поступок джентльмена, верно?»

«Не мое это дело, — проворчал Педди, но в голосе его послышалось сомнение. — Заткнись лучше, иначе будешь собирать зубы по всем палубам».

Однорукий замолчал и заворочался, и я очнулся от оцепенения. В голове у меня не укладывался такой поступок: капитан мог самолично выпороть до полусмерти, но чтобы он убивал просто так? Да еще и детей? Поднос в моих руках ходил ходуном. Должно быть, я покрылся испариной, потому что когда я вошел в каюту капитана, он взглянул на меня, удивленно приподняв бровь.

«Подцепил лихорадку, Литтлтон? Ты дрожишь», — равнодушно спросил он.

«Нет, мой капитан. Не знаю, мой капитан».

«Это было первым твоим сражением?»

Я замялся. Ответь «да», и он скажет, что я трус. Ответь «нет», и он может узнать, что я лжец. Капитан Смоллетт пытливо посмотрел на меня, но говорить ничего не стал и вместо этого снял крышку с супницы. Я глядел на его чистые, белые пальцы джентльмена, и меня преследовало ощущение, что на них кровь невинных. Не знаю, почему я поверил однорукому.

Как оказалось, не только я.

Слухи поползли, как пожар в болотистом лесу: верхушки деревьев еще в неведеньи, а мох и кустарники уже трещат в пламени. Среди команды поползли слухи, подогреваемые фантазиями, и слово за слово привело к открытому ропоту. Мистер Шоу, обиженный на капитана, поддерживал недовольных и подогревал их пыл тем, что не стесняясь, говорил, будто капитана надо сместить и отдать под суд. Все знали, что происходит на корабле, думаю, и капитан об этом знал, но почему-то ничего не предпринимал, чтобы защитить свое имя или подавить бунт.

Приватиров мы передали властям в Нью-Йорке, где останавливались, чтобы запастись провизией и водой. Вначале мы думали, что у нас будет неделя отдыха, но в тот же день капитан, как только мы списали троих захворавших на берег, приказал поднимать паруса. Команда молчала, но напряжение росло; многие мечтали о том, как предадутся лени и разврату в порту, и вот их надежды откладывались еще на месяц. Настоящий же взрыв произошел через несколько дней, когда капитан приказал высечь Весельчака за то, что тот выкупил у юнг их порцию рома, напился вдрызг и принялся распевать похабные куплеты посреди ночи. Когда его связывали, он кричал, что не примет наказание от убийцы, и что это несправедливо, когда одних заставляют вкалывать, а другие творят, что хотят, и остаются безнаказанными. Его слушали, ему не затыкали рот, и капитан напоминал мне бронзовый памятник, пока на его голову лились оскорбления.

«А ведь он прав, — заговорил тогда лейтенант и впервые взглянул в лицо Смоллета. Впервые — после той стычки с приватирами. — Вы возомнили себя Господом, мистер Смоллетт. Но вы — убийца, и мы отказываемся вам подчиняться. Вы не думаете о своих людях и о нашей чести. Наш долг предать вас суду».

«Бунт?» — холодно спросил капитан. Он оглядел всех, кто стоял перед ним, и кое-кто опустил глаза вниз. Но таких было немного.

«Справедливость», — мистер Шоу не желал сдаваться. Не знаю, верил ли он в свои слова. Мог и верить. Все же он был слишком молод.

«Вы ничего не знаете о ней, мистер Шоу».

«Я знаю, что никто на этом корабле не желает выполнять ваших приказов. Мы провели голосование в кают-компании, — и тут он дал слабину, оглянулся на других офицеров, — и решили отстранить вас».

Его поддержали одобрительным гулом, и Джон Весельчак заорал, что это правильно, хватит терпеть унижения и побои. Капитан слушал с непроницаемым лицом и заговорил лишь после того, как все угомонились.

«Не в моих правилах оправдываться, — так сказал он. — Я догадываюсь, от кого пошли эти настроения. Тот, кто слушает врага, — дурак или предатель».

«Так скажите нам, — негромко попросил казначей. — Правда ли, что вы убивали невинных, детей?»

«Если это ложь, я принесу вам свои извинения и буду согласен на любое наказание», — самоуверенно добавил мистер Шоу. Они мерялись взглядами, как молодые быки, и никто не желал отводить глаза первым. Я гадал, что ответит капитан, и был уверен, что сейчас он достанет пистолет и просто застрелит своего лейтенанта, чтобы остановить мятеж. Мне казалось, я хорошо его знаю.

«Да, это правда», — и я вздрогнул от этих слов.

«И вы не понесли наказания?» — допытывался казначей.

«Нет. И больше не желаю говорить об этом».

Команда заорала, заулюлюкала, словно злобный пес сорвался с цепи, солдаты и офицеры молчали. Капитан сжал губы так, что они превратились в тонкую нить.

«Сдайте оружие, мистер Смоллетт», — приказал ему лейтенант. Он был мастером корабля, и, значит, имел право командовать, если с капитаном что случится.

— И как, он сдал? — с усмешкой поинтересовался Уэстонбридж. Мне тоже стало интересно, и я сказал, что перестрелял бы всех, если бы был на месте мистера Смоллетта.

— И остался бы дрейфовать в открытом море без экипажа? — поддел меня Литтлтон. — Нет, малец, он отказался. Насколько я помню, он сказал что-то о трусах, готовых пожертвовать всем, чтобы спасти свою жалкую душонку, и этим настроил команду против себя еще больше. Один из матросов, — кажется, его звали Том, и он не вылезал со шкафута; бесполезный был человечишко, между нами говоря! — подскочил к нему и попытался отобрать его саблю, но капитан отошел на шаг и смерил его таким взглядом, что любой другой сгорел бы на месте от ненависти, сквозившей в его глазах. Когда же Том повторил свою попытку, капитан отошел на шаг и все-таки выхватил из-за кушака пистолет.

«Я прострелю первого, кто попробует меня коснуться», — вот так он сказал. Лейтенант сделал шаг к нему, но тут же сник, когда увидел, что дуло повернулось к нему. Том медленно отступил и чуть не свалился задом на остальных матросов, когда оступился на краю квартердека.

«Поступайте, как знаете. Я умываю руки и не желаю никого видеть», — сказал капитан, и с этими словами он ушел к себе.

Мистер Шоу сделал мне знак подойти, и я не посмел ослушаться. Он и другие офицеры выглядели изрядно обескураженными, хоть и хорохорились, точно бойцовые петухи. Они вразнобой твердили о том, что капитана нужно отправить под арест, пока корабль не вернется в Нью-Йорк, но никто не торопился брать на себя смелость зачитать этот приказ капитану.

«Литтлтон, — произнес мистер Шоу, наконец-то обратив на меня внимание, — последи за мистером Смоллеттом. Кто его знает, что еще ему взбредет на ум».

Может быть, кто-то и знал, но не я. Я его не понимал. Если он считал себя невиновным, то зачем оставил все идти своим чередом? Если же он действительно был хладнокровным убийцей, то что мешало ему действительно покалечить кого-нибудь и вернуть власть в свою руки?

Он сидел в своей каюте за столом, щурясь на закатное солнце, что заглядывало в большие окна. Пистолет небрежно валялся перед ним на листах чистой бумаги для письма, и я покосился на него, словно боялся, что он может выстрелить.

«Он разряжен, Литтлтон, — капитан заметил мой взгляд. — Он и не был заряжен. Только глупец носит с собой заряженный пистолет. А для трусов хватает одного его вида».

«Да, мой капитан», — ответил я и замолчал. Надо было остаться у него под дверью, и не заходить внутрь. Он вел себя так, словно ничего не случилось, и это меня пугало.
«Что решили эти шуты гороховые?» — наконец спросил он, когда молчание чересчур затянулось.

«Посадить вас под арест, мой капитан. Вернуться в Нью-Йорк».

«В Нью-Йорке всяко безопасней, чем в море», — задумчиво ответил он и опять крепко сжал губы. Я кашлянул, и он вопросительно приподнял бровь.

«Мой капитан, они боятся вас больше, чем моря».

«Болваны», — коротко обронил он. Мы опять замолчали. Я не знал, что сказать, капитан же прикрыл глаза, как будто лежал на постели у себя дома, а вовсе не был низложен и арестован.

«Помяни мое слово, — внезапно добавил он. — Теперь им трудно будет держать экипаж в узде».

«Но почему вы...», — неосторожно вырвалось у меня, и я тут же закашлялся. Как ни странно, капитан Смоллетт меня понял.

«Не стал наводить порядок? — он недобро усмехнулся. — Я не спорю с болванами, Литтлтон. Они сами приползут ко мне, как только хлебнут неприятностей».

Я не был в этом так уверен и промолчал. Зато капитану хотелось выговориться.

«Тот однорукий разбередил старые раны, — задумчиво заметил он и встал. Солнце безжалостно высветило все его морщины. — Мы встречались с ним у подножья Голубых Гор, когда я охотился за одним старым врагом. Забавно получается. Вчера — он преступник: пират, убийца и вор. Сегодня — почтенный плантатор. Он был хитрым лисом, но мне удалось его выследить и заставить ответить за все. Но это случилось не сразу... Этот однорукий — он не француз и не англичанин. Он полукровка; наполовину индеец. Это я лишил его руки. Но, видит Бог, это было моей первой ошибкой».

Наверное, на моем лице отразилось любопытство, потому что капитан повернулся ко мне и спросил.

«Скажи, Литтлтон, если бы ты готовился нападать и внезапно встретил ребенка, который объезжал лошадь со своим негром, чтобы ты сделал? Отступать поздно, ты планировал свою месть давно, а он может тебя выдать».

Я пожал плечами.

«Отпустил бы...» — неуверенно выдавил я.

«И я сделал также. Это было по-христиански, верно? Но он успел предупредить отца, того самого хитрого лиса, и моих людей убили. Моих друзей убили, Литтлтон. Тех, с кем я съел пуд соли. Тогда я поклялся, что никто не остановит меня».

«И вы сдержали клятву, мой капитан?»

«О да, — невесело заметил он. — Но я был проклят сам. На моей дороге вставали невинные люди. Мерзавец спрятался в индейской общине, в христианской общине, и он обманул меня в очередной раз. Он увел с собой троих детей собирать коренья и молиться. Ночевать они должны были в доме у озера, который я уже давно приметил».

«И что же случилось?»

«История, которая так часто повторяется в жизни. Я не знал, что он ушел не один. Ночью я поджег этот дом. Я надеялся расправиться с гадиной и выкурить его оттуда».

Он замолчал, и мне показались тоска и усталость на его лице. Я не знал, что сказать и как быть; мне хотелось исчезнуть и не знать о том, чем все это закончилось.

«Эти дети были родственниками однорукого, — прервал он молчание. — Два брата и сестра. По матери. Каждую ночь, пока он был на корабле, я ждал его, каждую ночь, чтобы с чьей-нибудь смертью оборвалась нить. Но он решил свести счеты иначе».

«Вы хотели умереть?» — набрав воздуха в грудь, спросил я, но капитан не обратил внимания на мой вопрос.

«Знаешь, что самое паршивое, Литтлтон?»

Я весь превратился в слух.

«Я знаю, я повторил бы все, что сделал. Это разумно, но да, это жестоко. Иногда я терпеть себя не могу за это. Думаю, Бог от меня отвернулся. Принеси мне рому. И ужин».

Я заморгал, так неожиданно и поспешно он перескочил на другую тему. Я думаю, что он пожалел о своей откровенности, но рассказать о ней я так никому и не посмел. Кроме вас, разумеется.

То ли Тим, то ли Джим крякнул и залпом допил свою кружку, а затем бахнул ею по столу и хрипло потребовал еще. Девица слезла с моих коленей и ушла, призывно оборачиваясь, но я уже чересчур выпил, чтобы следовать за ней, хотя мне все еще хотелось быть с ней больше, чем с этими старыми хрычами.

— И что с ним случилось потом? Его отдали под суд? — спросил я.

— Нет, не отдали. Он был прав; мастера слушали лишь три дня, а мы еще, как назло, попали в штиль на трое суток. К их концу команда распоясалась так, что никто никого не желал слушать; на палубе разбили бочонок со жженым испанским вином, и половина команды налакалась его прямо с палубных досок, как собаки. Доктор и его помощники сбились с ног, после этого всех, кто перепил, разобрал понос. Солдаты закололи быка и свинью и забрали себе и мясо, и шкуру, и жир, заявив, что имеют на них больше прав, чем все остальные вместе взятые. Воняло тогда знатно: бренди, кровь и навоз, и никто не хотел ничего убирать. Капитан все это время преспокойно читал и писал письма, словно его нисколько не заботило, что его корабль превращают в хлев. В конце концов, мистеру Шоу пришлось извиняться перед ним. Сначала наедине, а потом прилюдно. Капитан навел порядок жесткой рукой и не погнушался выпороть сам всех виноватых.

— А что случилось на берегу?

— И капитан, и лейтенант попали под суд. Капитан — за убийство, лейтенант — за попытку мятежа. Оба полностью признали свою вину и раскаялись. Лейтенанта разжаловали, а капитан освободился из тюрьмы с помощью давних знакомых и ушел с Арго. Я слышал краем уха, что однорукий потом нашел его, но никаких подробностей об этом не знаю. Так или иначе, это был самый жестокий человек, которого я видел в своей жизни. А видел я немало, — и он вновь приправил свою речь руганью в сторону медлительного хозяина.

Я схватился крепче за свою кружку.

— Не хотел бы я быть на его месте. Но со мной подобного не случится.

— Все так говорят, — возразил Уэстонбридж, нехорошо усмехаясь. — Знавал и я людей, которые казались праведниками, но сами себе вырыли могилу. Этот, — и он непочтительно указал подбородком на Литтлтона, — напомнил мне одну историю из давних лет. О корабельном докторе с Полярной Звезды. Дьявол, я не помню человека выдержанней и вежливей него! Он держал себя на равных с капитаном и с рабами, с последним матросом и бродягой на берегу, как будто для него не было никакой разницы между ними. За это кое-кто из офицеров терпеть его не мог. «Как, — говорили они, — он не видит разницы между джентльменами и отребьем! Это ли не признак извращенного ума?» Нет, я ему благодарен, он выправил мне руку и вылечил от геморроя, но жил он точно в каком-то ином мире. Господнем, может быть, кто его знает...

Компания на Полярной Звезде подобралась, что надо, да и платили хорошо — после первого плавания я купил себе дом в Лондоне, и еще осталось на жизнь, а мне исполнилось тогда чуть больше двадцати! Капитан Бриггс был братом богатого купца, потому не слишком утруждал себя делами: свой куш он так и так получил бы. Толстый, как кот старой леди, он больше всего любил, чтобы его лишний раз не трогали, и чтобы на корабле все шло своим чередом. Первым помощником был некий Ли, человек неприятный, но разумный. В море он чувствовал себя как дома, ветер чуял не хуже собаки, но за языком и кулаками не следил. Не везло тому, кто ему не глянулся. Они с доктором не ладили сильно, но друг друга не задевали. До поры.

Помню, был у нас один матрос, француз наполовину. В прошлую войну он честно воевал за Англию, потому что мамаша у него была англичанкой и воспитывала его по английским обычаям. По лицу — типичный уроженец Сассекса, только говорил смешно, с этим мурлыкающим придыханием. Не помню, как его звали. Пусть будет Пьер, — Уэстонбридж перевел дух и отпил вина из кружки. — Так вот, Пьер этот, на свое несчастье, то ли наступил мистеру Ли на ногу, то ли плеснул грязной воды ему на туфли, одним словом, обратил на себя внимание и получил тумаков. С другим бы человеком все так и закончилось, но мистер Ли был не из тех, кто быстро забывает обиды. Всякий раз, как Пьер попадался ему на глаза, он находил к чему придраться, и то оставлял его без еды, то прописывал дополнительные вахты, а один раз даже приковал на палубе к пушке, якобы за ослушание. Ясное дело, вступаться за французишку никто не вступался. Кому нужны проблемы с первым человеком на корабле? Только доктор иногда осмеливался что-то сказать, но мистер Ли всякий раз указывал ему, что его дело — ставить клистир, а уж с дисциплиной пусть оставит разбираться знающим людям. Не то, чтобы доктору его слова были указ, но в открытку он не спорил. А вот жизнь французику облегчить старался. То выписывал ему больничный лист после побоев, то подкармливал, то вместо вахты звал к себе раскладывать лекарства. Я говорил ему, что матросов баловать не стоит, но в ответ слышал, мол, не стоит превращать корабль в ад для людей. Не помню, говорил ли я, что Полярная Звезда была работорговым бригом? Она уже была адом, хотя к рабам у нас относились не так плохо: кормили, выпускали на палубу в ясные дни, давали танцевать и петь песни. Я ходил с капитаном Бриггсом три раза, и только однажды у нас случились неприятности. Про них я и хотел рассказать.
Он замолчал и сморщил лоб, как будто с усилием пытался заглянуть в прошлое. Хозяин подлил ему вина, и Уэстонбридж кивком поблагодарил его.

— Кто бы что ни говорил, но для негров рабство — доля хорошая, — продолжил он. — В рабы просто так не попадают — либо свои же соплеменники за долги продадут, либо враги вместо убийства. Лучше быть живым, не так ли? В Бристоле может найтись такой болван, который раба купит и сразу отпустит на волю! Аболиционистов я не понимаю, лицемерие все это, по моему уму. Если есть хозяин, то не пропадешь, а кто завещает неграм свое состояние — так у того последние мозги ветром выдуло.

Я важно кивнул и крепче схватился за свою кружку. Он, наверное, говорил о нашумевшем деле, когда старая леди завещала негру своего брата двести фунтов стерлингов, искренне уверенная в том, что ее брат отправился в мир иной. Да вот незадача, он вернулся и потребовал и деньги, и негра, и всю эту историю они потянули в суд. Отец долго возмущался и умом старухи, и решением властей, и что Бог вообще создал чернокожих. Папаша так долго сокрушался об этом, что я по малолетству даже думал, будто они появились в пику лично ему.

— Ну так вот... Мистер Ли, значит, не слишком-то был доволен, что доктор ему перечит. В кают-компании, если рядом бывали только доверенные лица, он высказывался, мол, этот высоколобый ему нарочно строит козни, желает подсидеть, вот и привечает всякую шваль. При докторе он больше молчал; все помнили, как помощник казначея нелестно прошелся по докторовой матушке, когда Полярная Звезда еще стояла на рейде у берегов Англии, и как потом доктор же вправлял ему свернутую набок челюсть. Странный он был человек! Помню, я как-то сказал ему:

«Знаете, Ливси, вы играете с огнем. Не злите мистера Ли. Вашего француза мы можем отпустить на другой корабль в Африке или поменять на другого матроса, но другого мастера мы не найдем».

«Ваш мистер Ли видит лишь стены той комнаты, что построил сам себе в голове», — доктор не поднял головы от своих записей, которые делал каждый вечер, и меня это здорово задело. Мне не нравилось, что он говорит по-умному, не нравилось, что предпочитает уединение хорошей компании, и когда все только-только раскрепощались и начинался откровенный разговор, он по-прежнему открывал рот лишь для того, чтобы вставить какую-нибудь заумь. После его слов все чувствовали себя так, как будто на них плеснули холодной водой.

«Вы хотите сказать, что он — болван, мистер Ливси?» — с вызовом поинтересовался я.

«Болван? Нет. Но он не слишком умен», — он добавил что-то по латыни, но я этого тарабарского языка не знал и сейчас не знаю.

«С вашей стороны не слишком умно отзываться так о человеке, у которого вы можете оказаться в подчинении», — заявил я, раззадоренный его откровенностью.

«Да, — подтвердил он и поднял на меня взгляд. Он улыбался! — Я тоже не слишком умен, Уэстонбридж, если вас это успокоит».

И так доктор поступал всегда. Стоило только подумать, что ты одержал над ним победу, забыться, пожиная лавры, как он оставлял тебя в дураках. Оба его помощника клялись и божились, что с ними он ведет себя совершенно так же: не рассказывает ничего лишнего о себе самом, обескураживает их логическими доводами и заставляет их много работать.

А работы им, по правде, хватало даже по дороге туда, без рабов. Порой не проходило и дня, как мистер Ли командовал выбросить зашитый в гамак труп за борт. В такие дни за нами часто увязывались акулы, и всякий раз мистер Ли чертыхался, что зря только извели ткань на мертвеца, потому что ее все равно разорвут острые зубы морских чудовищ. Лазарет не пустовал никогда; гной, и простуда, и неосторожность, и недоедание надежно освобождали матросов от службы, зато вахта доктора начиналась раньше чем, встанет солнце, и заканчивалась гораздо позже заката.

Иногда, когда мне выпадало выходить в ночь, я видел доктора на палубе. Луна ярко освещала его неподвижную фигуру, и он глядел на нее так, как будто вел с ней безмолвную беседу. Холодный свет искажал его черты лица, припудривал его, и белый парик казался седым, а в тени надбровных дуг не видно было глаз. Обычно я не тревожил его; ночью любой разговор кажется неуместным, да и о чем я мог его спросить? Что он видит на луне? Кого вспоминает на корабле? Всем нам было, что вспомнить, и многие поехали за деньгами на Черный Континент отнюдь не от счастливой жизни.

За несколько дней до того, как мы пристали к берегу Африки, паршивый французик вновь умудрился насолить мистеру Ли, и на этот раз все закончилось куда как печальней. Обычно Пьер получал дюжину плетей и после отлеживался у доктора, но теперь он разозлил мистера Ли так, что тот осыпал его бранью, а затем вырвал у него из рук кусок лиселя, который он нес чинить, и избил им матроса, пока тот не упал и не взмолился о пощаде. Не знаю, какой бес вселился тогда в мастера, но он продолжил пинать несчастного и мутузить его, пока изо рта у него не полилась кровь, и Пьер потерял сознание. Какая-то добрая душа перевернула его на бок, чтобы он не подавился собственной кровью, но когда наверх пришел доктор, с французишкой уже было покончено. Никогда не забуду, как они вдвоем стояли над его трупом: мистер Ли против мистера Ливси.

«Вы — зверь, мистер Ли. Дикарь. Убийца».

«Давайте реветь над каждым бедолагой, Ливси! Каждый должен исполнять свой долг!»

«Я не прощу вам этого», — доктор, казалось, не слышит его слов.

«А я не нуждаюсь в вашем прощении. После драки кулаками не машут».

«Вы будете нуждаться в милосердии», — коротко отвечал ему мистер Ливси. Мастер усмехнулся, и я заметил, что он разочарован. Думаю, он хотел, чтобы Ливси набросился на него, чтобы они поборолись на равных, но этого не случилось.

— И что, Ливси сдержал свою угрозу? — поинтересовался Литтлтон. — Как может отомстить корабельный хирург? Случайно зарезать в корабельной яме?

Уэстонбридж покачал головой.

— Погоди, старик. Я расскажу об этом. Все хуже, чем ты думаешь.

— Небось, Ли этот испортил ему весь оставшийся путь, — пробормотал я в кружку.

— Э! — махнул рукой Уэстонбридж. — На обратном пути ему уже было все равно. Но погоди, речь идет пока не об этом. Надо сказать, что наш торговый пост на том берегу стоял уже много лет, и, как на всяком торговом посту в Африке, публика там подобралась разношерстная. Испанцы, португальцы, датчане, голландцы, французы — встретить там можно было любого, и часто это были люди вне закона. Жил там один англичанин, старый пройдоха, в женах у него ходила испанка, которую он когда-то похитил у какого-то знатного кабальеро, и была у них дочь. Вот уж девка-загляденье! Ух, как взглянет пристально своими темными глазами, так даже пробирает до костей. Что матросы, что офицеры, все взяли манеру прогуливаться неподалеку от ее дома, чтобы красавица на них благосклонно взглянула, но она на них внимания не обращала. Мистеру Ли она особо в душу запала, он даже ругаться и раздавать зуботычины стал меньше с тех пор, как ее увидел. Надо сказать, что характер у нее медом не отличался. Была в ней этакая испанская жестокость, и прислугу она любила наказывать собственноручно; с розгами и плетью управлялась едва ли не лучше нашего квортермейстера. И вот такой-то красавице приглянулся наш рыба-доктор. Я, по правде, за ней тоже ухаживать пробовал, но она на меня внимания не обращала, да и после угроз мистера Ли желание отпало.

В рабах недостатка не было. Один из местных царьков только-только закончил очередную кровопролитную войну и пригнал множество пленников, чудом оставшихся в живых. У многих негров есть презабавные обычаи, как я уже говорил:: то они своих пленных приносят в жертву, то едят, то оставляют на произвол судьбы как-то хитро искалеченными. Я вот думаю, этим ребятам повезло, что появились мы, работорговцы, — они живы, сыты и даже стали христианами, чего еще желать? Царек предупредил, что среди воинов и женщин есть знатные люди, этакий королевский чернокожий двор, и что за ними нужно присматривать. Не помню, где был мистер Ли, но помню, что рядом тогда стоял доктор, и капитан, полуприкрыв глаза, нарочно ему уточнил: «Поняли, мистер Ливси? Присматривайте за ними как следует».

Может быть, и не случилось бы того, что произошло потом, если бы не эта чертова испанка. Что-то у них было с мистером Ли, но любовью это я бы не назвал. Он ходил мрачный и задумчивый, а она не стеснялась насмехаться над ним при других. Только когда рядом оказывался доктор, она превращалась в кроткого ягненка, и такая перемена в ней особенно бесила нашего мастера. Мне кажется, что он пытался бить ее, но она не давала ему спуску, и однажды я стал нечаянным свидетелем одного события.

Я спасался от жары на втором этаже дома местного торговца в компании охлажденного лимонного сока и патоки, а Ливси сидел внизу и, по своему обыкновению, делал заметки. В доме не было никого, кроме нас, и я задремал в теньке, пока не услышал лошадиное ржание внизу. Спросонья я подумал, что это вернулся капитан, и пошел было вниз, но на полпути услышал женский голос.

«Вы вправе не слушать меня, мистер Ливси, — прозвучало в тишине дома. — Но мне нужна ваша помощь. В доме никого нет?»

«Уэстонбридж спит наверху, мисс Эндрюс. Можете говорить смело. Садитесь сюда».

Послышался шорох, и кто-то со стуком переставил табурет.

«Зачем же вы зовете меня так официально, доктор? Разве вы не друг мне?»

«Друг».

«Тогда называйте меня Анной. Прошу вас».

Доктор молчал, но, наверное, он кивнул или что-то в этом роде, потому что Анна продолжила:

«Я не буду посягать на вашу честь, доктор, — я так и видел, как она криво усмехается. — Не буду просить разрешения звать вас Дэвидом. Но к делу. Я слышала, есть такие порошки, их примешь и будто умрешь».

«Зачем они вам?»

Долгое молчание.

«Мистер Ли просит моей руки у отца».

«Я могу поговорить с вашим батюшкой, если вы, Анна, не желаете выходить за него. Или же мистер Ли может взять расчет у капитана — если не хочет возвращаться домой».

«Ах, доктор! Почему вы такой правильный? Я смотрю на вас и думаю, что вы ничегошеньки не смыслите в плохих людях и поступках, — с досадой откликнулась она. — Мистер Ли сделал кое-что со мной, и отец хочет выдать меня за него. Но я — я не хочу».

«Он взял вас силой».

«Вы проницательны и бестактны, доктор. Я хочу умереть на свою свадьбу, чтобы потом восстать из мертвых и отомстить ему... Вы единственный, кому я могу и хочу довериться».

Хотел бы я услышать это из ее уст! Тогда мне казалось, что скажи она это мне, я бы пристрелил мистера Ли на месте. Ливси молчал, пока Анна не спросила у него напрямик:

«Вы дадите мне порошков?»

«Не могу».

«Так».

«Они могут повредить вам. Вы можете умереть, если неверно их примете. И подумайте, может быть, после связи с мистером Ли у вас будет... м-м-м... последствие. Порошки могут быть для него смертельными».

«Я задушу его в колыбели, если ребенок родится, — угрожающе произнесла та. — Одного мистера Ли уже слишком много для этого света, — и добавила. — Если рожать, то я предпочла бы родить от вас. Видите? В отличие от вас, я говорю прямо».

«Этим вы и прекрасны», — галантно отозвался Ливси.

Они опять замолчали, и я так и видел, как девушка напряженно вглядывается в лицо доктора, а тот смотрит на нее спокойно, так спокойно, как море в штиль.

«И вы ничего не хотите ответить?»

«У вас горячий нрав. И вы делаете ошибку».

Он хотел сказать еще что-то, но Анна крепко выругалась и вскочила на ноги.

«Не надо меня жалеть, доктор, — заявила она. И гордая же она была кобылка! — Я не навязываюсь вам, и не вам меня судить».

Что-то тяжелое громко стукнуло в стену и упало на пол. Вслед за этим послышались быстрые шаги и хлопнула дверь. Нельзя сказать, чтобы я чувствовал особенное неудобство от того, что стал невольным свидетелем разговора, но он заставил меня задуматься. Я не понимал, почему он отказался от красивой женщины, он не был мужеложцем и засматривался на негритянок. Может быть, он брезговал ею после мистера Ли? С доктора могло статься.

Я спустился вниз, и вид у меня был достаточно помятым, чтобы доктор ничего не заподозрил. На стене у двери растекалось чернильное пятно, и Ливси с тоской глядел на него.

«Как вы непривычно тратите чернила», — ляпнул я первое, что пришло в голову.

«Случайность», — коротко ответил он. На этот раз я придержал язык. Лицо у доктора было такое, словно он только что вернулся с похорон, и я подумал, что его надо как-то подбодрить. Странный он был, и старше меня на полжизни, но иногда мне хотелось его понять.

«Один мой друг, — я сел на табурет и принялся изучать пряжку на своей туфле, будто мне было очень это интересно, — слышал, что мисс Эндрюс часто по вечерам гуляет у моря».

«Очень рад, — сухо ответил он. — Почему вы заговорили о ней?»

«Она красивая, — невпопад ответил я. — Думаю, прогулки у моря успокаивают ее».

Ливси пожал плечами. Я так и не понял, знает ли он, что я подслушал их разговор, или нет.

«А еще говорят, что женщины любят решительных», — не унимался я.

«Если это правда, то у вас есть шанс, мистер Уэстонбридж».

Про себя я плюнул.

«Если бы я узнал, что ее кто-то обижает, то застрелил бы подлеца! — заявил я, — Как всякий честный человек».

«Вы благородны, но она — из тех женщин, что могут сами за себя постоять, — наверное, его спокойствие не пробил бы и таран. — Извините, мне нужно дописать письмо».

Я молча перевел на него взгляд. Мне хотелось сказать ему, чтобы он не упускал возможностей: и насолить мистеру Ли, и позабавиться с его невестой, и отомстить за ее честь, но мне показалось, что он не поймет меня, и больше того, сейчас он явно хотел от меня избавиться. Я заткнулся, чтобы не выдать себя, и на этом наш разговор прервался.
Дни проходили один за другим, незаметные, почти беззаботные, как всякий день на берегу, но под внешним спокойствием бурлили страсти. Мистер Ли пыжился, как бойцовый петух, потому что Анна Эндрюс неожиданно дала ему согласие выйти замуж, а доктор Ливси по-прежнему сторонился общества да вел беседы с неграми, которые хоть как-то могли объясняться по-английски. Я слышал их однажды, они говорили о Боге и о местных поверьях, о лекарях и о колдунах, и знать даже не хочу, зачем это Ливси понадобилось.

От жары у меня частенько болела голова, и по вечерам я с удовольствием гулял у моря, благо ни ядовитые твари, ни хищники не забредали в эти края. Во время прогулок я нашел небольшую пещерку, из которой открывался вид на светлый океан, и порой сидел там в одиночестве, глядя на то, как меняется закатное небо. Невооруженным я в такие путешествия, конечно, не ходил, но никто не пытался лишить меня ни жизни, ни денег.

В один из таких вечеров я наслаждался шумом волн и грезил о том, как вернусь домой с кругленькой суммой. В воображении у меня уже стоял дом неподалеку от Гайд-парка, и суетилась целая вереница слуг, одетых в серо-зеленые ливреи, и богатая невеста куталась в шелка и кружева, пока я лениво ковырялся в тарелке, разыскивая в фаршированной птице самые вкусные места... Но призраки исчезли, спугнутые женским голосом.

«Здесь нам никто не помешает, — произнес он, и я узнал в незнакомке Анну. — Мне хотелось показать, какие сокровища таятся у этих берегов».

Про себя я удивился и раздосадовался. Опять мне приходилось подслушивать чужие разговоры! Может быть, на этот раз я бы и подал голос, но мистер Ли не оценил бы моей деликатности. Чуткости в нем было, как в двенадцатифунтовой пушке, и я не понимал, на кой его надо было приводить сюда; красоту он находил разве что в сытном обеде.

«Тут уединенно. Вы часто здесь бывали с кем-то?», — отвечал ее собеседник, и я окаменел: это был вовсе не мистер Ли, нет. Спутником ее оказался доктор Ливси, и в голосе его слышались необычные нотки, словно он желал, чтобы она сказала: «Нет-нет, одна». Но Анна засмеялась мягким смехом, похожим на тот, каким смеется мать, выслушав глупые вопросы сына, и запечатала доктору рот поцелуем.

Они целовались долго, а потом и не только целовались, — не надо, я думаю, пояснять, верно? — и я весь взмок, потому что никогда не чувствовал себя так глупо. После того, как все закончилось (к сожалению, я их не видел, но мое воображение разыгралось не на шутку), доктор позвал ее по имени, так тихо и так нежно, что я затаил дыхание и почувствовал жгучую ревность.

«Что нам делать дальше, Анна?» — вот что он спросил.

— Отличный вопрос, — усмехнулся я. — Первое, что надо спрашивать у бабы!

— Ты еще малек, Уилли, — Литтлтон дыхнул на меня перегаром. — Большинство из нас теряет остатки мозгов рядом с красивой девкой.

Они захохотали, но тогда я не понял, что они смеялись надо мной и над той девицей, которую я только что лапал.

— Я думаю, застань их мастер, он бы убил их обоих, — Уэстонбридж вытер тыльной стороной запястья губы, когда отсмеялся. Я глядел на него и пытался представить, каким он был в те годы, но образ юноши из его рассказа никак не подходил к желчному и морщинистому лицу. — Но я уверен, они о нем и не думали, и доктор спрашивал лишь о них самих.

«Бороться, — коротко обронила Анна. Я представлял, как ветер касается ее обнаженного тела, и мне хотелось быть этим ветром. — Помоги мне зашнуровать корсет, Дэвид, если не запутаешься».

Она обращалась к доктору так, словно он был ее слугой, но тот не возражал.

«Возьми назад свое обещание, — попросил он, пока возился со шнуровкой. — К дьяволу мистера Ли».

«И ты заберешь меня в Англию? — с недоброй насмешкой спросила Анна. — И назовешь женой, и я нарожаю тебе кучу маленьких Дэвидов?»

«Почему нет?»

«Ты старше меня почти на двадцать лет, любовь моя, — сарказм сквозил в каждом ее слове. — Почти старик. Ты повидал много стран, я — ничего, кроме этих унылых берегов. Ты ходил в театры, общался с дамами, был при Королевском дворе, а все мои короли бегают голышом, потрясая копьями, и весь мой театр — торговля рабами».

«Это неважно».

«Важно то, что я одной крови с мистером Ли, Дэвид, — серьезно сказала она. — Я хотела тебя и я получила тебя. Я — тебя! Не наоборот, — Анна помолчала. — И сейчас ты смотришь на меня и не оскорбляешься. Любой другой — моей крови — попытался бы дать мне пощечину за такую дерзость».

Они одевались в тишине, и первой опять заговорила Анна Эндрюс:

«Если мы поженимся, я сломаю тебе жизнь. А ты сломаешь ее мне. И мы возненавидим друг друга. Этого-то я уже ненавижу! Но я понимаю его, а тебя — нет».

«Зачем тогда было... это?» — Ливси был спокоен, как мне казалось. Рыба, рыба! Глупая глубоководная рыба! Я обозвал его про себя и покрепче, такими словами, которые редко срывались у меня с уст.

«Я не могла иначе. И не забывай — надо ему отомстить».

Между ними точно прошлась вьюга; даже я это понял. А они — нет, они и друг друга-то не поняли. Доктор, похоже, решил, что он — орудие мести, Анна Эндрюс говорила о том, что она планирует потом, и, честно сказать, мистеру Ли я как-то не позавидовал.

Они вскоре ушли, а за ними и я выбрался из пещеры. Чертовы влюбленные! Почему они всегда попадались мне на пути? Надо сказать, что ни он, ни она не подали и виду, что между ними что-то было, и если бы я не слышал их, я бы тоже не догадался. Мистер Ли же почуял опасность, и доктора он начал задирать еще хлеще; но если раньше Ливси не обращал на него внимания, то теперь все чаще я замечал, как расчетлив и холоден его взгляд, словно он уже резал по-живому. Даже наш сонный капитан встрепенулся и с неохотой попросил мистера Ли подумать, не хочет ли он остаться с молодой женой на какое-то время здесь. Мастер заявил ему, что они вместе поедут в Англию, а здесь могут оставаться только трусы, которые боятся моря. Он так выразительно глядел на Ливси при этих словах, что только умалишенный не догадался бы, о ком он говорит.

Я улучил момент и остановил капитана Бриггса, когда тот собирался на ужин.

«Мой капитан! Разве можно выходить в море, когда на борту раздор?»

Он хмуро взглянул на меня и проворчал:

«И что я должен сделать? Убить кого-нибудь из них? Я заплачу неустойку, если оставлю здесь кого-то без веской причины».

«Они поубивают друг друга из-за этой ба... мисс Эндрюс».

«Послезавтра она будет миссис Ли. Знаете, Уэстонбридж, — и его маленькие глазки сверкнули, как два новеньких пенса, — по мне, пусть они хоть побросаются в море, лишь бы корабль вернулся домой, и никто б не вешал на меня своего сора. Дайте пройти. А то едем со мной, Уэстонбридж. Мистер Пинкни устраивает прощальный обед в мою честь».

Разговор закончился ничем, и я больше не заговаривал об этом с капитаном. Может, он и прав. Будь что будет; Бог рассудит лучше, чем любой из людей.

Свадьбу сыграли быстро: заезжий священник торопился окрестить родившихся младенцев, пока до них не добрался падре, да и платили за крещение больше, чем за свадьбу. Анна Эндрюс не отравилась и весь вечер была до странности спокойна. Она почти не пила и не ела, как будто держала пост. Доктор так и не появился, и я не удивлялся этому.
Мистер Ли к середине ночи заснул прямо за столом, и молодая жена незаметно исчезла вместе со своей служанкой. Я думал, что она пойдет к Ливси, но доктор преспокойно спал в общем доме. Спокойствия его сну, видно, добавляла бутылка с ямайским ромом у постели, опустошенная наполовину, и я решил, что это тоже выход. Ливси забыл убрать письменные принадлежности, и на его сундуке лежала стопка бумаги. Я рассеянно поднял верхний лист, чтобы завтра с утра написать список для лавки, и мне в глаза бросился четкий, вдавленный отпечаток слов: «я прошу вас одуматься». И ниже — «вы не должны пачкать руки, вы — женщина». Похоже, он волновался, пока писал. Я спрятал ром, чтобы его никто не украл и сложил листок вдвое. Ливси остался рыбой. Он обрекал Анну Ли жить с нелюбимым в ненависти. Я задумался, как сделал бы на его месте, но я был выпивши, и мысли мои ползали, как зимние мухи.

Мы набрали достаточно рабов, чтобы отправиться назад, но капитан ворчал, что доктор набрал много крепких мужчин. За них платили больше, но и проблем от них могло быть больше: не все рабы смирялись со своей участью, среди них попадались и дикие, которые могли поднять бунт. Доктор лишь пожимал плечами и говорил, что его работа — проверять здоровье, и не в его власти одним мановением руки исцелять больных, чтобы угодить капитану.

В тот день мы завтракали в кают-компании, и разговор опять зашел о мужестве, но на этот раз начал его не мистер Ли, а доктор Ливси. Кажется, он начал рассказывать что-то о знакомом, который не побоялся отправиться в деревню, где свирепствовала холера. Мистер Ли, конечно, поднял его на смех и заявил, что невелика смелость делать дурацкие поступки, и он бы на его месте сжег бы эту деревню, потому что болезни доканывают только людей слабых и грешных. Сам он, кажется, никогда и ничем не болел, даже французским поцелуем.

«А что для вас мужество, мистер Ли?» — спокойно поинтересовался доктор.

«Встретиться с врагом лицом к лицу», — ответил тот и скрестил руки на груди. Кто-то отпустил сальную шутку, мол, жениться на миссис Ли — уже достаточное мужество, и судя по тому, как изменился в лице мастер, ему это смешным не показалось.

«В пылу битвы это несложно, — серьезно возразил Ливси. — Попробуйте пробыть без оружия среди тех, кто вас ненавидит».

«Уж вы бы точно не смогли этого сделать!»

Доктор пожал плечами.

«Мы можем это проверить».

«Как?»

«Например, раздать еду рабам в одиночку».

«Кишка у вас тонка, мистер Ливси», — доктору удалось сбить мастера с толку, и он говорил неуверенно. Среди офицеров поднялся ропот, и все загалдели, как птицы ранним утром.

«У вас — может быть. У меня — нет».

Мистер Ли выругался, но на лице у него отразилась задумчивость. Все знали, чем может грозить такая прогулка, и все помнили случай на «Амфитрите», когда к рабам зачем-то спустился капитан, и ему раскроил голову один из негров.

«Я готов раздать им обед сегодня», — хладнокровно добавил доктор, и мистер Ли покраснел от гнева.

«Что ж, договорились. Тогда я раздам им ужин, если вы, мистер Ливси, не помрете после обеда. Ни один Ли никогда не боялся бросить вызов опасности, — он взглянул на остальных и мрачно предостерег. — Если кто-то проговорится капитану и поможет этим мистеру Ливси, пусть пеняет на себя».

«Договорились», — доктор протянул ему руку, и мистер Ли пожал ее, несмотря на то, что не нашлось никого, кто бы одобрил это дурацкое пари.

«Вы соображаете, что делаете, мистер Ливси?» — поинтересовался я у него, когда завтрак закончился.

«Вполне» — доктор был невозмутим.

«Это самоубийство».

Он покачал головой.

«Я оставлю письмо родным одному из моих помощников. Он отправит его, если что».

«А вы ничего не хотите передать миссис Ли?» — в раздражении выпалил я.

Доктор внимательно взглянул на меня.

«Я так и знал, что вы не спали в тот день, Уэстонбридж. Нет. Не надо ей ничего передавать».

Я ждал, что он попросит меня не говорить никому об этом, но он промолчал. Потом я понял, почему. Если я проболтался ему, то так же легко мог проболтаться кому угодно. Да и не знал он, что я был в пещере, и не мог оценить моей деликатности.

— Деликатность! — воскликнул Литтлтон. — Зуб даю, доктор решил свести счеты с жизнью.

Я хмыкнул. Мне казалось, что своеобразному поединку положит конец эта Анна. Мне она не нравилась, но я думал о ней, и мне хотелось бы ее увидеть хоть одним глазком.

— Не торопись судить, старик, — остановил его Уэстонбридж. — Наверное, вся команда собралась в тот день на палубе, чтобы посмотреть, как доктор будет раздавать неграм пищу в загоне для невольников. Мы кормили их ямсом, бобами и мясом; нельзя сказать, чтобы они были в восторге от такого рациона. С неграми никогда не угадаешь, что приведет их в экстаз, а что заставит выть и плакать, но конские бобы они ненавидели. По условиям и доктор, и мастер должны были зайти в самую гущу живого товара, где держали самых свирепых из них, и не уходить, пока в каждой черной ладони не окажется по пригоршне этих волшебных яств (плошки им давать было бесполезно, они крали их у соседей, ссорились из-за них, а иногда и колотили друг друга ими, потому капитан мудро решил, что негры не развалятся, если будут есть с рук). Мы послали юнгу отвлекать капитана; по нашим расчетам доктору хватило было получаса, чтобы справиться со своей работой.

Как я уже упоминал, часть из рабов была пленниками, которых продал один из царьков Калабара. Воевать они умели, и на всякий случай я взял с собой два заряженных пистолета, чтобы отогнать негров, если что случится. Эта идея пришла в голову не только мне, я видел, как блестела сталь, и напряжение, повисшее над кораблем, было сродни тому, что чувствует полк, когда видит, что перед ним выстраивается войско противника.

Доктор все еще был спокоен, хотя на виске у него быстро-быстро билась жилка. Чтобы уверить нас в своей безоружности, на нем была только рубаха и кюлоты — спрятать там ничего было нельзя. Один из солдатов отворил перед ним дверь загона, и Ливси зашел внутрь с котлом и черпаком. Никогда я не любил глядеть, как жадно едят негры, ведь стоит им только насытиться, они начинают кидать друг в друга бобами, толкаться и ссориться — такое мерзкое зрелище, поверьте моему слову! Но сейчас я не отрывался и глядел на руки доктора, непривычные к тяжелой работе, и старался заметить признаки беспорядка или бунта. Ливси что-то приговаривал и, мне показалось, даже шутил с этими животными, хотя наверняка я возвожу сейчас на доктора напраслину. Он перекинулся одним-двумя словами с каждым из них, накормил их всех и вышел из загона без единой царапины, бледный и потный.

«Что ж, вам повезло, — процедил сквозь зубы мистер Ли вместо поздравления. — Но еще не вечер».

С этими словами он приказал всем готовиться к отплытию; мы должны были поднять якорь после ужина, и, даст Бог, через месяца четыре-пять мы бы увидели Англию. Доктора поздравляли с успешным завершением предприятия, но выглядел он мрачней, чем прежде, и разговаривать ни с кем не желал. Тогда я подумал, что он боится, что мистер Ли откажется заходить в загон, но все вышло иначе.

Уэстонбридж замолчал. Вокруг его головы клубился табачный дым, и я нетерпеливо потормошил его:

— И что? Мастер отказался?

— Нет, не отказался, — медленно ответил Уэстонбридж. — Ему-то голову и проломили. Один из негров, великан-дагомеец, дождался, пока мистер Ли отвернется и напал на него сзади и смог садануть его краем своих наручников по голове — даже удивительно, как он был силен! Конечно, чернокожего негодяя и еще некоторых тут же застрелили и выбросили за борт. Когда мы вытащили мистера Ли из загона, он был еще жив. Как сейчас помню, все черные ведьмы вопили и причитали от ужаса, и мне пришлось выстрелить в их сторону, чтобы они заткнулись.

«Где доктор?» — кричал боцман; он был еще совсем юн и ни черта еще не понимал в этой жизни, если бы он не орал, он бы блеванул прямо здесь. Клянусь, я видел, как из головы мистера Ли сочится какая-то серая жидкость, смешанная с кровью, и мне казалось, что это была вся его ненависть и гордость. Я видел его мозги и еще что-то такое же мерзкое и пульсирующие. Доктор Ливси пытался помочь ему, но все было зря — к наступлению ночи мастер умер.

Уэстонбридж замолчал, и я жадно глядел на него, стараясь не пропустить ни слова.

— Конечно, о возвращении в Англию пришлось позабыть, — мрачно сказал он. — Капитан Бриггс рвал и метал, он клял нас, на чем свет стоит, и пытался дознаться, зачем мистер Ли пошел к неграм в одиночку, без оружия. Мы молчали. Мистеру Ли уже было все равно, доктор ходил сам не своей, да и вдова отнюдь не лучилась счастьем, хотя казалось бы, именно ее желание сбылось. Всех негров мы загнали в трюм, и они не видели ни света, ни неба недели три, и только пели тоскливые песни, пока не начали умирать. Только тогда капитан приказал выпускать их, как обычно, перепугавшись, что потеряет деньги на них, да и он хотел найти себе любовницу из негритянок, но это уже было много позже, когда доктор покинул нас.

— Он что, тоже умер? — спросил я.

— Нет. В ночь смерти мистера Ли к Ливси пришла молодая вдова. Мне передала их разговор ее служанка, которая оставалась за дверью. Не знаю, насколько это правда, но она говорила, что ее госпожа выглядела так, как будто умерла вместе со своим мужем.

«Зачем ты сделал это, Дэвид?» — вот что первым она спросила.

«Не понимаю, о чем ты говоришь».

«Ты писал мне, чтобы я не пачкала рук, что ты знаешь, как все поправить. Ты уже тогда знал, что убьешь его? Убьешь его чужими руками?»

«Анна...»

«Нет, я не обвиняю тебя! — она не кричала, но ее шепот был хуже любого крика. — Ты испортил жизнь МНЕ. Я должна была его убить! Я приготовила яд, чтобы давать ему каждый день, пока он не стал бы немощной развалиной, а ты? Что сделал ты? Ты лишил меня всего, Дэвид! Смысла моего существования».

«Зачем тебе эта жестокость, Анна?»

«А зачем она тебе? — безжалостно парировала она. — Моя жизнь — не твое дело».

«Я люблю тебя».

«Но ты сделал то, что не удалось никому другому. Я боюсь тебя, Дэвид. Я не думала, что ты можешь сделать такое. Ты был таким чистым, моей светлой мечтой, а ты оказался чернее грязи в сточной канаве! Мертвый подонок, мой муж, чище тебя».

«Как ты догадалась?»

«Я успела узнать тебя, — неожиданно устало сказала она. — Ты умен, ты подначил его так, что никто не понял твоего замысла. И я помню, ты знаешь местные наречия. И ты рассчитал, негров убьют, и никто не докопается до правды».

«Я сделал это ради справедливости, Анна... И ради тебя».

«Знаю. Ненавижу себя еще больше. Мне бы хотелось умереть!»

Весь этот разговор, по большому секрету, девица передала мне позже, когда Анна Ли пропала. Никто не знал, что с ней сталось; она просто забрала лошадь и уехала. Может быть, она умерла, как и хотела, но я думаю, что ее нашел кто-то, кто смог исцелить эту мятежную душу. Во всяком случае, мне хочется в это верить.

На следующий день доктор передал капитану записку, что уходит с корабля, и не имеет никаких претензий, и рекомендует одного из своих помощников. Сам он не желал ни с кем разговаривать и объяснял это тем, что он хочет передохнуть. На корабле думали, что его мучает вина из-за смерти мистера Ли, а я помалкивал о том, что знал. Какого черта, все это никого не касалось! Одно я понял точно, если доктор Ливси и был рыбой, то, по меньшей мере, хищной щукой.

— Что с ним стало потом? — спросил Литтлтон.

— Не знаю, — пожал плечами Уэстонбридж. — Потом, когда я был в тех краях, я интересовался его судьбой, но никто ничего не знал ни о нем, ни о миссис Ли.

— Умные тихони самые опасные, — заметил старик. Как же его все-таки звали? — По нашему-то капитану сразу было ясно, что с ним не стоит связываться.

Уэстонбридж кивнул, и разговор плавно перетек на что-то другое. Я их не слушал, все думал о докторе да о капитане, болтал остатками бренди в кружке, и мне вдруг показалось, что мой папаша не так уж и плох, несмотря на то, что был занудой и любил пройтись мне по спине чем-то тяжелым. Наверное, я трезвел.

Позже, когда мы расстались, и я пошел домой под светом щербатой луны, мне все время казалось, что море где-то рядом, и все эти люди, которые, небось, померли много лет назад, преследовали меня. Я не заметил сразу, что окно в соседнем доме были распахнуто настежь, и только когда мне на плечо упал мокрый цветок, я увидел Дженни, соседскую девчонку.

— Ты задержался, Уилли, — шепотом сказала она. — Твой отец уже оббегал все улицы, он думал, что ты дал деру.

— Я? Ну уж нет. Пусть даже и не надеется.

Она засмеялась, и почему-то мне показалось, что я не слышал смеха родней. Темная улица, запах выгребной ямы, вонючее мыло, мой дом, в котором я знал каждую половицу, каждый звук в ветреную ночь, — тысячи тысяч раз я стоял здесь, но в первый раз я увидел себя со стороны и подумал, что чуть было не свалял дурака, записавшись в армию. Дома меня ждала порка, но почему-то она меня не пугала.

— Спокойной ночи, Уилли, — послышался шепот, и окно захлопнулось. Я еще немного постоял, пытаясь осознать, что изменилось вокруг, а что — во мне, а потом медленно отворил дверь своего дома, где вся семья ждала меня и не ложилась спать.

@темы: история, XVIII век, любовь, которую ты нашел в аду, монолит снов

---

Это у меня кое-что накипело про логику, про Мэри-Сью и вообще неадекватность ^^) Вообще здесь должна быть ссылка на несколько фиков, но кто знает - тот поймет )

Название: Ньюгейтская байка
Форма: проза
Размер: мини, 3300 слов.
Пейринг/Персонажи: Александр Смоллетт, Джон Трелони, судья Ризли, Мэри Ризли, Кэти и другие
Категория: джен
Жанр: юмор
Рейтинг: R
Предупреждения:
1. Проходимец, который написал книгу об Острове Сокровищ, не Стивенсон и даже не Джим Хокинс.
2. Мы так часто женили Смоллетта, что совсем забыли спросить его собственного мнения, и теперь восстанавливаем справедливость)
Краткое содержание: Дружеская попойка и история, как капитан Смоллетт попал в тюрьму и с какими потерями из нее выбрался.

— Как сейчас помню, весна это была. Май, кажется.
Капитан замолчал, пока Трелони ковырял ножом винную пробку, и недовольно приподнял бровь.
— Май? Плохое время для свадьбы, — пробка отлетела в сторону. и Трелони разлил тягучую, темную жидкость по кружкам и первым делом схватился за свою, словно кто-то мог вырвать ее у него из рук. На боку кружки Трелони плясали кудрявые фавны, Смоллетту досталась веселая охота за кабанчиком, поджарым, точно борзая.
— Я вообще весну не люблю, — отозвался капитан. — Весной всегда ввязываешься в неприятности. Пираты, драки, войны, кредиторы, любовницы — все они выходят из спячки, как только наступает март.
— Цикл жизни, Смоллетт! Ваше здоровье, — щегольнул образованностью Трелони и сделал большой глоток. Он сморщился и шумно выдохнул. — И что случилось в том мае? Я бы предпочел любовниц! Лучше сразу трех.
— А я бы — пиратов, — капитан недовольно посмотрел на кабанчика и выпил. После паузы он продолжил, — Все началось с того, что я попал в тюрьму.
— В тюрьму?! Не знал, что разговариваю с преступником, Смоллетт. Что вы наделали? Дуэль, оскорбление, сатира, долги, а? И как там, в тюрьме? Давно там не был. В молодости мы тоже любили повеселиться по ночам... — и он развязно подмигнул, словно капитан не раз веселился с ним рядом. — Напомните мне потом рассказать вам, что один раз устроил Ливси. Никогда не поверите! Я бы и сам не поверил.
— Все проще, Трелони, — успокоил его Смоллетт. — Я просто зашел невовремя пообедать. Разгорелась драка, я принялся разнимать драчунов, кого-то ранили, а потом всех скопом забрали в тюрьму. Как назло, с нами оказался старый пьяница, который и имени-то своего не помнил, но в башку ему втемяшилось, будто именно я — главный зачинщик, и он твердил об этом направо и налево. Судье Ризли было не до нас, никого из моих влиятельных знакомых в Лондоне не было, поэтому в Ньюгейте я просидел неделю — вместе с ворами, адвокатами, проститутками, убийцами, сумасшедшим, который считал себя потерянным сыном короля Георга. Был у нас даже один поэт, который объяснялся исключительно эпиграммами.
— И я такого знал, может, того же самого, — важно кивнул Трелони. — А в Ньюгейте я завшивел.
— Я тоже потом выводил этих мерзких насекомых. Но клопы и крысы много хуже. Паршивое местечко. Представьте теперь мое удивление, когда меня — грязного, голодного, усталого — привели в Олд-Бейли выслушать приговор, а судья не торопится его выносить и рассматривает меня со всех сторон, как будто в рабство взять собирается. Я-то думал, что мне уже конец пришел, так бойко вся эта братия дает против меня показания, а он вышел, вернулся — и говорит: «Невиновен». Я еще подумал, есть на этом свете справедливость, как ни удивительно. Но не тут-то было.
— Судья вас втянул в темное дело? — живо поинтересовался Трелони. Пока Смоллетт рассказывал, он уже успел выпить две кружки рома.
— Можно и так сказать. К вечеру я помылся, побрился, выспался, отъелся — и слуга мне говорит, к вам гости, мол.
— Судья Ризли?
— Он. И спрашивает меня: вы, мол, правда, тот самый Александр Смоллетт? Я и отвечаю ему: с другими как-то не знаком. А что до меня, то я — точно он и есть. Он сразу повеселел. Смотрит на меня и прямо счастьем лучится. Уже здесь я что-то заподозрил неладное. И тут он мне говорит:
«Я вас, видите ли, освободил, потому что у меня есть к вам деликатная просьба».
«Что за просьба, милорд?»
«У меня племянница есть, мистер Смоллетт».
«И что?»
«Возьмите ее в жены».
— Ловко! — расхохотался Трелони и чуть не облил себя ромом. — Я бы пообещал. Может, племянница — раскрасавица, да и дядя — судья. Хорошая партия, если жениться придется.
— А я потерял дар речи. Смотрю на него, а сказать ничего не могу, — признался Смоллетт. — Потом пришел в себя и спрашиваю:
«Она страшная, милорд?»
«Нет, мистер Смоллетт».
«С плохим характером, милорд?»
«Нет».
«Тогда в чем подвох, милорд?»
«Да нет никакого подвоха, мистер Смоллетт! Просто она вас давно любит».
«Меня?!»
«Вас».
«Но мы даже не знакомы...»
«Поверьте, мистер Смоллетт, некоторым девушкам совершенно не нужно знать человека, чтобы в него влюбиться. Особенно юным и впечатлительным».
«Нет, милорд, — говорю я ему. — Не могу. Не бык же я, чтобы жениться насильно. Да и привык я к свободной жизни, жене со мной плохо будет».
Тут судья Ризли нахмурился и говорит, этак со значением:
«О, мистер Смоллетт, зря вы так. Сегодня вы не хотите жениться, а завтра опять ввяжетесь в драку, и это уже нельзя будет списать на случайность. Фемида, знаете ли, не дремлет».
Я уже открыл рот, чтобы возразить ему, но вовремя одумался. Приехали, думаю. Так оженить меня хочет, что даже грозит назад в тюрьму посадить. Что ж, возвращаться назад, к клопам и убийцам, у меня желания не было, а вот время я решил потянуть.
«Хорошо, — коротко отвечаю я ему и так вворачиваю ловко, мол, понял я тебя, — Уж в вашем-то доме драк не будет. Я согласен, милорд. Только у меня условие есть».
«Какое?» — и вижу, он уже обрадовался, чуть ли не приплясывает.
«Я вначале инкогнито приеду посмотреть на невесту. Посмотрю, не обманули ли вы меня, что она меня любит. Про приданое узнаю».
Судья потускнел немного лицом и говорит:
«Любит она вас, любит. Не сомневайтесь. И приданое есть. Да прямо сейчас и поедем, если у вас дел нет».
Посмотрел я на него и понял — боится он, что я передумаю. Но меня тогда зло разобрало, думаю, что за чудовище вы, милорд, решили мне подсунуть?
— Да уж, если судье племянницу с приданым не сбыть, то дело плохо, — глубокомысленно заявил Трелони. — Она, наверное, горбуньей была?
— Не поверите, — отозвался Смоллетт, — нет. Бог телом ее не обидел, что есть, то есть. Не раскрасавица, конечно, но и в ужасе от нее никто бежать бы не стал. Разве что нижняя челюсть тяжеловата, и глаза. Такие... голубые! — последнее прозвучало почти с отвращением.
— Что не так в голубых глазах? — обиделся Трелони и подлил капитану еще рому.
— Выражение, — медленно отчеканил Смоллетт и поднял кружку к губам, но пить не стал. — Знаете, такое у слуг бывает. Вроде умный паренек, и ловкий, и кивает, что тебя понял, а как поручишь ему дело, так обязательно и его загубит, да еще развалит все, до чего дотянется. Цвет здесь неважен, конечно, — он поспешно глотнул из кружки, как будто хотел что-то забыть, и продолжил. — Так вот, приехал я вместе с судьей к нему домой, и тот меня всем домашним представил, как капитана Хокинса (не смейтесь, Трелони, это первая фамилия, что пришла мне на ум), закадычнейшего друга капитана Александра Смоллетта.
— А племянница? — жадно спросил Трелони.
— Она в сторонке стояла, я вначале подумал — служанка: платье наискось, прическа хоть и простая, но сбилась, и взгляд какой-то мечтательный. Посмотрела на меня неодобрительно, зато когда мое настоящее имя услышала, вся просияла, словно ей пригоршню алмазов в ладонь положили. Весь ужин она потом на меня смотрела, мне даже кусок в горло не лез. После мы пошли в кабинет, чтобы судья выкурил трубочку, но разговор не клеился. Мне не нравилось, что девица (ее Мэри звали) на меня глазеет, как на рождественский подарок, судья Ризли просто молчал и пускал кольца дыма под потолок. Иногда он спохватывался и односложно что-то у меня спрашивал, но я отвечал ему «Да, милорд» или «Нет, милорд», и на этом разговор угасал.
Когда часы пробили девять, я уже собирался попрощаться и отправиться ко сну, но в дверь постучали, и в кабинет вплыла любезная племянница с подносом, на котором стыли две чашки кофе и аппетитные пухлые пирожки. Мэри Ризли присела передо мной в книксене, я взял чашку и, на свою голову, отхлебнул слишком много этого «кофе»!
— Что там было? — Трелони уже улыбался во весь рот. Взгляд у него потихоньку плыл, и он бешено защелкал пальцами, словно хотел что-то вспомнить.
— Кофе, смешанный с порохом и еще какой-то дрянью, — мрачно ответил капитан. — Конечно, я выплюнул его назад и заслужил презрительный взгляд этой девицы.
«А вот ваш друг, капитан Смоллетт, всегда пьет кофе с порохом», — веско заметила она.
«Кто вам это рассказал?»
«Это все знают».
«Вас обманули», — язык у меня еле ворочался, и судья сочувственно на меня посмотрел. Свою чашку он предусмотрительно поставил на край стола. Судя по темным пятнам на полу, он не раз жаловался на собственную неловкость, а слугам приходилось вытирать пол после вечернего кофе.
Мэри Ризли самолюбиво дернула плечом, но возражать не стала. Зато я не смог смолчать.
«Может быть, мой друг еще закусывает пирожками с дробью?» — ядовито поинтересовался я.
«Он — настоящий мужчина, — ответила мне эта девица, — может быть, и закусывает! Но я хотела расспросить вас... о... нем, а не рассказывать самой. Какой он?».
«Человек как человек», — пожал я плечами, и она нахмурилась.
«Как вы можете так говорить? — с гневом спросила она, и неожиданно ее глаза наполнились слезами. — Вы такой же бессердечный дикарь, как все прочие!»
«Вы так его любите, мисс Ризли?» — язык мой — враг мой, Трелони. Бог знает, зачем я это спросил?
«Я? Ничуточки! Просто он... Ну он... — она запнулась и топнула ногой. — Ах, вам не понять!»
«К счастью», — пробормотал я себе под нос, и судья отвернулся к окну. Следующие полчаса я слушал, как я прекрасен, могуч, сколько кораблей потопил, и как мне повезло, что я знаком сам с собой.
— Это оч-чень интересно, дружище, — вставил Трелони и подпер щеку ладонью. — Есть в этом что-то философское: быть знакомым самим с собой. Вот я бы с собой знакомиться не... не хотел. Я обыграл бы... себя в карты и оставил бы себя... в дураках. Хо! Может, попробовать как-нибудь? Ничем не рискую. И при деньгах, и не дурак!
Смоллетт усмехнулся.
— Всегда играйте так, дружище, — посоветовал он и продолжил. — Одним словом, она представляла себе какого-то исполина духа и тела: черноволосого, с орлиным взором, с седыми висками, который кладет троих одной левой, а мундир на нем буквально лопается, как только он напряжет мышцы... С женщинами он галантен, но при этом застенчив, умеет любить нежно, но никогда не ходит к шлюхам, всегда справедлив и благороден, и ни разу за свою жизнь не выругался, потому что хладнокровен, как льды Гренландии. Я даже расстроился, так это на меня не было похоже.
«Откуда вы знаете столько подробностей?» — спросил я, когда Мэри Ризли остановилась, чтобы перевести дыхание.
«Я знаю о нем все», — гордо заметила она.
«Боюсь, вы заблуждаетесь, мисс Ризли. Вы же не встречались с ним», — судья умоляюще прижал руку к сердцу и покачал головой, но я не собирался слушаться этого старого сводника.
Она вспыхнула так, что лучше бы я ее ударил.
«Не обязательно встречаться, чтобы понять и полюбить человека!»
«То есть, вы его все-таки любите?»
«Это не запрещено английским законом!» — лицо у нее стало жалобным, и мне стало неловко: натура у девицы была чувствительной. Чтобы утешить ее, я вспомнил один из самых интереснейших случаев в моей жизни — путешествие в Вест-Индию. Тогда я был еще мичманом на корабле дяди; он торговал пряностями. Я вложил весь свой пыл, пока рассказывал о приключениях, пиратах, неграх, индейцах, прекрасных женщинах, разноцветных попугаях, о яркой синей морской воде, о стычках с французами и испанцами; я опустил все плохое, что могло бы отвратить женщину, но на лице моей собеседницы отразилась неприкрытая скука. Кое-как я закончил, и она тут же нетерпеливо спросила:
«А у него была тогда возлюбленная?»
«Гм, — ее интерес показался мне несколько странным. — Да, мисс Ризли».
«Она ждала его на пристани, — мечтательно произнесла она. — Каждое утро она выходила и высматривала на горизонте паруса его шхуны, и мяла платок, и ломала руки...»
«Ломала? — осторожно поинтересовался я. — Кому?»
Судья закашлялся и пояснил: табак, мол, крепкий.
«Вы неумны, — с досадой ответила она. — Я хотела сказать — заламывала! А потом она коварно бросила его!»
«Бросила?» — в те дни я был влюблен в жену одного доктора на Сен-Бертелеми, потому мне казалось, что слово «бросила» трудно к нам применить.
«Ну да, он же все время был в море, а она — в Англии, в Бристоле».
«В Бристоле?»
«Почему вы повторяете за мной, мистер Хокинс? В Бристоле. Бристоль — в Англии. Странно не понимать этого капитану».
Я нахмурился и внимательно взглянул на нее. Мне хотелось понять, она нарочно надо мной издевается или как? Но взгляд ее был чист и невинен, как у ягненка, и ума, боюсь, там было не больше.
«На Бристольской пристани торгуют рабами, мисс Ризли», — осторожно заметил я, и ее губы задрожали.
«Вы нарочно смеетесь надо мной? — Мэри Ризли взглянула на меня так, как будто хотела убить, и обратилась к судье: — Дядя, мне надо полежать».
«Иди, дитя мое, — кивнул тот. — Пусть Кэти принесет тебе воды и нитки».
Девица еще раз присела и ушла. В волнении я чуть было опять не отпил этого дьявольского кофе, но вовремя опомнился.
«Зачем ей нитки? И вода?» — бессмысленно глядя на закрытую дверь, спросил я.
«Нитки — вышивать. Вода — обливаться».
«Вышивать? Обливаться? Что это значит, милорд?»
«По ночам она вышивает картину о подвигах капитана Смоллетта. Пока не доведет себя до полного изнеможения. Потом она начинает плакать и плачет до утра. Или пока ее не обольют водой».
«Какая... сложная юная леди, — я вздрогнул. — Слушайте, милорд, не будете возражать, если я пойду к себе? Я бы захватил бутылочку чего-нибудь крепкого, если можно. Мне, кажется, надо хорошенько обдумать ваше предложение».
«Я дам в приданое двести гиней, — судья Ризли многозначительно потряс трубкой и ткнул ею в мою стороны. — И не забывайте о Фемиде».
«Ни в коем разе», — заверил я его и поспешил улизнуть. Встреча произвела на меня гнетущее впечатление, но клопы и убийцы все еще казались хуже. Может быть, девица ломает комедию перед дядей, чтобы тот махнул на нее рукой. Во всяком случае, мне очень хотелось в это верить.
Я заперся в комнате, переоделся и лег на кровать вместе с бутылкой рома. По правде, я чувствовал себя дураком. Терпеть этого не могу, Трелони.
— А я говорил... — многозначительно заметил сквайр и важно поднял указательный палец.
— Еще большим дураком я почувствовал себя, когда смущенная служанка принесла мне записку. Она, кстати, была очень хорошенькой — служанка, не записка. Если бы не мое двусмысленное положение в этом доме, я бы, может, поухаживал за ней сразу. Так вот, она сунула мне в руки записку, и я прочел:
«Мне бы хотелось знать, чем капитан Смоллетт любит завтракать».
«Передай мисс Ризли, он любит яичницу, хлеб и бекон».
Служанка поклонилась и исчезла, чтобы вернуться через полчаса.
«Мисс Ризли спрашивает, какие у капитана Смоллетта любимые шутки», — пролепетало это милое дитя.
«Он вообще не шутит», — мрачно ответил я.
Потом она пришла один раз спросить про любимый цвет одежды, дважды про родственников, и еще один раз — видел ли капитан Смоллетт индейцев. На кой ей все это понадобилось, я понять не мог, и когда Кэти (так звали служанку) пришла опять, я властно взял ее за локоть и сказал:
«Милая девочка, у тебя уже слипаются глаза от усталости. Не надоело тебе бегать туда-сюда, чтобы передавать юной леди сведения, которые ей никогда в жизни не пригодятся?»
Она потупилась, покраснела и сказала, что судья ее уволит, если мисс будет жаловаться. К тому времени я выпил уже половину бутылки и пылко заверил Кэти в том, что ее возьмут в любой дом...
— Небось так п-пылко... что вы п-потом собирали одежду по всей к-комнате, — вставил Трелони.
— Идите к черту, дружище! — вспылил капитан, но тут же со вздохом признался, — Но вообще-то вы правы, так оно и было. Кэти заснула у меня на плече и, к сожалению, некому было полить водой мисс Ризли, когда та закончила вышивать... Посреди ночи я проснулся от плача за окном. Мне не хотелось вставать, но я уже опасался этого дома и ждал самого худшего, поэтому натянул штаны и выглянул наружу. Мисс Ризли танцевала под лунным светом и пела любовный сонет собственного сочинения.
«Он никогда на вас не женится, мисс Ризли! Особенно если вы будете продолжать себя так вести», — не без удовольствия сообщил я ей сверху. Она обернулась, увидела меня и тут же упала в обморок. В обморок она падала так долго, что успела обозвать меня бесчувственным хамом и заметить, что я топчусь грязными лапами по ее мечте. В ответ я заявил, что молодой девушке по ночам валяться на земле весьма предосудительно, и ушел спать дальше. Она попробовала еще немного стонать, но выходило у нее уже не так выразительно.
Утром у меня болела голова, оттого я был не в духе и перед завтраком поймал судью, чтобы прямо ему заявить:
«Знаете, милорд, мои ночные раздумья принесли свои плоды».
«Вы женитесь?» — обрадовано спросил он.
«Лучше Ньюгейт», — задушевно шепнул я.
«Не могу вас осуждать, — он тут же нахохлился. — Но поймите меня! Что — мне — делать с этим сокровищем?»
«Я знаю, как ее излечить», — заметил я, и судья пылко пожал мне руку.
За завтраком Мэри Ризли не было, и я нашел ее в саду. Она сидела в беседке и писала что-то в книжечке с розовыми страницами. Как только я подошел, она покраснела и спрятала книжку.
«Опять вы, капитан Хокинс?»
«Увы, — не стал отрицать я. — Мне нужно с вами серьезно поговорить, мисс Ризли».
Она самолюбиво дернула плечом, но не убежала.
«Вы хотите замуж за капитана Смоллетта?»
«Не ваше дело, мистер Хокинс».
«Хотите-хотите. Я даже не буду говорить вам, что вы влюбились неизвестно во что, в какого-то персонажа из романов, которые печатают и продают по два фартинга штука. Но это ваше дело, мисс Ризли, кого любить. А вот родственников своих донимать перестаньте. Если бы вы жили одна, я бы и слова вам не сказал, бегайте по ночам, капризничайте, хамите каждому гостю — ваше дело. Но ваш дядя не должен за вас оправдываться, пока вы едите его хлеб».
Она опустила глаза и густо покраснела. Я видел, что ей неприятны мои слова.
«Но так делают все образованные девушки, — прошептала она. — Это признак чувствительной души, когда... Когда влюбляешься».
«Кто вам это сказал?»
«Подруги. И в книге написано».
«Сожгите ее и забудьте, как страшный сон. Откуда вы узнали о капитане Смоллетте?»
Она неохотно протянула мне свою книжечку, раскрыв на последней странице. И знаете что, Трелони?
— М-м? — тот потряс бутылку, но она уже была пуста.
— Какой-то проходимец написал о нашей поездке и проиллюстрировал гравюрами, — торжественно, как на похоронах, возвестил капитан. — Аполлон, Геркулес и Марс не идут ни в какое сравнение с тем, как мы там изображены. Мэри Ризли тщательно собирала вырезки и картинки и наклеивала к себе в дневник.
— Надеюсь, я был этот... Ап-по... пол-лон, — Трелони растекся на стуле. — А почему я не видел? Этой вашей п-писульки. Кстати, дружище, о них. О писульках! Мне надо выйти, — он наклонился к капитану, вытянул губы трубочкой и таинственно шепнул, — В отхожее место.
— Можно было и не уточнять, Трелони, — поморщился Смоллетт.
Сквайр оперся о столешницу, поднялся и, пошатываясь, вышел за дверь. Вернулся он нескоро, мокрый и протрезвевший. Он сел на место и потер веки.
— Крепкий ром, — вздохнул Трелони. — Так вы остановились на Аполлоне. Вроде я им был, да?
— Не помню. Да я и фамилии этого проходимца не запомнил, а стоило бы его найти и как следует выпороть, чтобы не порочил честных людей. Подумать только, он изобразил меня каким-то тупым воякой! Меня!
— А вообще-то, Смоллетт, вы знаете, может быть, у него развито сатирическое чувство... — Трелони осторожно отодвинулся от капитана.
— Разумеется, развито, — хмыкнул Смоллетт, — раз вас он изобразил глупым болтуном и богатым бездельником. А мистера Ливси — благородным рыцарем, непрошибаемым и до тошноты наделенным всеми достоинствами. Меня радует, что пираты вышли мерзавцами, хоть здесь он не погрешил против правды.
— Знаете, давайте лучше про Аполлона, — остановил его сквайр, который вдруг понял, что не слишком хочет знать, что еще о нем написали. — Мисс Ризли увидела вас в книге и влюбилась?
— Сделала вид, что влюбилась. Она писала обо мне стихи и рассказы, замучила всех своих родных, друзей и знакомых, так что я даже не удивлюсь, если кто-нибудь при моем упоминании скривится, как от зубной боли. Я все-таки объяснил ей, что она неправа, а потом, чтобы добить бедняжку, сказал, что я и есть капитан Смоллетт. Сначала она мне не поверила, а потом убежала, и на глаза мне больше не показывалась, пока я был в гостях у судьи. Кэти рассказывала, что мисс Ризли потом целый вечер что-то выкидывала и жгла, а из незаконченной вышивки она сшила кукольной одежки. Судья был мне так благодарен, что поклялся в вечной дружбе, прослезился и подарил булавку для шейного платка. Он заявил, что если я еще раз попаду в Ньюгейт, то он вытащит меня, чего бы ему это не стоило...
— А вы там еще были, Смоллетт? — поинтересовался Трелони, и капитан неопределенно пожал плечами. — Хитрец! Вижу, что были! По глазам вижу. Не жалеете, что не женились на племяннице судьи?
— Разумеется, нет! Вернуться домой и вместо ужина и ласки получать слезы и сонеты? Нет, Трелони, это не для меня. Я — человек простой.
— А я бы женился. Стишками я тоже балуюсь, — вздохнул сквайр и с тоской взглянул на бутылку. — Но кому, как не вам, знать, что девичья дурь проходит?
— Дурь-то да, уходит сама. А глупость надо выгонять розгами. Но для этого развлечения мне хватает матросов, Трелони. Ваше здоровье!
И они откупорили еще одну бутылку, и пропустили по кружечке, а за ней еще по одной, и не останавливались до самого утра.

@темы: монолит снов

---

Безумие новогоднего феста наконец-то закончилось.
Поэтому спасибо нашей команде, которая доползла все-таки до конца, несмотря на то, что кого-то свалила мигрень вместе с работой, кого-то подхватила ЗФБ, а кто-то, в моем лице, и вовсе заболел желудочным гриппом или похожей на него дрянью ) В любом случае, вы замечательные!
Поподробней о безумных людях можно почитать тут. Я как следует оторвалась на описании команды, о да! Все основано на реальных событиях ))

Еще прошлой осенью я поняла, что фанфиков с меня хватит, поэтому, в каком-то смысле, для меня все это стало вызовом и очень тяжелым, потому что приходилось выкраивать время; однако "кое-что мне все-таки удалось написать".

Еще я хотела на этой неделе написать о винтажной книге Каналлетто, которая попала мне в руки, и о том, почему я считаю его хорошим документалистом, и о семье Коржиковых на Пушкинской улице, и об очень интересных лекциях о психиатрии, и еще кое о чем, что касается литературы и истории, но сил почему-то не было. Поэтому я сейчас просто положу под кат стариков-разбойников Зайлера, которые меня умиляют уже второй день, и процитирую интересное из сегодняшней лекции Кетова (меня там не было, но  Киб написала хороший отчет об искусстве и вообще):

«А говорил он, что главное в искусстве и в изобразительном искусстве в частности – это выразительность. Если художнику удалось передать другим мысль, образ, идею, то его творение можно считать предметом искусства. Все остальное это объект бизнеса или еще чего-то, но не искусства. И как выставленный посреди комнаты унитаз не является предметом искусства, так и скрупулезно детализированная картина может им не являться. Ибо если бы детальная подробность являлась искусством, то полицейский отчет был бы вершиной литературного творчества. Интересно знать, как выглядел какой-то папа римский или детали доспеха, но всему этому место в архивах. Так же и сейчас бессмысленно соревноваться с фотоаппаратом; и когда вы рисуете портрет, то это в первую очередь должен быть образ человека, а не копия его лица, которую он и так может увидеть в паспорте».

@темы: XVIII век, а жизнь продолжается!, монолит снов

---

ГГ значит Главный Главнюк и не только )
А вообще здорово, когда рядом талантливые люди и курят одну с тобой забористую траву.

19.01.2015 в 18:28

Пишет  Киб:

А выход есть, как всегда, в окно %)



Пафосный ГГ в пору своей молодости. Уже кого-то убил и что-то спер.

После кривой попытки рисовать в цвете, ч/б, как бальзам на душу ^^)

@темы: XVIII век, Искусство, Воронья гора, монолит снов

---

Пользуясь случаем, прорекламирую (да и оставлю себе на память) - вот этот дневник американского портного, который занимается пошивом всяких-разных исторических костюмов на восемнадцатый век и регенство.

drunktailor.blogspot.ru/

И более ранние записи:

drunktailor.livejournal.com/

Пойду-ка я за тканью съезжу вместо сбора шотландцев, а то завтра магазин закрыт )

@темы: XVIII век, учебное, хроники сломанной шпаги

---

Love Is A Sickness Full of Woes
By Samuel Daniel

Love is a sickness full of woes,
All remedies refusing;
A plant that with most cutting grows,
Most barren with best using.
Why so?
More we enjoy it, more it dies;
If not enjoyed, it sighting cries,
Heigh ho!

Love is a torment of the mind,
A tempest everlasting;
And Jove hath made it of a kind
Not well, not full, nor fasting.
Why so?
More we enjoy it, more it dies;
If not enjoyed, it sighing cries,
Heigh ho!

Четыреста лет прошло, а слова ничуть не потеряли своей актуальности. Удивительная магия стихотворений: у Дэниела, у Бернса, у Киплинга.
Если кому не лень, то мне бы хотелось, чтобы в комментах кто-нибудь поделился своим любимым стихотворением или тем, что как-то сильно повлияло на вас. А если никто не ответит, то коварно сделаю флешмоб и осалю )

@темы: XVII век, Искусство, влюбленные весенние коты, ты забыл ответить

---

Как губернатор Ванситтарт настроил против себя всех

3. Коалиция против губернатора Ванситтарта

В феврале 1760, после решающей победы Форда над голландцами при Биддере, Клайв решил, что он может позволить себе покинуть Бенгал и отправиться в Англию; в это время кресло губернатора занимал Холуэлл, герой Черной Дыры, но, несомненно, это было лишь временным назначением. После отъезда Холлуэла Питер Эмьетт, тогдашний главнокомандующий Патны, кто по старшинству должен был принять кресло, уступил его Генри Ванситтарту, в июле прибывшему в Калькутту из Мадраса. Двадцать седьмого октября тихо и бескровно произошел переворот, в результате которого на маснад взошел Мир Касим Хан. Клайв основал этот маснад для Мир Джафара после битвы при Плесси.

Смещения среди чиновников Бенгала, которые начал чужак из Мадраса, вызвали негодование. Лидером обиженных был, конечно Эмьетт, но, похоже, он был добродушного нрава, и если верить Ванситтарту, это Фуллартон подтолкнул столь мирного человека к конфликту. Восьмого января 1761 произошло разбирательство, и на нем Эмьетт представил документ перед Выборным Комитетом, где, не стесняясь в таких выражениях, как: «злоупотребление доверием», «позор», «участие в свержении человека, которого мы обязаны поддерживать, обязаны самыми священными скрепами, божественными и земными», и т. п., выразил от своего лица, а также от имен господ Эллиса и Смайта, совершенное неодобрение свершившемуся перевороту. Губернатор жестко охарактеризовал Эллиса в ответ.

«Мистер Смайт должен был подписать документ, и не стоит этому удивляться, потому что он уже подписывал записку подобного содержания от мистера Верелста, на совещании от восьмого ноября, подписал, не прочтя ничего, что ей предшествовало; но почему мистер Эллис его подписал, после того, как рассыпал похвалы о свершившемся деле во множестве писем, особенно в том, что датировано двадцать четвертым ноября от имени Выборного Комитета в адрес губернатора и полковника Кайо? Это удивительно, и дает свежий повод заподозрить то, что давно подспудно тлело: люди, которые не служат Компании или не имеют к ней какого-либо отношения, лезут в дела, которые их не касаются, и, к несчастью, получают власть над умами людей хороших, лучших, чем они сами; и они с ее помощью устраивают раздор среди населения, но особенно среди влиятельных людей. Только люди, подобные им, могут бросить тень на последние события: разрушены все обещания перед Богом и людьми; это не аргументированный упрек, но лишь умышленное стремление причинить немалый вред».

Эллис ответил 11 января 1761. Его прежние высказывания были «обычными поздравлениями», но его «взгляды в отношении переворота никогда не менялись или хранились в тайне». «Рассуждения, что иные люди повлияли на его мнение, - хоть они и не столь лестны для его склада ума, - это похвала его принципам за счет его позиции, банально личной и совершенно чуждой рассматриваемому субъекту, которую стоило бы беречь; и вдобавок он в ответ лишь желает - для блага колонии, - другим людям, облеченным властью, меньше прислушиваться при исполнении общественных дел к подобным заявлениям».

Ванситтарт в своем “Повествовании” предполагает, что истинная причина недовольства Эллиса в том, что последний, вернувшись из Англии, потребовал себе пост командующего войсками Патны, пост, на который два месяца назад был назначен мистер Макгуайр, и это притязание Ванситтарт признал необоснованным. Майор Карнак также был “сильно задет, когда я высказал желание оставить полковника Кайо - раз он присутствовал на всех заседаниях Тайного Комитета и отвечал за проведение его решений в жизнь - оставить у власти в Патне, пока эти решения не исполнены”.

@темы: история, XVIII век, Патна

---

Вчера под утро внезапно выпал снег, много снега, и на дорогах, которые не успели почистить, начался ад. Забыла я ощущения заноса после зимней Вологодской трассы; в результате пришла на работу в очень взвинченном состоянии.
К вечеру все растаяло; я уже успела обрадоваться. И обрадовалась, когда проснулась сегодня в три: пастельное небо, черные деревья во дворе, ни ветерка.
А сейчас за окном светло-коричневая пелена из снега падающего, снега лежащего, отраженного света фонарей. С одной стороны - не видно Лавры, со второй - Смольный, как неяное белое пятно в багровеющем мареве. Удивительное чувство, когда из окон дома видно только белесую муть, как будто он стоит в нигде.
Пойду-ка я на работу пешком, а то наш город внезапно решила навестить зима )

На почте поставили новое оборудование, и они уже сколько времени не продают марки! Зато наш почтальон вчера отошел от выходных и принес много открыток: две из них от tuuly и  vitosha. Спасибо большое за теплые пожелания!

А еще я - дикий человек, и вчера внезапно узнала о том, что у нас на Старой Деревне стоит новое здание фондохранилица Эрмитажа; там очень интересные выставки; правда, записываться надо заранее, и без экскурсии не попадешь. Но оно стоит того, я считаю.

@темы: а жизнь продолжается!

---

Патна во время Семилетней Войны, окончание

Дадим слово Бруму:

«Неосмотрительное разделение сил англичан привело к поражению; люди капитана Кохрейна пробились к Радже и прикрыли его отход, но противник атаковал со всех сторон и разбил их, пользуясь численным преимуществом. Три единственных офицера — капитан Кохрейн, энсин Уинклбек и мистер Баруэлл, кто пошел в армию добровольцем, — были убиты; сипаи, оставшись без командира, растерялись и побежали; всадники Камгур Хана стремительно догнали их, и весь отряд сипаев оказался покромсан на куски — только одному сержанту и двадцати пяти рядовым удалось пробиться назад к расположению европейцев. Последние, при поддержке прочих рот из сипаев, также подверглись жестокой атаке, но не отступили: офицер, командовавший пехотой, и младший офицер (похоже, это был некий лейтенант Бак), под чьим началом была артиллерия, были убиты; единственным выжившим европейским офицером стал доктор У. Фуллартон, хирург Агенства, принявший на себя командование. Когда немногие, оставшиеся в живых, поняли, что все потеряно, они принялись отходить к городу, окруженные врагами, но их хладнокровие и твердость заставляли последних держаться на почтительном расстоянии. Один из пушечных лафетов развалился, и англичанам пришлось заклепать его и оставить в поле, но опрокинулся и второй; тогда доктор Фуллартон заставил всех остановиться, неспешно поднял его, и только потом они продолжили свой путь; благодаря их невозмутимости и отваге оставшиеся благополучно вернулись в Патну». (Стр. 282)

После битвы при Сирпхуре, которая могла бы оказаться решающей против Шаха Алама, если бы не бездействие Мир Мирана и зависть полковника Кайо, падишах отступил в сторону Миднапура, и Мир Миран вместе с Кайо пустились в погоню, соединившись 4 апреля 1760 с армией наваба у Монгалкута. Скучно будет перечислять все происшествия этой непростой кампании. Десятого апреля падишах повернул назад к Патне и столкнулся в Бихаре с Ло, и вскоре после этого продолжил окружать город. В ходе осады Фуллартон еще раз показал свою храбрость. Немногие люди в гарнизоне, после мужественного отпора, уже было оказались над пропастью отчаяния, когда к их удивлению и невыразимому восторгу, в полдень двадцать восьмого апреля часовой на стене заметил приближение подмоги. «Желанной помощью был небольшой отряд капитана Нокса, и он преодолел расстояние в триста миль за невероятно короткий срок — 13 дней, под палящим солнцем, дважды перешел Ганг и испытал огромные трудности и лишения на своем пути из Бурдвана».

История славных дел Нокса гораздо поразительней и опасней, даже если сравнивать ее с делами Клайва. Успешная ночная атака на лагерь Камгур Хана привела к тому, что последний отвел войско на значительное расстояние, и через несколько дней армия падишаха сняла осаду. Так была освобождена Патна, и Нокс обратил внимание на Каддам Хусейна, взбунтовавшегося военачальника Патны, выступившего с сильной армией в поход, чтобы присоединиться к падишаху. Нокс, которому помогал храбрый Шитаб Рой, лишь с горсткой людей сотворил чудо. Он встретился с врагом неподалеку от Бхирпура, и после жаркой схватки, несмотря на преимущество в войсках, враг был обращен в бегство, оставив на поле боя четыреста мертвецов; в руки Ноксу попали тринадцать боевых слонов и восемь орудий; всего шестнадцать европейцев были убиты и столько же сипаев. 22 июня прибыли Кайо и Мир Миран, после этого Нокс и его люди, что пустились было в погоню за врагом, вернулись в гарнизон Патны.

Погоню за Каддам Хусейном продолжил Кайо, и она должна была закончиться успешно, если бы не трагедия, что произошла в ночь на второе июля, когда во время сильной грозы молнией был убит «юный Наваб» Мир Миран. После захвата города Беттиаха, Кайо и его армия вернулись в Патну. Стоит кое-что добавить об этом офицере. Останься он в Бенгале, возможно, история пошла бы иным путем, потому что Кайо был недругом Мир Джафара, и одним из тех, кто получил немалое вознаграждение от Мир Касима за переворот 1760 года. Тридцать первого августа он передал командование в Патне капитану Ноксу, и десятого сентября 1760 прибыл в Калькутту. Двадцатого октября Кайо уже руководил переворотом в Муршидабаде и, после того, как все устроилось, вернулся в Патну, в компании человека, которому предстоит сыграть немаловажную роль на страницах этой книги — майора Джона Карнака.

Не будем пытаться следовать за Карнаком в его победоносной борьбе с падишахом Шах Аламом, его французами, и прочими союзниками шаха; проследуем же к чисто политическим событиям, которые привели к трагедии, о которой повествуют все три дневника хирургов. Шестого февраля 1761 падишах, потерпевший окончательное поражение от Карнака, явился в английский лагерь, пытаясь выгадать лучшие условия договора, которые только можно было получить. В письмах того времени, приведенных здесь, Шах Алама зовут Его Величеством, Королем и т. д.

@темы: история, XVIII век, Патна

---

Патна во время Семилетней войны

2. Военные события, 1757 – 1761

Когда Сурадж-уд-Даула потерпел поражение и следом нашел свою смерть, губернатором Патны был индийский офицер по имени Рамнарайн, обязанный продвижением и властью Али Варди Хану, крепко связанный благодарностью и потому причастный к судьбе неудачливого наваба Сураджа-уд-Даулы. Рамнарайн, о котором мистер Хилл говорит следующее: «отнюдь не любимец Мир Джафара, и еще вовсе не знавший Клайва», позволил Ло, беглому французскому голове Коссимбазара, пройти Патну и спастись в провинции Ауд. Кут, принимавший участие в экспедиции, которой вначале намеревался командовать сам Клайв, столкнулся с величайшими трудностями, когда безуспешно преследовал беглого француза. Путь Кута весьма интересен, но в этой работе мы не можем коснуться его даже легким шртрихом. Ло удалось спастись, и Кут, задумывавшийся в то время захватить крепость Патны силами Рамнарайна, в конце концов, пришел к выводу: последний поклялся в верности Мир Джафару из-за недвусмысленного обещания англичан гарантировать ему честь, безопасность и должность. Нет сомнений в оценке этого официального признания, которое привело Кута и Карнака к решению противиться политике Ванситтарта в отношении Рамнарайна. В феврале 1758 года Клайв и его армия прошли через Патну и расположились в «Садах Компании» в Банкипуре. Для того, чтобы подробно разрабатывать интриги и интриги против интриг, нужно было куда больше места, чем у них было. В итоге, наваб ввел своего сына Мир Мирана в правительство Патны - «почетнейшее назначение, что дало ему притязания на постоянные подношения и жалования», и Рамнарайн (заплативший, однако, doceur (взнос за патент) в семь лакхов) вступил в должность наиба, то есть фактического губернатора провинции. Затем Клайв обратил внимание на безопасность для Компании сбора доходов от всех важных точек торговли селитрой. Он начал собирать третий батальон из сипаев – корпус, которым позже командовал капитан Тернер, и чье разрушение в 1763 – часть истории, рассказанной в этой книге. 27 мая Клайв покинул Патну и, заинтересованный безопасностью Рамнарайна, следил из Бара за дальнейшими начинаниями наваба.

В 1760 подоспели новые беды. На сцене, по приглашению кое-кого из мятежных заминдаров и офицеров, появился могольский князь Али Гаухар. Пока он шел на юг, до него дошла весть о смерти отца, и он принял титул падишаха и новое имя – Шах Алам. Клайв 25 февраля 1760 года отбыл в Англию, но еще в декабре он оставил майора Кайо с небольшой армией, чтобы тот встретил неприятеля. Шах Алам достиг Патны раньше, и 9 февраля Рамнарайн выступил навстречу противнику под стенами Патны. История битвы на «равнинах Мохсинпура» хорошо изложена у Брума, но нас интересует история отступления, потому что ясно показывает нам одного из немногих выживших в когтях Мир Касима в 1763 – хирурга Уильяма Фуллертона. Англичан, защищавших Рамнарайна, было немного: всего 700 или 800 человек. Рамнарайн высокомерно отказался остаться с английскими войсками до конца и обратился к главнокомандующему англичан, капитану Кохрейну, с просьбой прислать подмогу, и Кохрейн тотчас выступил на помощь с четырьмя ротами из сипаев. Дадим слово Бруму.

@темы: история, XVIII век, Патна

---

Портрет Генри Ванситтарта, губернатора Бенгала в 1759 - 1764 гг., кисти Джошуа Рейнольдса (дата неизвестна)

@темы: история, XVIII век, Искусство, Патна

---

В 1701 году падишах назначил диваном Бенгала некоего Магомеда Кади, сына бедного брамина из Декки, поднявшегося от скромного помощника таможенника дивана Беррара до дивана Хайдарабада. Магомед Кади, принявший имя Муршид Кули Хан, не стал долго терпеть гнева вице-короля Азим-ус-Шана и потому перебрался из Декки в Муксудабад, ныне Муршидабад, названный в честь Муршид Кули Хана. Там он основал маснад, который поочередно занимали после него Али Верди Хан, Сурадж-уд-Даула, Мир Джафар и Мир Касим. В 1719 субах (провинцию) Бихар передали навабам Бенгала, и так как придворных советников у падишаха больше не было, английским факториям пришлось иметь дело с правителями Муршидабада.
Дикие то были времена: войны и непрерывные слухи о войнах, паника от частых набегов маратхов и афганцев; редко недоставало грязи в донесениях. В 1741 великий наваб Али Варди Хан, разбитый и свергнутый год назад внуком Муршида Кули Хана навабом Сурфуразом Ханом, отстроил укрепления Патны, и город стал убежищем для всех, кто искал спасения от безжалостных маратхов. Пять лет спустя афганский полководец Мустафа хан взбунтовался и осадил Патну. «Потому бесчисленное количество землекопов и разнорабочих созвано было со всех концов провинции, и вскоре все земли между башней в саду Джаффар Хана и стеной плотины, построенной, чтобы защитить ближайшие пригороды от затопления, когда разливается озеро, были окружены укреплениями. Вдоль них вырыли ров, и земля из него пошла на строительство крепкого вала, и не понадобились ни известка, ни кирпичи». Мустафа Хан потерпел поражение и попал в руки победителей, в знак триумфа куски его четвертованного тела подвесили на четырех воротах Патны.
В 1746 Рагходжи Бхонсле, вождь маратхов, пронесся с неукротимыми афганцами прямо перед носом Али Варди Хана, оставляя за собой «полностью разоренную страну». Но великий наваб в то время был занят тем, что пробовал на вкус горький опыт: худшие враги человека — те, кто живут в его доме. Его зять и наиб Патны, Заин-уд-Дин, в 1748 году заключил альянс с вероломными афганцами из Дарбханги, но погиб от рук бесчестных союзников. Его жене Амине Бегум, дочери Али Варди Хана, «семнадцать дней пришлось слушать крики своего свекра, когда того пытали на всевозможных приспособлениях с истинно восточной жестокостью, чтобы он ответил, где спрятаны сокровища. После этого почти год она провела немало тревожных дней в плену врага, в ожидании отцовской армии, что спешила освободить ее. В конце концов, она вернулась в Муршидабад вместе с отцом и семь лет посвятила своему сыну Сураджу-ул-Дауле, воспитывая в нем преемника королевства после смерти ее отца». Патна в тот проклятый 1748 год навевает воспоминания об ужасных напастях нашей отчизны в дни короля Стефана, когда люди открыто говорили: «Христос и все святые уснули». «Бунтовщики разграбили город и пригороды, отнимали все мало-мальски ценное, бесчестили женщин и детей и опустошили целый мир», так пишет автор Riyaza-u-Salatin. Али Варди Хан беспощадно подавил бунт у Кали Сарай, где сейчас находится железнодорожная станция Фатвы, но лишь обнаружил, что его внук, которого он выкормил и воспитал, восстал и тщетно попытался захватить Патну.
Перед походом Сураджа-уд-Даулы на Калькутту англичане оставили факторию в Патне, и в полную силу в тех местах развернулись французы. Историю отступления месье Ло из Муршидабада в Патну читатель может узнать из книги мистера Сэмюэла Чарльза Хилла «Три француза в Бенгале». В июле 1757 мистер Перкс вновь открыл английскую факторию в Патне. Можно сказать, что после событий при Плесси Патна вновь стала той опорной точкой, вокруг которой вращалась история тех времен.

Вступление и начало

@темы: история, XVIII век, Патна

---

Франческо Ринальди "Мусульманка", 1789 год (Индия, Декка)

Интересно, почему в английской литературе не часто встречается слово "падишах", а используется "император"?

@темы: XVIII век, Искусство, Ост-Индская Компания

---

Все началось с цитаты, резанувшей мне глаз:

"Уже немалое время находился он в сетях, расставленных ему сыщиками, которые, вознегодовав на то, что он дерзнул нарушить их право предъявлять обвинения, схватили его и посадили в Ньюгет по доносу соучастника, с которого сняли свидетельские показания, ибо он выдал своих сообщников".

Кто осилит фразу с первого захода, не потеряв мысль, тот молодец.
Поскольку не так давно довелось читать много всего так себе по качеству, я подумала, что это творение какого-нибудь юного автора. Но нет, это классический перевод книги Тобайаса Смоллетта. Классический, буквалистский, весьма перегруженный красивыми словами, которых в подлиннике нет. К сожалению, переводы Диккенса, выполненные этим же переводчиком, тоже считаются классическими и переиздаются из года в год, но они также далеки от языка оригинала, как и в случае Смоллетта. Точнее, работа здесь выполнена кропотливая, но после нее мало кто сможет полюбить и Смоллетта, и Диккенса; мало кто вообще сможет оценить эти книги такими, какие они есть; за точность, за юмор, за игру слов.

Я вспоминаю один разговор, когда мы беседовали о Джероме К. Джероме и его замечательной книге "Трое в лодке".
- Джером? Я не понимаю, как вообще его можно считать юмористическим писателем! - заявил знакомый и поставил меня в тупик. Я-то помню оттуда множество замечательнейших моментов: и поиски симптомов болезней, и как друзья выбирали, как им сменить обстановку, и рагу по-ирландски, и очень остро пахнущий сыр, и комические куплеты, и многое, многое другое, что вызывает до сих пор улыбку при одном воспоминании.
- Но почему?!
- Наверное, я не способен воспринимать английский юмор, - с мрачной уверенностью заявил он.
Так вот, слово за слово, и мы принялись сравнивать переводы: "Трое в лодке (не считая собаки)" (Д. и Л.) и "Трое в одной лодке, не считая собаки" (М.С.). И вот здесь прекрасна видна разница между переводом хорошим и переводом добросовестным, но тусклым из-за перегруженности ненужными оборотами.

Например:

«Как-то раз я зашел в библиотеку Британского музея, чтобы навести справку о средстве против пустячной болезни, которую я где-то подцепил, — кажется, сенной лихорадки. Я взял справочник и нашел там все, что мне было нужно, а потом от нечего делать начал перелистывать книгу, просматривая то, что там сказано о разных других болезнях. Я уже позабыл, в какой недуг я погрузился раньше всего, — знаю только, что это был какой-то ужасный бич рода человеческого, — и не успел я добраться до середины перечня «ранних симптомов», как стало очевидно, что у меня именно эта болезнь.

Несколько минут я сидел, как громом пораженный, потом с безразличием отчаяния принялся переворачивать страницы дальше. Я добрался до холеры, прочел о ее признаках и установил, что у меня холера, что она мучает меня уже несколько месяцев, а я об этом и не подозревал. Мне стало любопытно: чем я еще болен? Я перешел к пляске святого Витта и выяснил, как и следовало ожидать, что ею я тоже страдаю; тут я заинтересовался этим медицинским феноменом и решил разобраться в нем досконально. Я начал прямо по алфавиту. Прочитал об анемии — и убедился, что она у меня есть и что обострение должно наступить недели через две. Брайтовой болезнью, как я с облегчением установил, я страдал лишь в легкой форме, и, будь у меня она одна, я мог бы надеяться прожить еще несколько лет. Воспаление легких оказалось у меня с серьезными осложнениями, а грудная жаба была, судя по всему, врожденной. Так я добросовестно перебрал все буквы алфавита, и единственная болезнь, которой я у себя не обнаружил, была родильная горячка.
Вначале я даже обиделся: в этом было что-то оскорбительное. С чего это вдруг у меня нет родильной горячки? С чего это вдруг я ею обойден? Однако спустя несколько минут моя ненасытность была побеждена более достойными чувствами. Я стал утешать себя, что у меня есть все другие болезни, какие только знает медицина, устыдился своего эгоизма и решил обойтись без родильной горячки. Зато тифозная горячка совсем меня скрутила, и я этим удовлетворился, тем более что ящуром я страдал, очевидно, с детства. Ящуром книга заканчивалась, и я решил, что больше мне уж ничто не угрожает.» (Д и Л)

Сравнить его с переводом МС и что мы увидим?

Помню, я однажды отправился в Британский музей почитать о способах лечения какой-то пустяковой болезни, которой я захворал, - кажется, это была сенная лихорадка. Я выписал нужную книгу и прочитал все, что мне требовалось; потом, задумавшись, я машинально перевернул несколько страниц и начал изучать всевозможные недуги. Я забыл, как называлась первая болезнь, на которую я наткнулся, - какой-то ужасный бич, насколько помню, - но не успел я и наполовину просмотреть список предварительных симптомов, как у меня возникло убеждение, что я схватил эту болезнь.

Я просидел некоторое время, застыв от ужаса, потом с равнодушием отчаяния снова начал перелистывать страницы. Я дошел до брюшного тифа, прочитал симптомы и обнаружил, что я болен брюшным тифом, - болен уже несколько месяцев, сам того не ведая. Мне захотелось узнать, чем я еще болен. Я прочитал о пляске святого Витта и узнал, как и следовало ожидать, что болен этой болезнью. Заинтересовавшись своим состоянием, я решил исследовать его основательно и стал читать в алфавитном порядке. Я прочитал про атаксию и узнал, что недавно заболел ею и что острый период наступит недели через две. Брайтовой болезнью я страдал, к счастью, в легкой форме и, следовательно, мог еще прожить многие годы. У меня был дифтерит с серьезными осложнениями, а холерой я, по-видимому, болен с раннего детства.
Я добросовестно проработал все двадцать шесть букв алфавита и убедился, что единственная болезнь, которой у меня нет, - это воспаление коленной чашечки.
Сначала я немного огорчился - это показалось мне незаслуженной обидой. Почему у меня нет воспаления коленной чашечки? Чем объяснить такую несправедливость? Но вскоре менее хищные чувства взяли верх. Я подумал о том, что у меня есть все другие болезни, известные в медицине, стал менее жадным и решил обойтись без воспаления коленной чашечки. Подагра в самой зловредной форме поразила меня без моего ведома, а общим предрасположением к инфекции я, по-видимому, страдал с отроческих лет. Это была последняя болезнь в лечебнике, и я решил, что все остальное у меня в порядке.

Разница налицо. Второй перевод перегружен ненужными оборотами, лишними словами ("это была", "я начал изучать", "исследовать его основательно" и пр.), которые убивают живость текста. Подлинника у меня сейчас под рукой нет, но переводчики первого текста очень хорошо сыграли на вполне конкретном ящуре, в не на расплывчатом общим предрасположением к инфекции.

Еще:

ДиЛ

«Тогда он задрал рубашку на моей груди, осмотрел меня, затем крепко стиснул мне запястье, и вдруг, без всякого предупреждения, двинул меня в грудь, — по-моему, это просто свинство, — и вдобавок боднул в живот. Потом он сел, написал что-то на бумажке, сложил ее и отдал мне, и я ушел, спрятав в карман полученный рецепт.
Я не заглянул в него. Я направился в ближайшую аптеку и подал его аптекарю. Тот прочитал его и вернул мне.
Он сказал, что такого у себя не держит. Я спросил:
— Вы аптекарь?
Он сказал:
— Я аптекарь. Будь я сочетанием продуктовой лавки с семейным пансионом, я мог бы вам помочь. Но я только аптекарь.
Я прочитал рецепт. В нем значилось:
Бифштекс ………. 1 фунт
Пиво …………. 1 пинта (принимать каждые 6 часов)
Прогулка десятимильная …… 1 (принимать по утрам)
Постель ………… 1 (принимать вечером, ровно в 11 часов)
И брось забивать себе голову вещами, в которых ничего не смыслишь.
Я последовал этим предписаниям, что привело к счастливому (во всяком случае, для меня) исходу: моя жизнь была спасена, и я до сих пор жив.»

МС

Тогда он расстегнул меня и осмотрел сверху донизу, потом взял меня за
руку и ударил в грудь, когда я меньше всего этого ожидал, - довольно-таки
подлая выходка, по моему мнению, - и вдобавок боднул меня головой. Затем он
сел, написал рецепт, сложил его и отдал мне. Я положил рецепт в карман и
ушел.
Я не развертывал рецепта. Я отнес его в ближайшую аптеку и подал.
Аптекарь прочитал рецепт и отдал мне его обратно. Он сказал, что не держит
таких вещей.
Я сказал:
- Вы аптекарь?
Он сказал:
- Я аптекарь. Если бы я совмещал в себе универсальный магазин и
семейный пансион, то мог бы услужить вам. Но, будучи всего лишь аптекарем,
я в затруднении.
Я прочитал рецепт. Он гласил:

"1 фунтовый бифштекс и
1 пинта горького пива
каждые 6 часов.
1 десятимильная прогулка
ежедневно по утрам.
1 кровать
ровно в 11 ч. вечера.
И не забивать себе голову вещами,
которых не понимаешь".

Я последовал этим указаниям с тем счастливым результатом,- если
говорить за себя,- что моя жизнь была спасена и я до сих пор жив.

ДиЛ

Когда землевладельцы и в самом деле вас притесняют — их надо ставить на место. Эгоизм хозяев прибрежных участков возрастает год от года. Дай только им волю, и они вообще загородят всю Темзу. А пока они это делают с притоками и заводями. Они забивают в дно сваи, с одного берега на другой протягивают цепи и ко всем деревьям прибивают огромные доски с запрещением высаживаться на берег. Вид этих досок пробуждает во мне все дурные инстинкты. У меня руки чешутся, — так бы и сорвал такую доску и колотил бы ею по башке того, кто ее повесил, пока он не испустит дух, и тогда я похоронил бы его и водрузил бы эту доску над его могилой вместо памятника.
Я поделился своими чувствами с Гаррисом, и он заметил, что принимает все это еще ближе к сердцу. Он сказал, что чувствует желание не только бить того, кто прибил доску, но заодно перерезать всех членов его семьи, всех его друзей и родственников, а потом сжечь его дом. Мне показалось, что Гаррис тут переборщил, и я ему об этом сказал, но он ответил:
— Ничуть! А когда они все сгорят, я с удовольствием спою на пепелище комические куплеты.
Меня огорчило, что у Гарриса такие кровожадные наклонности. Мы не должны допускать, чтобы чувство справедливости вырождалось в примитивную мстительность. Мне пришлось потратить немало времени, внушая Гаррису более христианский взгляд на сей предмет, но в конце концов я в этом преуспел, и он обещал мне, что при всех обстоятельствах он пощадит друзей и родственников и не будет петь комических куплетов на пепелище.
Если бы вы когда-нибудь услышали, как Гаррис исполняет комические куплеты, вы бы поняли, какую услугу я оказал человечеству. Гарриса преследует идея, что он умеет петь комические куплеты. Наоборот, друзей Гарриса, слышавших его потуги, преследует не менее навязчивая идея, что он не умеет и никогда не будет уметь петь и что надо пресекать все его попытки в этом направлении.
Когда Гаррис бывает в гостях и его просят спеть, он отвечает:
«Собственно, я ведь исполняю только комические куплеты», — и всем своим видом он дает понять, что зато он так их поет, что достаточно один раз его послушать, и можно спокойно умереть.
«Ах, это очень мило, — говорит хозяйка. — Спойте нам что-нибудь, мистер Гаррис».
И Гаррис встает и подходит к фортепиано с сияющей улыбкой великодушного благодетеля, который собирается кого-то чем-то одарить.
«Прошу тишины, — говорит хозяйка, обращаясь к гостям. — Мистер Гаррис будет петь комические куплеты».
«Ах, как интересно», — шепчутся гости, и они покидают оранжерею, и спешат наверх, и распространяют эту новость по всему дому, и толпой входят в гостиную, и рассаживаются, и, предвкушая удовольствие, расплываются в улыбках.
И вот Гаррис начинает. Конечно, для исполнения комических куплетов большой голос не обязателен. Никто не ждет также хорошей вокальной техники и правильной фразировки. Неважно, если певец, беря ноту, вдруг обнаруживает, что забрался высоковато, и стремглав срывается вниз. Не стоит обращать внимания на темп. Вы не упрекаете певца за то, что, обогнав аккомпанемент на два такта, он вдруг замолкает на середине фразы, чтобы посовещаться с аккомпаниатором, а потом начинает все сначала. Но вы вправе рассчитывать на слова. Вы никак не ожидаете, что певец знает только первые три строчки первого куплета и все время повторяет их, пока не вступает хор. Вы не ожидаете, что он может вдруг остановиться посредине фразы, фыркнуть и заявить, что, как это ни забавно, но, провалиться ему на этом месте, если он помнит, как там дальше; он несет какую-то отсебятину, а потом, дойдя почти до конца песенки, вдруг вспоминает забытые слова, без всякого предупреждения останавливается, начинает сначала, и так все идет через пень-колоду. Вы не ожидаете… Впрочем, я сейчас изображу вам, как Гаррис поет комические куплеты, и вы сможете составить об этом собственное суждение.
Гаррис (стоя у фортепиано и обращаясь к ожидающей публике). В общем, это, собственно, старовато. Вы все, в общем, это, наверно, знаете. Но я ничего другого, собственно, не знаю. Это песенка судьи из «Передника»… впрочем, нет, я имею в виду не «Передник», я имею в виду… да вы, конечно, знаете, что я имею в виду, эта… ну как ее… Конечно, вы все будете подпевать мне хором.
Шепот восторга и страстное желание слиться в хоре. Нервный аккомпаниатор блестяще исполняет вступление к песенке судьи из «Суда присяжных». Гаррису пора вступать. Он этого не замечает. Нервный аккомпаниатор хочет повторить вступление, а Гаррис сразу же начинает петь и мгновенно выпаливает две Строчки куплетов адмирала из «Передника». Нервный аккомпаниатор стремится все же доиграть вступление, отказывается от этого намерения, пытается следовать за Гаррисом, играя аккомпанемент песенки судьи из «Суда присяжных», видит, что дело не клеится, пытается сообразить, что к чему, чувствует, что теряет рассудок, и неожиданно останавливается.
Гаррис (любезно и ободряюще). — Все идет прекрасно. Вы очень хорошо аккомпанируете… Продолжим.
Нервный аккомпаниатор. — Здесь, кажется, какое-то недоразумение… Что вы поете?
Гаррис (не задумываясь). — Что за вопрос? Песенку судьи из «Суда присяжных». Разве вы ее не знаете?
Один из приятелей Гарриса (из задних рядов). — Да ничего подобного, дурья башка, ты же поешь песенку адмирала из «Передника».
Длительные препирательства между Гаррисом и его приятелем о том, что именно Гаррис поет. В конце концов приятель склоняется к тому, что это неважно, лишь бы Гаррис продолжал то, что начал, и Гаррис с видом человека, истерзанного несправедливостью, просит пианиста начать сначала. Аккомпаниатор играет вступление к песенке адмирала, и Гаррис, дождавшись подводящего, по его мнению, момента, начинает:
…Я в мальчиках почтенным стал судьей…
Общий взрыв хохота, принимаемый Гаррисом за одобрение. Аккомпаниатор, вспомнив о жене и близких, отказывается от неравной борьбы и ретируется, а на его место садится более выносливый человек.
Новый аккомпаниатор (бодро). — Валяйте, дружище, а я буду вам подыгрывать. К черту вступление!
Гаррис (до которого наконец дошло, что происходит, смеясь). — Бог ты мой! Прошу прощенья… Ну, конечно, у меня просто перепутались эти две песни. Это, конечно, Дженкинс меня сбил. Ну, давайте!
Поет. Голос его гудит, как из погреба, и напоминает приближающееся землетрясение.
Я в мальчиках когда-то
Служил у адвоката.
(В сторону, аккомпаниатору). — Возьмем немножко выше, старина, и начнем еще разок сначала.
Снова поет первые две строчки, на этот раз высоким фальцетом. В публике удивление. Впечатлительная старушка, сидящая у камина, начинает рыдать, и ее приходится увести.
Гаррис (продолжает).
Я мыл в конторе окна,
И вот случилось вскоре…
— Нет, нет…
Я окна мыл в конторе,
И вскоре…
— Тьфу, черт подери, извините меня, но, странное дело, я никак не могу вспомнить эту строчку. Я… я… Ну, ладно, попробуем перейти прямо к припеву (поет).
И я в сраженья, тра-ля-ля,
Теперь веду флот короля.
— Ну-ка, подтяните хором последние две строчки!
Все (хором).
И он в сраженья, тра-ля-ля,
Теперь ведет флот короля.
И Гаррис так и не замечает, каким он выглядит идиотом и как докучает людям, которые ничего плохого ему не сделали. Он совершенно уверен, что доставил им удовольствие, и обещает спеть после ужина еще одну комическую песенку.

МС

В тех случаях, когда действительно виноваты хозяева, их следует
разоблачать. Эгоизм прибрежных землевладельцев усиливается с каждым годом.
Дай им волю, они бы совсем заперли реку Темзу. Они уже фактически делают
это в притоках и каналах. Они вбивают в дно реки столбы, протягивают от
берега до берега цепи и приколачивают к каждому дереву огромные доски с
предупреждениями. Вид этих досок пробуждает во мне самые дурные инстинкты.
Мне хочется сорвать их и до тех пор барабанить ими по голове человека,
который их повесил, пока он не умрет. Потом я его похороню и положу доску
ему на могилу вместо надгробного памятника.
Я поделился своими чувствами с Гаррисом, и Гаррис сказал, что с ним
дело обстоит еще хуже. Ему хочется не только убить человека, который велел
повесить доску, но перерезать всю его семью, друзей и родственников и потом
сжечь его дом. Такая жестокость показалась мне несколько чрезмерной, и я
высказал это Гаррису. Но Гаррис возразил:
- Ничего подобного. Так им и надо. Я еще спел бы на развалинах
куплеты.
Меня огорчило, что Гаррис настроен так кровожадно. Никогда не следует
допускать, чтобы чувство справедливости вырождалось в простую
мстительность. Потребовалось много времени, чтобы убедить Гарриса принять
более христианскую точку зрения, но, наконец, это удалось. Он обещал во
всяком случае пощадить друзей и родственников и не петь на развалинах
куплетов.
Если бы вам хоть раз пришлось слышать, как Гаррис поет комические
куплеты, вы бы поняли, какую услугу я оказал человечеству. Гаррис одержим
навязчивой идеей, будто он умеет петь комические куплеты. Друзья Гарриса,
которым довелось его слышать, наоборот, твердо убеждены в том, что он не
умеет и никогда не будет уметь петь и что ему нельзя позволять это делать.
Когда Гаррис сидит где-нибудь в гостях и его просят спеть, он
отвечает: "Вы же знаете - я пою только комические куплеты", - причем
говорит это с таким видом, будто их-то он во всяком случае поет так, что
достаточно один раз его услышать - и можно спокойно умереть.
- Ну вот и хорошо, - говорит хозяйка дома. - Спойте что-нибудь, мистер
Гаррис.
И Гаррис поднимается и идет к роялю с широкой улыбкой добряка, который
собирается сделать кому-нибудь подарок.
- Теперь, пожалуйста, тише, - говорит хозяйка, оглядываясь по
сторонам. - Мистер Гаррис будет петь куплеты.
- Ах, как интересно! - слышится шепот.
Все спешат из зимнего сада, спускаются с лестницы, собирают людей со
всего дома и толпой входят в гостиную. Потом все садятся в кружок, заранее
улыбаясь.
И Гаррис начинает.
Конечно, для пения куплетов не требуется особых голосовых данных. Вы
не ожидаете точности фразировки или чистоты звука. Неважно, если певец на
середине ноты вдруг обнаруживает, что забрался слишком высоко и рывком
съезжает вниз. Темп тоже не имеет значения. Мы простим певцу, если он
обогнал аккомпанемент на два такта и вдруг останавливается посреди строки,
чтобы обсудить этот вопрос с пианистом, а потом начинает куплет снова. Но
мы ждем слов. Мы не готовы к тому, что певец помнит только три строки
первого куплета и повторяет их до тех пор, пока не приходит время вступать
хору. Мы не думали, что он способен вдруг остановиться на полуслове и с
глупым хихиканьем сказать, что, как это ни забавно, но черт его побери,
если он помнит, как там идет дальше. Потом он пробует сочинить что-нибудь
от себя и после этого, дойдя уже до другого куплета, вдруг вспоминает и без
всякого предупреждения останавливается, чтобы начать все снова и немедленно
сообщить вам забытые слова. Мы не думали...
Но лучше я попробую показать вам, что такое пение Гарриса, и тогда
судите сами.
Гаррис (стоя перед фортепиано и обращаясь к публике). Боюсь, что это
слишком старо, знаете ли. Вам всем, наверное, известна эта песня. Но это
единственное, что я пою. Это песня судьи из "Передника", то есть, я хочу
сказать, не из "Передника", а... Ну, да вы знаете, что я хочу сказать. Ну,
из той, другой оперетки. Вы все будете подпевать хором, разумеется.

Радостный шепот - всем хочется петь хором. Блестяще исполненное
взволнованным пианистом вступление к песне судьи из "Суда присяжных".
Гаррису пора начинать. Гаррис не замечает этого. Нервный пианист снова
начинает вступление. Гаррис в ту же минуту принимается петь и одним духом
выпаливает две начальные строки песенки Первого лорда из "Передника".
Нервный пианист пробует продолжать вступление, сдается, пытается догнать
Гарриса, аккомпанируя песне судьи из "Суда присяжных", видит, что это не
подходит, пытается сообразить, что он делает и где находится, чувствует,
что разум изменяет ему, и смолкает.

Гаррис (ласково, желая его ободрить). Прекрасно! Вы замечательно
аккомпанируете. Продолжайте.
Нервный пианист. Боюсь, что где-то произошла ошибка. Что вы поете?
Гаррис (быстро). Как что? Песню судьи из "Суда присяжных". Разве вы ее
не знаете?
Один из приятелей Гарриса (из глубины комнаты). Да нет! Ты поешь песню
адмирала из "Передника".

Продолжительный спор между Гаррисом и его приятелем о том, что именно
поет Гаррис. Приятель, наконец, говорит, что это несущественно, лишь бы
Гаррис вообще что-нибудь пел. Гаррис, которого явно терзает чувство
оскорбленной справедливости, просит пианиста начать снова. Пианист играет
вступление к песне адмирала. Гаррис, выбрав подходящий, по его мнению,
момент, начинает.

Когда, в дни юности, я адвокатом стал...

Общий хохот, принимаемый Гаррисом за знак одобрения. Пианист, вспомнив
о жене и детях, отказывается от неравной борьбы и уходит. Его место
занимает человек с более крепкими нервами.

Новый пианист (весело). Ну, старина, начинайте, а я пойду следом. Не
стоит возиться со вступлением.
Гаррис (который постепенно уяснил себе причину всего происходящего, со
смехом). Ах, боже мой! Извините, пожалуйста! Ну, конечно, я перепутал эти
песни. Это Дженкинс меня смутил. Ну, валяйте! (Поет. Его голос звучит как
из погреба и напоминает первые предвестники приближающегося землетрясения.)

В дни юности в конторе я служил,
Рассыльным у поверенного был.

(В сторону, пианисту.) Слишком низко, старина. Начнем еще раз, если вы
не возражаете.

Снова поет те же две строчки, на сей раз высоким фальцетом. Публика
удивлена. Нервная старая дама у камина начинает плакать, и ее приходится
увести.

Я окна мыл, и пол я натирал,
Я...

Нет, нет, "я стекла на парадной начищал и пол до блеска натирал". Нет,
черт побери, извините, пожалуйста! Вот забавно! Не могу вспомнить эту
строчку. "Я... я..." Ну, ладно, попробуем прямо перейти к припеву. (Поет.)

И я, тра-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла,
Теперь во флоте королевском адмирал.

Ну же, хор, повторяйте последние две строчки!

Хор.

И он, тра-ла-ла-ла-ла-ла-ла,
Теперь во флоте королевском адмирал.

А Гаррис так и не понимает, в каком он оказался дурацком положении и
как он надоел людям, которые не сделали ему ничего дурного. Он искренне
думает, что доставил им удовольствие, и обещает спеть после ужина еще.

С одной стороны, хорошо, что переводчики берутся за неблагодарное дело переводить книги, но очень плохо, когда возникают переводы странные, тусклые, не потому что переводчик бесталанный, а потому что у него было мало времени или мало практики, и не попался хороший редактор (это отдельная боль). Это немного похоже на то, когда тебя приглашают в гости послушать умного человека, но сажают в коридоре и до тебя доносятся лишь обрывки мыслей. Потом появляются вопросы, за что вы любите Диккенса с его корявым и странным языком, или занудного и пафосного Смоллетта, или...
В общем, повторюсь, хочется знать все языки и внезапно в подлиннике Смоллетт мне очень понравился.

@темы: XVIII век, учебное, Искусство, любовь, которую ты нашел в аду, монолог убийцы/жертвы

---

Под катом черновой перевод про Индию восемнадцатого века и про резню в Патне 1763 года. Тут очень выспренный слог, что характерно для конца девятнадцатого - начала двадцатого века, так что прошу прощения.

Введение

«Нет ничего ни в истории, ни в литературе, — даже если вспомнить рассказ Уголино посреди вечномерзлого моря после того, как он утер окровавленные губы скальпом своего убийцы, — нет ничего, что могло бы превзойти ужасы, рассказанные немногими выжившими в ту ночь». Так лорд Маколей начал описание трагедии в Черной Яме, и такое впечатление из его эссе создалось у обычного англичанина, не бывшего в Индии, иначе бы событие 1756 года никогда бы не вызвало интерес публики. Однако, если бы Маколея осенило описать кровавую расправу Патны в 1763, не может быть сомнений, что он рассказал бы историю, в которой ужас и жестокость превосходили истинно испытанные Холуэллом и его товарищами. Некоторым образом, если поразмыслить подольше, можно утверждать, что Сирадж-уд-Даулу можно обвинить лишь в ошибках, которые привели к беде, случившейся в Черной Яме; подобное спасение невозможно для виновника резни 1763 года. В письме к Уоррену Гастингсу от 29-го августа 1776-го года, Мир Касим Хан, испрашивавший прощения и разрешения «вернуться к домашнему очагу с намерением позже отправиться в паломничество к святыням», высказал свою версию обстоятельств, что привели к резне в Патне, и попытался переложить груз со своих плеч на Мир Джафара, уверяя, что тот уговорился с Сэмру убить англичан,чтобы он (Мир Касим) оборвал договоренности с англичанами, и все будущие возможности примирения с Компанией оказались невозможными. Нам нужно только сравнить с этим признанием слова, которые Мир Касим написал майору Адамсу 9-го ноября 1763 (после убийства Эмьятта): «Будьте уверены, что я отрежу головы и мистеру Эллису, и прочим вашим вождям, и пришлю их вам». Несчастные жертвы не были убиты в тот же день, и это признание из его собственных уст доказывает умысел, с которым совершились убийства беззащитных пленников. Это преступление, совершенное отступником, лишь то обстоятельство, что добавляет ужаса истории.

1. Патна к 1757 году от Рождества Христова

Даже в Индии найдется не так много мест, столь богатых историческими событиями, как Патна. На земле, щедро удобренной кровью жертв Мир Касима, лежат руины древней буддийской столицы Паталипутры, величие которой предсказал сам Будда за несколько месяцев до смерти. Мы слышали о чудесах дворцов Патны от грека Мегасфена, жившего в четвертом веке до Рождества Христова, и от китайского странника Фа Хейна, путешествовавшего в пятом. После долгих лет забвения и заброшенности великий мусульманский завоеватель Шер Шах (1541) не упустил преимуществ места, охраняемого водами Ганга и Сона, и построил крепость. В 1586 Ральф Фитч посетил Патну, и он оставил о ней впечатление «очень вытянутого и большого города». В 1573 году Патна и крепость в Хаджипуре, что неподалеку, находились под защитой Дауд-хана, лидера афганского восстания против армии Могола, и в 1574 сам Акбар пришел захватить город, падение которого завершило завоевание Бенгала. После настали славные дни, когда Патна стала центром политической жизни в Бенгале; здесь находился двор Азима-ус-Шана, внука Аурангзеба, и он переименовал город в свою честь — Азимабад; это название встречается в некоторых работах, например, в Seir-i-Mutaqherin. «Говорят, — пишет мистер О’Мэлли, — что юный князь желал сделать город вторым Дели, но его намерение быстро затухло во время отцеубийственной войны после смерти Аурангзеба, в которой сам князь принял смерть (1712), брошенный в зыбучие пески». В 1620 году англичане в Сурате расширили свое предприятие от Агры до Патны, где первыми все-таки появились португальцы; но эти ранние авантюры не могли достигнуть успеха до 1657 года, когда установился торговый путь между англичанами в Хугли и местом, которое они называли Паттаной, Паттнау или Патенной. Тавернье и Бернье, посетившие город в 1666 году, пишут: «Голландская Компания основала здесь торговый дом, потому что они торгуют селитрой, которую добывают в большом городе под названием Шампар (Чапра). Когда мы прибыли в Патну, мы встретили на улице голландцев, возвращавшихся из Шампара, и они остановили наш экипаж, чтобы поприветствовать нас. Мы не расстались, пока не опустошили две бутылки ширазского вина прямо на улице, однако в этой стране никто не обратил на нас внимания, потому что здесь царит полная свобода и нет никаких церемоний». Около 1659 года, Джоб Чэрнок, который вскоре основал Калькутту, приехал в Патну и прожил в ней двадцать лет; торговля селитрой пошла при нем так успешно, что Компания смогла прекратить закупки на Западном Берегу и в Масулипатаме. Однако со времени смещения Чэрнока, торговля подвергалась постоянному давлению со стороны местных властей, и в 1715 году фактория была заброшена, но восстановлена в 1718.

Продолжение следует.

@темы: история, XVIII век, Патна

---

Влюбилась в один рассказ и перевела его (хоть перевод его уже существует, но тот, что я видела, мне не нравится). К чему собственно я когда-то и спрашивала про "контрабанду" и говорила про Красного Мундира.

Редъярд Киплинг
Братец Квадратные Носы
(из сборника "Награды и феи")

Аннотация от переводчика: Встреча с прошлым в один летний и сумрачный вечер; история лета 1793 года времен войны Англии и Франции.

Поездка на побережье подходила к концу. Они вышли погулять, пока паковали их багаж, и прошли через меловые холмы к тусклому вечернему морю. С отливом берег обнажился, и легкая рябь печально бежала по волнам от Ньюхейвена до длинного, серого Брайтона, чей дым затянул небо над проливом.
Они дошли до Ущелья, где береговой утес возвышался над водой лишь на несколько футов. На краю его стоял ворот, чтобы поднимать гальку с пляжа внизу, чуть дальше раскинулись дома береговой стражи, и турок в тюрбане, носовая фигура со старого корабля, пристально глядел на них со стены.
— Слава Богу, завтра мы в это же время уже будем дома, — произнесла Юна. — Ненавижу море!
— Я думаю, когда ты посреди него, все нормально, — отозвался Дэн. — Вот на его берегах не слишком-то весело.
Кордри, один из береговых стражников, вышел из дома, навел свою подзорную трубу на рыбачьи лодки, затем с щелчком сложил ее и пошел прочь. Он становился все меньше и меньше, пока шагал по краю обрыва, где ровные куски белого мела, белого даже в ночи, через каждые несколько ярдов обозначали тропку.
— Куда это Кордри направился? — спросила Юна.
— Пройдет полпути до Ньюхейвена, — ответил Дэн. — Там встретит ньюхейвенского стражника и повернет назад. Он говорит, если береговая охрана покончит с обходами, то рано или поздно вновь появятся контрабандисты-смагглеры.
Из-под утеса чей-то голос затянул песню:
— Над Телскомб-Тай светила луна,
Над Телскомб-Тай, в темной ночи.
Всадников-смагглеров видала она,
Все хорошо в темной ночи.
На каменистой тропе внизу послышался шорох шагов, и оттуда поднялся смуглый, сухощавый человек в опрятной коричневой одежде и башмаках с квадратными носами, а следом за ним — Пак.
— Три лодки из Дюнкерка к берегу идут! — продолжил песню незнакомец.
— Тссс! — одернул его Пак. — Ты мешаешь этим добропорядочным молодым людям.
— О! Неужели? Миль пардон! — он пожал плечами, чуть-чуть не дотянувшись до ушей, широко раскинул руки и быстро заговорил по-французски. — Не понимаете? — спросил он. — Попробую на нижненемецком.
И он легко перепрыгнул на другой язык, переменив свой голос и манеры так, что детям показалось, будто перед ними стоит совершенно другой человек. Но его темно-карие глаза весело блестели на худом лице, и дети почувствовали, что такой взгляд вовсе не подходит к прямому, строгому, темно-коричневому камзолу, коричневым кюлотам до колена и широкополой шляпе. Волосы у незнакомца были связаны в короткий хвостик, который всякий раз задорно подпрыгивал, когда он поворачивал голову.
— Подловил! — рассмеялся Пак. — Кем бы ты ни был от роду и по крови, Фараон, говорить на английском, французском или немецком — нет почти никакой разницы.
— О, она все же есть, — торопливо вставила Юна. — Мы еще не начали учить немецкий, а к французскому вернемся только на следующей неделе.
— Разве вы не англичанин? — поинтересовался Дэн. — Мы слышали, как вы только что пели.
— Ага! Это была часть меня из Сассекса. Папаша взял в жены девушку из Булони, и француженкой она осталась до конца своих дней. Она, конечно, была из Ореттов. Мы, Ли, обычно женимся на ком-то из этого рода. Может, вам встречалась поговорка:
Ли и Оретты, Оретты и Ли,
Словно в одном порту корабли.
Если смагглерством жить нельзя,
Побегут ли они за моря?
— То есть, вы — контрабандист? — воскликнула Юна и одновременно с ней заговорил Дэн:
— И много вы перевезли тайком?
Мистер Ли торжественно кивнул.
— Имейте в виду, — произнес он, — я не желаю, чтобы все человечество занялось контрабандой — да люди в большинстве своем и не смогут! — но я-то вошел в это дело, как вы можете видеть, по праву законного наследника, — и он махнул рукой в сторону пролива, — причем с обоих берегов. Все в моей семье занимались контрабандой, разве что еще и играли на скрипке. Оретты обычно вывозили добро из Булони, а мы, Ли, принимали груз здесь и переправляли его в Лондон самой безопасной дорогой.
— А где же вы тогда жили? — спросила Юна.
— В нашем занятии главное — жить не слишком близко к тому месту, где обделываешь делишки. Мы держали небольшой рыбачий смак в Шорхеме, а в остальном мы были честными земледельцами, из Уормингхерста под Вашингтоном, на Брамберской дороге, в старой усадьбе Пенна.
— А! — воскликнул Пак и присел на край ворота. — Кажется, я припоминаю кое-что про Ли из Уормингхерста.
В Уормингхерсте такого Ли никому не найти,
Чтоб цыганское сердце не билось в груди.
Сдается мне, что это правда, Фараон.
Фараон рассмеялся.
— Правда, как есть, — заметил он. — Но моя-то цыганская кровь изрядно разбавлена, раз я принялся за более житейское занятие.
— За контрабанду? — жадно спросил Дэн.
— Нет, за торговлю табаком.
— То есть вы хотите сказать, что бросили смагглерство и стали торговать... табаком? — Дэн выглядел таким разочарованным, что все невольно рассмеялись.
— Извини, но торговцев табаком пруд пруди, — ответил Фараон. — Кстати, скажите мне, как далеко отсюда до той рыбацкой лодки с заплаткой на парусе?
— Не дальше мили, — Пак едва взглянул в ту сторону.
— Да, где-то так. На глубине семи морских саженей под ней чистый песок. На этом месте дядя Оретт топил бочонки с бренди, а мы потом вылавливали их и везли в Ущелье, где уже стояли пони, готовые отправиться в путь. Как-то раз, одной густой январской ночью девяносто третьего, мы с отцом и дядей Лотом вышли в море из Шорхема, и нас уже ждал мой другой дядя, Оретт, и кузены Лестренджи с новогодними подарками от родни нашей матушки. Я помню, тетушка Сесиль прислала мне вязаную красную шапку, из которой я потом не вылезал. Французы тогда устроили Революцию, и такие шапки были в большой моде. Дядя Оретт рассказал нам, что королю Людовику отрубили голову, и, что еще хуже, английские корабли обстреляли укрепления Бреста. Этим новостям не было и недели.
«Опять война, значит. А мы только-только начали мирно жить, — промолвил отец. — Почему люди короля Георга и короля Людовика не могут залезть в солдатский мундир сами и выяснить, кто прав, без нас?»
«Мне б тоже этого хотелось, — мрачно ответил дядя. — Но они куда как охотней заставят идти за себя других. У нас уже вовсю рыщут вербовщики. Берегитесь своих».
«После этого нашего дельца я собирался обосноваться на берегу и до поры растить капусту, но мне бы хотелось, — отец взял новогодние подарки под мышку и пошел к борту люггера; юный Лестрендж освещал ему дорогу фонарем, — мне бы хотелось, чтобы ребятам, которые так легко развязали войну, тоже пришлось почувствовать на себе, что такое перевезти лишь один товар в месяц за всю зиму. Они б прозрели, каково честно зарабатывать на хлеб».
«Ладно, я вас предупредил, — заключил дядя. — Мне стоит ускользнуть, пока не пришел каттер береговой охраны. Передай сестре, что я люблю ее, и позаботься о бочонках».
Я крепко запомнил, как он взмахнул рукой, и юный Этьен Лестрендж погасил фонарь.
Пока мы вылавливали бочонки со дна, сгустился плотный туман. Хоть мы и слышали, как пони стучат подковами на берегу, отец рассудил, что для меня рискованно вести смак назад. Они с дядей Лотом сели в лодку, и я остался в одиночестве наигрывать мелодии на скрипке, чтобы они нашли обратный путь.
Почти тут же я услышал звук пушечных выстрелов. Мне показалось, что два из них были выпущены из тех трехфунтовых орудий, что были на борту у дяди Оретта; ночью он никогда не выходил безоружным в море. Потом послышался еще один залп и тут же следующий, и я узнал пушки капитана Гидденса с каттера береговой охраны. Он был щедр на комплименты, но пушки предпочитал наводить собственной рукой. Я прекратил играть и весь превратился в слух; за пеленой тумана я услышал, как подходят французские корабли, и внезапно над мачтой смака показался бушприт. Не было времени рассуждать или звать на помощь. Я помню, как смак накреняется, и вот я уже стою на шкафуте напротив корабельного борта, который переворачивает наше суденышко, и меня томит надежда, что я смогу уцепиться хоть за что-нибудь. Затем прямо перед моим носом возникает квадрат амбразуры, а за ней — свет фонаря. Шкафут начал уходить из-под моих ног, и я прыгнул изо всех сил и еле успел зацепиться и проскочить на французский корабль. Я — и моя скрипка.
— Боже! — воскликнула Юна. — Вот это приключение!
— Кто-нибудь заметил вас? — поинтересовался Дэн.
— Там никого не было. Я попал на нижнюю палубу, ниже батарейной; по правилам она не должна быть полностью открыта. Вся команда была наверху, у пушек. В темноте я скатился в кучу чего-то мягкого, и меня сморил сон. Когда я проснулся, вокруг меня сновало немало народу, они знакомились и горевали, точь-в-точь, как рассказывал мне отец о завербованных в прошлой войне. Вскоре я узнал, что их всех действительно заманили на борт вербовщики и бросили здесь на произвол судьбы. Корабль звался Эмбускад, и это был тридцатишестипушечный фрегат Республики. Два дня назад он под командованием капитана Жана-Батиста Бомбара вышел из Гавра и теперь направлялся в Соединенные Штаты, чтобы привезти туда посла французской Республики по имени Жене. Из-за пушек в тумане команда всю ночь готовилась к бою. Дядя Оретт и капитан Гидденс обменялись приветствиями где-то за Ньюхейвеном, и фрегат тихо прошел мимо, даже не заметив, что протаранил наш смак. На борту было полным-полно незнакомцев, которые знать друг друга не знали, и я подумал, что одним больше, одним меньше — никто не заметит, поэтому напялил красную шапку тети Сесиль на макушку, засунул по французскому обычаю руки в карманы и принялся, как говорят французы, кружить по кораблю, пока не нашел корабельную кухню.
— Гляньте! Еще один и здоровый, — сказал мне кок. — Возьми-ка завтрак и отнеси гражданину Бомбару.
Я отнес поднос в капитанскую каюту, но у меня язык не повернулся назвать этого Бомбара «гражданином». О нет! Я почтительно звал его «мой капитан», так же, как дядя Оретт обращался к своему капитану, когда служил на флоте короля Людовика. Бомбару это понравилось. Он сделал меня своим слугой, и после уже никто не задавал мне никаких вопросов, да и я на всем пути в Америку вкусно ел и не надрывал живот работой. И капитан, и его офицеры постоянно говорили о политике, поэтому когда Посол Жене набивал свой желудок и начинал после обеда рассуждать, пропуская любые возражения мимо ушей, грачиная стая не перекричала бы разговоров в каюте. Пока я прислуживал за столом и слушал их рассказы, я начал потихоньку узнавать тех людей, кто делал революцию. В их честь одну из шестифунтовых пушек на полубаке прозвали Дантоном, вторую — Маратом. Я обычно играл на скрипке, сидя на якорном вороте между ними. День за днем Бомбар и месье Жене твердили о том, что сделала Франция, и как Соединенные Штаты присоединятся к ней, чтобы покончить с англичанами в этой войне. Месье Жене добавлял, что он почти заставил Америку сражаться за Францию. Он был прям и груб, но мне нравилось его слушать. Я всегда пил за чье бы то ни было здоровье, если произносили тост — особенно за гражданина Дантона, отрубившего голову королю Людовику. Любой англичанин ужаснулся бы, но меня спасала моя французская кровь.
Правда, она не оберегла меня от лихорадки, которую я подхватил за неделю до того, как Месье Жене сошел на берег в Чарльстоне; и все, что от меня осталось после кровопусканий и пилюль, был лишь немой ужас, бродивший меж палуб. Хирург по имени Карагэн держал меня там, чтобы я помогал ему с перевязками; я был слишком слаб, чтобы прислуживать Бомбару. Признаться, я мало помню следующие несколько недель, пока я наконец не почуял запах сирени. Я выглянул из орудийного порта и увидел, что мы пришвартовались у края пристани, и впереди раскинулся цветущий городок из красного кирпича, и вся зелень мира Господня манила меня к себе, на берег.
«Где это мы?» — спросил я у лазаретного старшины. Старый Пьер Тифань — вот как его звали.
«Филадельфия, — ответил он. — Ты все пропустил. На следующей неделе мы уходим».
Я лишь отвернулся и пылко заявил, что мне хочется остаться среди сирени.
«Если это вся твоя беда, — произнес старик, — то иди прямиком на берег. Никто не остановит тебя. Они все посходили с ума на этих берегах — и французы, и американцы. Я такую войну не понимаю»
Он служил еще у короля Людовика.
Ноги почти меня не держали, но я преодолел слабость и вышел на палубу, напоминавшую ярмарку в базарный день. Фрегат был наводнен нарядно одетыми джентльменами и леди, сновавшими туда и сюда. Они пели и размахивали французскими флагами, пока капитан Бомбар, его офицеры и да, с ними был кое-кто из команды, толковали всем и каждому о войне с Англией. Они то и дело восклицали: «Долой Англию!», «Долой Вашингтона!», «Да здравствует Франция и Республика!». Я никак не мог их понять. Мне хотелось поскорей выбраться из этой суматохи юбок и шпаг и сесть где-нибудь в поле. Один из джентльменов обратился ко мне: «Скажите, у вас на голове — подлинная шапка свободы?» Это была та же самая шапка, что связала мне тетушка Сесиль, и она уже почти износилась. «Конечно! — отвечал я. — Прямиком из Франции». «Я дам вам за нее шиллинг», — сказал он, и я — с деньгами в руке и со скрипкой подмышкой — протиснулся к выходу и сошел на берег. Я оказался словно во сне: луга, деревья, цветы, птицы, дома, люди, всевозможные и великолепные! Я посидел на лугу и чуть-чуть поиграл на скрипке, а потом пошел бродить по улицам, и оглядывался, и нюхал, и прикасался ко всему, точно щенок на ярмарке. Знатные люди сидели на белоснежных ступеньках крылец своих домов, и какая-то девушка бросила в меня пригоршней сиреневых кистей, а когда я без задней мысли сказал ей «Мерси», она воскликнула, что влюблена во французов. Любить их в этом городе было модно. Здесь я видел трехцветных флагов больше, чем когда-либо в Булони, и всяк кричал о войне с Англией. Толпу приветствовал наш французский посол, тот самый месье Жене, которого мы оставили в Чарльстоне. Он ехал верхом, да с таким видом, будто все здесь принадлежит ему, и приказывал всем и каждому отправляться воевать с англичанами. Да вот только я уже это слышал. Потом я оказался на длинной и прямой улице, широкой, как Бройль, где джентльмены скакали на лошадях. Как я люблю лошадей! Никто не останавливал их, и один человек пояснил мне, что это специальная улица для скачек, под названием Рейс-Стрит. После я увязался за какими-то неграми, ведь мне еще не доводилось их видеть так близко, но вскоре оставил их и помчался за величественным и меднокожим человеком с перьями в волосах; за ним волочилось красное одеяло. Прохожий сказал мне, что это настоящий краснокожий индеец и зовут его Красный Мундир, и я повернул за ним в проулок от Рейс-Стрит ко Второй улице, и оттуда до меня донеслись звуки скрипки. Как я люблю игру на скрипке! Индеец остановился у лавки булочника — лавки Конрада Герхарда — и купил несколько сладких пирогов. Когда я услышал цену, мне тоже захотелось купить парочку, но индеец спросил меня по-английски: голоден ли я? «О да!» — вырвалось у меня в ответ. Должно быть, выглядел я до полусмерти отощавшим. Он отворил дверь на лестницу и показал мне жестом подниматься. Мы вошли в маленькую грязную комнату, где со всех сторон нас окружили музыкальные инструменты, и толстый человек у окна играл на скрипке, окутанный миазмами лекарств и сыра, поджидавшими минуты, чтобы сбить вас с ног. Им это удалось, я начал терять сознание, и толстяк подскочил ко мне, чтобы отвесить пощечину. Я упал прямо на старый спинет, заставленный коробочками с пилюлями, и они разлетелись по полу. Индеец не моргнул и глазом.
«Собирай пилюли! Собирай, ну же!» — хрипло закричал толстяк.
Я начал подбирать их — сотни, тысячи, намереваясь проскочить под локтем индейца и бежать отсюда, но у меня сильно закружилась голова, и я сел. Толстяк вернулся к своей скрипке.
«Тоби, — сказал индеец после долгого молчания. — Я привел мальчика кормить, а не бить».
«То есть? — удивился Тоби. — Разве это не Герт Шванкфельдер? — он положил скрипку и хорошенько посмотрел на меня. — Господи! — воскликнул он. — Я ударил не того мальчика! Это не новенький мальчик! Почему ты не новенький мальчик? Почему ты не Герт Шванкфельдер?»
«Не знаю, — ответил я. — Джентльмен в лососевом одеяле привел меня».
Вновь заговорил индеец:
«Он голоден, Тоби. Христиане всегда кормят голодных. Потому я привел его».
«Надо было сразу об этом сказать», — проворчал Тоби. Он поставил передо мной тарелки, и индеец положил на них хлеба и свинины и нацедил мне рюмку мадеры. Я рассказал им, что ушел с французского корабля, куда попал из-за матери-француженки. Это правда, если как следует подумать, да и я приметил, что все французское в Филадельфии было в моде. Тоби и индеец пошептались, а я продолжил собирать пилюли.
«Тебе, что, пилюли нравятся?» — вдруг спрашивает Тоби.
«Не-а, — отвечаю я. — Мне не раз приходилось видеть, как наш корабельный доктор закатывает их».
«Хо! — и он показывает мне две бутылочки. — Это что, по-твоему?»
«Каломель, — говорю я. — А в другой — сенна».
«Верно, — отвечает он. — Я неделю пытался научить Герта Шванкфельдера их различать, и все безуспешно. А игра на скрипке тебе нравится?» — он только заметил мой инструмент на полу.
«О да!» — восклицаю я.
«Ага! — тут он обрадовался и провел смычком по струнам. — Что это за нота?»
Он сыграл ноту «ля», и я тут же сказал ему об этом.
«Брат мой, — он поворачивается к индейцу. — Я верю в руку Провидения! Я опасался, что если взять этого Герта, то придется ходить играть на верфи; вдруг он не сможет слушать моей скрипки? А теперь посмотри на этого юношу и скажи, что ты думаешь».
Индеец глядел на меня долго. На стене висели музыкальные часы, и как только начали бить куранты, из них вышли куколки и закружились в танце. Он глядел на меня все то время, пока играла музыка.
«Хороший, — наконец отвечал он. — Хороший мальчик».
«Что ж, замечательно, — заключил Тоби. — Теперь я поиграю на скрипке, а ты, брат, воспоешь Ему хвалу. А ты, юноша, сбегай вниз, в лавку, и скажи, что теперь ты — юный Герт Шванкфельдер. Лошади у морского дьявола на дне! Если у тебя есть вопросы, спрашивай — я отвечу».
Я оставил их петь гимны и спустился вниз к старому Конраду Герхарду. Тот нисколько не удивился, когда услышал, что я теперь юный Герт Шванкфельдер. Он хорошо знал Тоби. Жена Герхарда без единого слова провела меня на задний двор, и вымыла меня, и постригла под горшок, и уложила спать. О, как я спал! Как мне хорошо спалось в маленькой комнатке за печью с окнами на цветущий сад! Я не знал, что этой ночью Тоби сходил на Эмбускад и выкупил меня у хирурга Карагена за двенадцать долларов и дюжину пузырьков с маслом Сенеков. Караген хотел новый шнур на свой мундир, и он знал, что долго я не проживу, потому внес меня в список «уволенных по болезни».
— Мне нравится Тоби, — заметила Юна.
— Кто он был таков? — спросил Пак.
— Аптекарь Тобиас Херт, — отозвался Фараон. — Вторая улица, номер сто и восемнадцать. Тот самый прославленный человек с маслом Сенеков, который жил каждые полгода среди индейцев. Но дайте истории идти своим чередом, так же, как темно-бурой кобыле Тоби самой брести до Лебанона.
— А почему он сказал, что она на дне у морского дьявола? — поинтересовался Дэн.
— Это была шутка. Его кобыла стояла во дворе таверны «Олень», под шляпной лавкой Дэви Джонса, а вы, небось помните, как кличут морского дьявола. Индейские приятели Тоби тоже оставляли там своих лошадок, когда навещали его. Я приглядывал за ними, когда не нужно было закатывать пилюли под скрипку Тоби и гимны Красного Мундира. Мне нравилась такая жизнь. Хорошая еда, несложная работа, чистая и удобная одежда, много музыки, да еще и тихие, улыбчивые немцы вокруг, которые разрешали мне сидеть в их садах. В первое же воскресенье Тоби отвел меня в церковь на Моравской аллее, и там тоже был разбит сад. Женщины носили чепчики с длинными ушками и косынки на плечах. Они входили через одну дверь, а мужчины — через другую, и при входе можно было увидеть медное паникадило и негритенка, который продувал мехи органа. Я принес скрипку Тоби, и он играл столь прекрасно, словно хотел бросить вызов и органу, и церковному пению. Только ему эти простодушные люди разрешали так делать. Они омывали друг другу ноги, чтобы не впасть в высокомерие, но, видит Бог, им это не грозило.
— Как странно! — воскликнула Юна.
Глаза Фараона блеснули.
— Я встречал многих и повидал немало, — проговорил он, — но не видел людей лучше, спокойней и терпеливей, чем братья и сестры из моравской церкви. Никогда я не забуду первое воскресенье: на той неделе служба была на английском, запах цветов плыл из сада пастора Медера, где росло большое персиковое дерево, и я глядел на этих чистых незнакомцев и думал, что всего шесть дней назад я лежал между палубами Эмбускада. Я был юн, и миг мне казался вечностью, и я был уверен, что теперь так будет продолжаться всегда. Но тогда еще я не знал Тоби. Когда танцующие часы пробили двенадцать в ночь с воскресенья на понедельник, — я дремал под спинетом, — послышались звуки скрипки. Тоби, по обыкновению, только-только поздно и сытно поужинал.
«Герт, — говорит он, — выводи лошадей. Свободу, Независимость и Навсегда! Все живое цветет, птицам пришло время петь. Мы едем в Лебанон, в мое поместье».
Я протер глаза и направился в конюшни «Оленя». Красный Мундир уже был там и успел оседлать свою лошадь, поэтому, когда я приторочил переметные сумки, мы втроем поскакали под звездным светом по Рейс-Стрит к пристани. Так началось путешествие. Хорошая, плодородная земля раскинулась за Филадельфией среди немецких городков, на пути в Ланкастер. Небольшие дома и большие амбары, что ломятся от добра, упитанный скот, дородные женщины, и все столь мирно, как было бы на Небесах, если бы эти фермеры возделывали там землю. Тоби продавал лекарства из своей седельной сумки и рассказывал местным, кого мы встречали вдоль дорог, новости о войне. Его зонт с длинной рукоятью и его самого узнавали не хуже рожка почтовой кареты. Он брал заказы на масло Сенеков, ночевал на фермах у друзей, но, увы, наглухо закрывал на ночь все окна, потому-то мы с Красным Мундиром ночевали снаружи. Все было хорошо в этом, кроме, разве что, змей — да и они быстро ускользали, стоило только потрясти ближайший куст.
— Ух ты! Мне нравится так жить! — воскликнул Дэн.
— Я на те дни тоже не жалуюсь. В прохладе утра вдруг запоет дрозд. Его стоит послушать! А запах дикого винограда, что растет в сырой лощине? Как приятно и сладко попасть в эту влажность после долгой езды по жаре. В полдень сосны дрожат под легким ветром. А когда приходит закат, заводят свою песню лягушки, и чуть позже в поле начинают плясать светляки. О, этот танец светляков в пшенице! Неделю или дней десять мы провели в дороге, от одного места — к другому, от Ланкастера к Вифлеему-на-Эфрате, к «твоему Вифлеему-на-Эфрате». Неважно! Мне нравилось, как все идет. Так мы и протряслись до маленького дремотного Лебанона у Синих гор, где стоял небольшой домишко Тоби с садом, в котором росло все на свете. Тоби отправлялся на север каждый год за чудесным маслом Сенеков, которое добывали для него индейцы. Они никогда не продавали его никому другому, только ему, и он лечил их пилюлями ван Свитена, и индейцы ценили их больше, чем свое собственное масло. Он мог делать с ними все, что хотел, и, конечно, пытался обратить их в моравийскую веру. Сенеки были тихим и мирным народом, за множество войн они достаточно натерпелись от белых людей — и англичан, и американцев, и это заставляло их держаться поодаль. Индейцы жили в резервации далеко за озером, как отшельники. Тоби взял меня туда, и они отнеслись ко мне, как к родному брату. Красный Мундир сказал, будто след моей босой ступни на земле похож на индейский, да и походка у меня такая же. Я знаю, что перенял у них немало.
— Наверное, тебе помогла капля цыганской крови в твоих жилах? — осведомился Пак.
— Порой я думаю, что так и есть, — и Фараон продолжил, — Так или иначе, но Красный Мундир и Тот-кто-сажает-зерна, второй вождь Сенеков, позволили мне стать одним из племени. Это была лишь любезность, но Тоби здорово разозлился, когда я показался ему с раскрашенным лицом. Индейцы прозвали меня Двуязыким, я ведь, как видите, могу говорить и по-французски, и по-английски.
Я слышал, что они говорили и про французов с англичанами, и про американцев. Им пришлось немало выстрадать за многочисленные войны, и все, чего хотели индейцы, чтобы их оставили в покое. Но они много думали о президенте Соединенных Штатов. Тот-кто-сажает-зерна когда-то имел с ним дело, во время одной из войн с французами; президент тогда еще был юн. То, что после он стал президентом, для индейцев не имело значения. Они называли его Большая Рука, потому что кулаки у него были огромные, и считали его вождем белых. Тот-кто-сажает-зерна расстилал одеяло вокруг себя, и после того как я набивал его трубку, он начинал рассказывать:
«Давным-давно, в минувшие дни, когда храбрецов было много, а одеял — мало, Большая Рука сказал...»
Если Красный Мундир был согласен с его словами, он выпускал струйки дыма из уголков рта. Если нет — то дым валил у него из ноздрей. Тогда Тот-кто-сажает-зерна останавливался и беседу подхватывал Красный Мундир. Из них двоих он был лучшим рассказчиком. Я лежал и слушал их часами. О! Они хорошо знали генерала Вашингтона. Тот-кто-сажает-зерна не раз встречался с ним у Эппли — там был лучший танцевальный зал Филадельфии, до того, как его купил федеральный маршал Уильям Николс. Они рассказывали, что президент всегда был рад их видеть, и он всякий раз внимательно выслушивал их. Они хорошо ладили в то время. Я же научился этому постепенно, лишь после того, как стал одним из племени.
Тем летом в Лебаноне, да и повсюду, разговоры вертелись только вокруг войны Франции и Англии и вступят ли Соединенные штаты на тропу войны вместе с французами или подпишут мирное соглашение с англичанами. Тоби хотел мира с такой же страстью, как скупал масло в резервации, но большинство людей желало войны, и они злились, потому что Президент не торопился начинать ее. В газетах писали, что в Филадельфии какой-то человек сжег чучело Гая Фокса, наряженное как генерал Вашингтон, и поносил его на чем свет стоит. Вы, наверное, удивитесь, если узнаете, как много знали почтенные индейские вожди о хитросплетениях подобного поведения. То немногое, что я узнал о политике, мне удалось почерпнуть в Резервации, от Красного Мундира и Того-кто-сажает-зерна. Тоби же имел обыкновение читать газету «Аврора». Он был, как говорили, демократом, хотя церковь протестовала, чтобы хоть кто-то из братьев имел отношение к политике.
— Я тоже терпеть не могу политику, — вставила Юна, и Фараон рассмеялся.
— Я должен был догадаться, — заметил он. — Но кое-что в моем рассказе вовсе не о ней. Одним душным и поздним августовским вечером Тоби читал газету на крыльце, Красный Мундир курил под сенью персикового дерева, а я играл на скрипке. Вдруг Тоби бросает «Аврору» и говорит:
«Я постарел и слишком люблю понежиться. Мне нужно в Филадельфийскую церковь. Брат мой, одолжи мне свободную лошадь, чтобы я поспел туда к завтрашнему вечеру».
«Хорошо! — отзывается Красный Мундир и глядит на заходящее солнце. — Мой брат будет там. Я поеду с ним и приведу лошадей назад».
Я отправился собирать седельные сумки; Тоби отучил меня от лишних вопросов. Он прерывал мою игру на скрипке, когда я начинал спрашивать. Кроме того, индейцы никогда не задавали лишних вопросов, а я хотел походить на них.
Когда лошади были готовы, я запрыгнул в седло.
«Нет уж, — говорит мне Тоби. — Ты оставайся здесь и следи за домом, пока я не вернусь. Господь возложил это на мои плечи, не на твои. Я верю, на тебя — у него другие планы».
Столп пыли поднялся, когда он помчался вниз по Ланкастерской дороге, и я сел на порог, проводив его взглядом. Когда же я поднял газету, чтобы завернуть в нее скрипку, в глаза мне бросилась заметка, мол, в Филадельфии свирепствует желтая лихорадка, столь ужасная, что люди бегут прочь из города. Я перепугался, но восхищение Тоби переполняло меня. Мы не так много разговаривали, но немало играли вместе, а музыка хороша, чтобы понимать друг друга, не хуже разговора.
— Тоби умер от желтой лихорадки? — спросила Юна.
— Не он! Справедливость еще осталась в этом мире. Он отправился в город и там в поте лица ставил людей на ноги. Мне же он прислал наказ вместе с Красным Мундиром, если будет война или если Тоби помрет, то я должен вернуться в город вместе с маслом Сенеков, но до того — работать мне в его саду, и Красный Мундир должен присматривать за мной. Но в глубине души каждый индеец знает, что земледелие — занятие скво, потому ни Красный Мундир, ни Тот-кто-сажает-Зерна особо меня не гоняли. В конце концов, мы наняли негритенка для нашей работы, и стоило бы еще поискать такого ленивого зубоскала и бродягу! Когда до меня дошла весть, что Тоби достиг города в целости и сохранности, я — мальчишка! — выбросил беспокойство о нем из головы и вновь отправился к индейцам. О, эти беззаботные дни к северу от Канаседаго, игры и скачки с сенеками, охота за диким медом в лесу, рыбалка... — Фараон вздохнул и взглянул на водную гладь. — Но лучше всего, — неожиданно продолжил он, — после первых заморозков. Ты раскутываешься из одеяла и вдруг видишь, что листья, которые еще вчера были зелеными, за ночь покраснели и пожелтели, и не одно дерево, а сотни и сотни, куда только дотянется взгляд, словно кто-то выплеснул вниз закатный свет солнца. В один из таких дней — клены пылали багрянцем и золотом, а кусты сумаха — пурпуром, — Тот-кто-сажает-зерна и Красный Мундир облачились в военные одежды, и листва потускнела: головной убор из орлиных перьев, желтые леггины из оленьей замши, с бахромой и кистями, красные попоны у лошадей, в узду вплетены и перья, и ракушки, и бусин — не сосчитать. Я подумал было, что началась война с британцами, но увидел, что на их лицах нет боевой раскраски, а из оружия — лишь ременной кнут. Тогда я замурлыкал «Янки Дудль», и они сказали, что собираются к Большой Руке, чтобы достоверно узнать: будет ли союз с французами или соглашение с англичанами. Я знал, что эти двое вступят на тропу войны вместе с Большой Рукой, если тот даст сигнал, но они прекрасно понимали: если будет война, то их племя вновь пострадает и от англичан, и от американцев, совершенно также, как и в любой другой войне раньше. Они попросили меня пойти вместе с ними и подержать лошадей. Это озадачило меня, потому что в городе они всегда оставляли лошадей у «Оленя» или у Эппли, если встречались с генералом Вашингтоном, да и лошадей держать — работа для негра. Кроме того, одет я был не так, как следует.
— Вы имеете в виду, что одевались как индеец? — спросил Дэн.
Фараон озадаченно взглянул на него.
— Только не в Лебаноне, — ответил он. — Гораздо дальше, на севере, в Резервации — да; когда я носил накидку, ленту, чтобы поддерживать волосы, мокасины и сильно загорел, не было почти никакой разницы между мной и любым юношей из сенеков. Вы можете смеяться, — и он расправил подол своего коричневого камзола, — но я ведь говорил, что старался подражать индейцам во всем. Тогда я промолчал, хоть меня так и подмывало испустить боевой клич, как меня научил один из индейцев.
— Нет, ты этого не сделал и не будешь показывать его здесь, — сказал Пак, прежде чем Дэн открыл рот. — Продолжай, братец Квадратные Носы.
— И мы отправились в путь, — узкие, темные глаза Фараона озорно блеснули, — мы ехали целыми днями, сорок, пятьдесят миль за день, мы — три храбреца. Не знаю, как высокому индейскому всаднику в уборе из перьев удавалось пустить лошадь легким галопом через редколесье и не зацепиться ни единым перышком! Я постоянно задевал своей бедной головой о низкие ветви, но они скакали сквозь лес легко, как бежит лось. Каждый вечер мы пели хвалебные гимны, после того, как дым из их трубок затянет небо над нами. Куда мы шли? Я скажу, только не обвиняйте меня, если не догадались сами. Мы шли по старой военной дороге: от озера вдоль восточного русла Саскуэханны через земли Нантего прямо к форту Шэмокин на реке Сенахсе. Мы пересекли Джуниату у форта Гранвилль, по холмистой Оквикской дороге вышли к Шиппенсбергу, а оттуда к заброшенной пристани Уильямса. Оттуда пересекли долину Шейндоа, прошли через Голубые Горы в ущелье Эшби и взяли на юго-юго-восток, пока не нашли президента на его собственных плантациях. Ненавижу, когда индейцы идут по следу! Они поймали его, как куропатку на пне. Мы оставили лошадей и осторожно вошли в лес, мы крались все медленней и медленней, пока наконец я не оступился в мокасинах, и тогда Красный Мундир развернулся и неодобрительно на меня посмотрел. Я услышал голоса — в основном, говорил месье Жене, — задолго до того, как увидел хоть что-нибудь. Мы вышли к краю просеки, где негры в серых с красным ливреях держали лошадей, и полдюжины джентльменов — одним из них был Жене — беседовали среди поваленных деревьев. Я думаю, что они перехватили Жене в пути, потому что с ним были его чемоданы. Я спрятался между двумя бревнами, так близко к ним, как этот старый ворот. Мне не нужно было спрашивать, кто здесь Большая Рука. Он неподвижно стоял чуть поодаль, расставив ноги, и слушал Жене, французского посла, у которого манер было не больше, чем у жестянщика из Бозема. Жене почти что приказывал ему начать войну с Англией. Я уже слышал эту болтовню на Эмбускад. Он хвастал, что растолкает Соединенные Штаты на войну с Англией, хочет этого Большая Рука или нет.
Большая Рука дослушал его до конца. Я взглянул вперед — оба индейских вождя пропали, точно дым.
«Вы принуждаете нас, месье Жене», — говорит Большая Рука.
«Гражданин. Гражданин! — тот чуть ли не плюется. — Я — республиканец, в конце концов!»
«Гражданин Жене, — говорит он. — Будьте уверены, я рассмотрю этот вопрос со всех сторон»
Похоже, эти слова удовлетворили гражданина Жене. Он уехал, ворча, и не оставил негру, державшему лошадь, ни пенни. Разве это джентльмен!
Оставшиеся сгрудились вокруг Большой Руки и, в свою очередь, сказали много больше, чем высказал Жене. Они прибавили, что Англия и Франция воют, можно сказать, у самого чрева Америки и плюют на всех. Французы ищут американские корабли, якобы те помогают англичанам, но на самом-то деле французы хотят поживиться американским добром. Англичане занимаются тем же, но с другой стороны, и, кроме грабежа, заставляют американских граждан записываться к ним на флот, сражаться с французами, а потом заявляют, что на самом деле эти американцы — самые настоящие поданные британской короны. Джентльмен говорил ясно и доходчиво. Им не кажется разумным, говорили прочие, что Соединенные Штаты стараются не ввязываться в драку, потому что страна получает трепку и от англичан, и от французов. А еще они сказали, что девять из десяти благонравных американцев жаждут воевать с Англией здесь и сейчас. Тем не менее, они не сказали — плохо это или хорошо; они только хотели, чтобы Большая Рука понял это для себя. Так и вышло — на какое-то время. Я увидел, что Красный Мундир и Тот-кто-сажает-зерно смотрят на него с дальней стороны просеки. Как они проскользнули туда, так и осталось для меня тайной. Большая Рука вытянулся, и тут он показал этим джентльменам, как он их понял.
— Избил их? — спросил Дэн.
— Нет, и даже не сквернословил, как вы это называете. Он поверг их навзничь своей живой речью. Он спросил у них несколько раз, достаточно ли у Соединенных Штатов военных кораблей, чтобы вести войну с кем бы то ни было. Он сказал, мол, если они думают, что кораблей достаточно, то пусть дадут их ему, и все тут же посмотрели под ноги, точно хотели найти там эти корабли. Он убедительно заявил, оставив корабли в покое, что несмотря на то, что страна — уверяю вас, он привел доказательства, — что Соединенные Штаты будут готовы встретиться лицом к лицу с новой большой войной, с такой же, как недавняя, от которой все еще приходится зализывать раны, все это принесет лишь новые беды. Как я сказал, он изложил им суть так напористо, что после того, как прозвучало последнее слово, воцарилось молчание, как в лесу после бури. Невысокий человек — хотя рядом с ним все казались невысокими, — заговорил, заикаясь, как грачонок из упавшего гнезда:
«И все-таки, генерал, кажется, что вас вынудили сражаться с Англией».
Большая Рука быстро повернулся к нему.
«А что, в моем прошлом было что-то, что заставляет вас думать, будто меня отвращает мысль воевать с Великобританией?»
Все, кроме него, засмеялись.
«Вы совсем запутали нас, генерал!» — заговорили они.
«Верю, — отвечает он. — Но я сознаю свой долг. Нам нужен мир с Англией».
«Любой ценой?» — спрашивает у него джентльмен с птичьим голосом.
«Любой ценой, — чеканит он слова. — Да, они будут искать наши корабли. Да, они будут пытаться принудить наших сограждан, но...»
«Но как же Декларация Независимости?» — спрашивает кто-то.
«Давайте видеть очевидное, а не фантазии, — говорит Большая Рука. — Соединенные Штаты не будут воевать с Англией».
«Погодите, но как же мнение народа? — встревает кто-то. — Ощущение, будто вся Филадельфия бьется в лихорадке».
Он выставил вперед свою большую ладонь.
«Джентльмены, — говорит он медленно, но голос звучит низко и раскатисто, — мне надо думать о нашей стране. Позвольте мне уверить вас, что будет заключено соглашение с Великобританией, даже если в каждом городе Америки будут жечь мои портреты».
«Любой ценой?» — прокаркал парень, похожий на актера.
«Соглашение придется принимать на условиях Англии. Что еще я могу сделать?»
Он повернулся к ним спиной, и они переглянулись и незаметно разъехались, оставив его в одиночестве; и тогда я увидел, что он уже совсем старик. Красный Мундир и Тот-кто-сажает-зерно с шумом вышли на просеку, будто бы невзначай проходили мимо. Плечи Большой Руки расправились, спина выпрямилась, высоко поднялась его голова, и он шагнул вперед с одним лишь вздохом, так он был рад видеть их. Величественно смотрелась их встреча со стороны: трое высоких мужчин — и резкие черты лиц двоих из них точно были выгравированы, но не на камне, а на ярко окрашенной листве. Я увидел, как головные уборы моих вождей одновременно опускались все ниже и ниже. Затем они сделали знак, который ни один из индейцев не использует вне вигвама шамана: взмах правой руки, чтобы стряхнуть пыль, и одновременное касание левого колена, и гордые орлиные перья чуть-чуть не коснулись голенища его сапог.
— Что это значит? — спросил Дэн.
— Значит! — воскликнул Фараон. — Да это то, что вы... Мы... Одним словом, это способ вождей окропить священную пищу перед... О! Короче, это индейское почтение, и оно означает, что ты — великий вождь.
Большая Рука посмотрел на них сверху вниз. Он тихо говорит им:
«Мои братья хорошо знают, вождем быть нелегко».
Затем громче:
«Дети мои, — произносит он. — Что у вас на уме?»
«Мы пришли спросить, будет ли война с людьми короля Георга, — отвечает Тот-кто-сажает-зерна, — но услышали, что наш отец сказал своим вождям. Мы сохраним эти слова в нашем сердце и отнесем нашему народу».
«Нет, — качает головой Большая Рука. — Оставьте их здесь; это дело белых людей. Но передайте своему народу вот что. Войны не будет».
Они молча ждали продолжения, пока Тот-кто-сажает-зерно не прервал молчания, назвав его старым именем:
«Скажи, Большая Рука, заметил ли ты нас сейчас в лесу?»
«Конечно, — отвечает тот. — Вы сами учили меня глядеть в сердце леса, когда мы были еще юны».
С этими словами он покинул их и уехал.
Никто из моих вождей не произнес ни звука, пока мы возвращались к своим лошадям, и молчали с полчаса, пока мы ехали по старой тропе. Затем Тот-кто-сажает-Зерно поворачивается к Красному Мундиру и говорит:
«В этом году у нас будет Танец Зерна. Войны не будет».
Вот и весь сказ.
Фараон поднялся, как будто он закончил рассказ.
— Ага, — подтвердил Пак и тоже встал с ворота. — И что вышло из вашей долгой прогулки?
— Дайте истории идти своим чередом, — последовал ответ. — Ого! А ведь уже гораздо позже, чем я думал. На смаке уже задумались об ужине.
Дети взглянули на темнеющий пролив. Действительно, на мачте горел фонарь, и смак медленно шел на запад, где мерцали огни Брайтонского причала. Когда они повернулись к собеседникам, перед ними никого не было.
— Наверное, наши вещи уже запаковали, — проговорил Дэн. — Завтра в это время мы уже будем дома.

1. Человеком в ботинках с квадратными носами дразнят старомодного человека, человека из прошлого.
2. Ньюхейвен — деревня в Восточном Сассексе. В 1793 году не имела стратегического значения; известна тем, что в 1803 в ее окрестностях была построена первая спасательная станция в Англии.
3. Брайтон — известный город-курорт в Восточном Сассексе. Свою популярность получил примерно с 1780-х.
4. Смагглеры, смагглерство — то же самое, что и контрабандисты, контрабанда от английского to smuggle.
5. Телскомб-Тай — равнина в Восточном Сассексе.
6. Камзол — в данном случае, верхняя мужская одежда с рукавами. В русском языке того времени называлась кафтан.
7. Шорхем — деревня в Западном Сассексе.
8. Смак — рыбачье судно, выглядевшее примерно так: i32.photobucket.com/albums/d31/inuitsea/Tall%20...
9. Под красной шапкой Фараон имеет в виду знаменитый фригийский красный колпак Революции:
encrypted-tbn2.gstatic.com/images?q=tbn:ANd9GcQ...
10. Дядя Оретт рассказывает о событиях перед первым февраля 1793, когда Франция объявила Британии войну.
11. Эмбускад — знаменитый французский фрегат времен Революционных Войн.
12. Фараон немного путает, капитана звали Жан-Батист-Франсуа Бомпар. Бывший французский приватир, который чуть-чуть не дослужился до адмирала.
13. Месье Жене — Эдмон-Шарль Жене. В России известен тем, что был объявлен императрицей Екатериной Второй persona-non-grata за то, что пытался объяснять ей порочность старого режима. Гражданин Жене действительно пытался склонить Америку к войне с Британией, но дело кончилось «Прокламацией Нейтральности». В 1794 году Жене пытались вызвать назад, во Францию, чтобы обезглавить, но он попросил у Вашингтона политического убежища, да так и остался в Америке.
14. Красный Мундир — Сагойевата (он-не-дает-им-бодрствовать), вождь клана Волка Сенеков, знаменитый индейский оратор, один из шести великих вождей Сенеков. Во время Войны за Независимость сражался на стороне англичан и носил красный мундир, подаренный одним из английских офицеров. Награжден лично Вашингтоном
15. Спинет — клавишный музыкальный инструмент, разновидность клавесина, предок рояля. После 1740 делали его нечасто, потому, скорее всего, он действительно был старым.
16. Масло Сенеков — медицинская нефть, известная у нас, как нафталана. В описываемое время считалась лекарством от любого недуга.
17. Моравские братья, моравская церковь — протестанты; известны тем, что организовывали первые христианские миссии среди индейцев. «Наш Вифлеем» — одна из первых миссий для распространения христианства среди индейцев.
18. Тот-кто-сажает-зерна (Джон Абель) — индейский вождь-полукровка, сын индианки и голландца. Участвовал еще во франко-индейской войне на стороне французов, в войне за Независимость на стороне англичан. После войны активно сотрудничал с квакерами и заставлял свой народ учиться у них ремеслам.

А кому трудно читать с экрана, то посмотреть и скачать можно здесь

@темы: XVIII век, XIX век, Искусство, любовь, которую ты нашел в аду, влюбленные весенние коты

---

Все началось с того, что меня опечалил русский язык.
Вообще с тематикой английских переводов по восемнадцатому веку он меня часто печалит. Нет, совсем не потому, что язык бедный или нет таких художественных методов выражения; все это поправимо и прекрасно обходится - гораздо хуже то, что нет аналогов в названиях, чтобы сразу были понятны читателю (бывает, что их и просто нет, да. Например, в описаниях природы Вест-Индии).
Особенно здорово иногда описывать человека восемнадцатого века: сверху на нем хорошо если надет офицерский мундир, но чаще или камзол с рукавами (он же кафтан, на который люди сразу как-то нехорошо реагируют, он же жюстокор или позже аби, или frock-coat, и с последними названиями начинаются проблемы - что это такое?), под ним - длинный жилет (waistcoat), который в России обычно камзол без рукавов, на нем, допустим, кушак.
И встречаешься с предложением, к примеру, которое если переводить, то получается больно: "Джентльмен распахнул камзол с рукавами и достал из-за кушака, которым был повязан нижний камзол без рукавов, пистолет". Приходится либо прибегать к сноскам, либо использовать французские названия, что меня, если честно, раздражает, если речь идет об английском и немецком костюме.
То же самое со словом jacket. Иногда (в очень редких случаях) его допустимо переводить как куртку, но чаще всего это короткий солдатский мундир. Но-о, попробуй это объясни ))
Кажется, я уже когда-то жаловалась про казакин, но это ладно. Жизнь - боль, но тем не менее рассказать хочется не об этом.
Я, наверное, скоро похвастаюсь одним переводом, и в этом переводе был индеец по имени Red Jacket, то есть, Красный Мундир. Для меня это было более чем нормально, Красный Мундир и Красный Мундир, текст - художественный, поэтому я даже не соотнесла его с реальной личностью, и, честно скажу, со всеми примечаниями, которые там есть, даже не задумывалась, что и здесь присутствует очень интересный исторический подтекст. Тем более, что он в начале ходил, закутанный в красное одеяло.
Благодаря моему раздолбайству, у меня на столе уже очень долгое время валяется под рукой книга Молло "Униформа Войны за Независимость", и я с горя взяла ее полистать. Какого же было мое удивление, когда совершенно случайно мне попалась на глаза вот эта картинка:

Красный Мундир оказался не каким-то там Красным Мундиром (я могла бы догадаться, в том же тексте есть месье Жене и французский корабль Эмбускад), а очень даже известным, одним из Шести Вождей Сенеков, и Красный Мундир он именно потому, что сражался на стороне англичан во время Войны за Независимость.
Этот мир очень тесный. В последнее время, как только речь идет о второй половине восемнадцатого века, мне кажется, что куда ни плюнь, и уже попадешь в знакомого. То о ком-то попадается заметка в журнале The London Magazine, то о вдруг о нем вспоминает Томас, то читаешь какие-то мемуары и всплывают знакомые люди, или корабли, или события... Не из самых значимых и известных.
Одновременно и очень приятно, и очень странно.

Кстати, еще о Молло. Там есть страница, где сравниваются Драгуны Королевы с незабвенным Кровавым Баном Тарлтоном и Континентальные драгуны. Насколько я помню, Тарлтон как раз хвастался своим замечательным головным убором, который придумал сам на основе шлема Александра Македонского (если мне не изменяет память); кто смотрел фильм "Патриот", тот, наверное, помнит шапочку Тэвингтона, а кто не смотрел, тот вот она на картине Рейнольдса:

Банастр Тарлтон

Что интересно, у Континентальных драгунов шапки тоже были ого-го, аж с лентой из шкуры ягуара ) Вот интересно, кого они за пример взяли. Хотя форма металлического шлема похожа на французскую.

@темы: XVIII век, любовь, которую ты нашел в аду, монолог убийцы/жертвы, Война за Независимость