Наверное, все помнят "Черный квадрат" Малевича. А вот гравюра, выполненная за триста лет до него.
"Изначальная тьма Вселенной перед ее созданием", из работы Роберта Фладда "Utriusque Cosmi Maioris scilicet et Minoris Metaphysica, Physica, atque Technica Historia", 1617 год
В последнее время часто вижу интересный эффект "нужности компании". Он вполне обоснован: людям свойственно искать своих, с кем можно душевно провести время или, скажем, посоревноваться, или обмениваться идеями. Очень часто такие компании возникают среди тех, кто пишет, и это неплохо, потому что многие из них люди одинокие, страдающие нехваткой общения. Однако всегда есть и обратная сторона луны - рано или поздно наступает мгновение, когда то, ради чего собрались, уходит, и остаются только отношения между участниками: плохие ли. хорошие ли, но они становятся центром и движущей силой компании. Это мгновение - маркер того, что ты действительно ищешь, что тебе нужно, и его очень полезно отслеживать. По крайней мере, оно дает универсальный ответ на вопрос: "Стоит ли мне заниматься (...вставить нужное...)? Ради того, чтобы чего-то достичь или ради общения?" Правда, несмотря на правильность решения и расстановку целей, расставаться с кем-то всегда трудно. Так только, через какое-то время ловишь отголоски от этих людей, плоды того, что вы растили вместе, и тогда понимаешь, что ты в чем-то помог, и тебе в чем-то помогли, и ничего в этом мире не остается без ответа и без последствий. Друзья же - нечто совсем иное; они всегда остаются с тобой, сколько бы лет ни прошло, сколько бы интересов не сменилось. Но всякий раз - их-то как раз потерять страшно ))
Хотя вообще-то я хотела написать о чем-то другом. Просто неожиданно пришло письмо из литклуба ) Кстати, насчет писем.
Никто не хочет получить от меня открыточные поздравления с Новым Годом? Если вдруг кто-то стесняется или думает, что мы не слишком знакомы, то скажу прямо: мне будет приятно прислать открытку. Я вообще люблю их слать.
Нашла на NYPL картинку, наверное, пока для меня единственную, посвященную венским силам правопорядка в восемнадцатом веке.
История полиции в Священной Римской Империи - отдельная песня. Началось все с 1531 года, когда в Вене появилась Дневная и Ночная Стражи, в количестве семидесяти ландскнехтов и их капитаном. Через десять с лишним лет, в 1543, их разделили вместе на Ночную стражу и Штадтгвардию, а в 1569 соединили обратно. Были они под началом бургомистра и с некоторыми перестановками в организации просуществовали в одиночестве до 1649 года. В этом году в Штадтгвардию вошла die Rumorwache (не знаю даже, как бы корректно перевести ее на русский, потому что в отличие от Ночной Стражи, они расплывчато занимались безопасностью, дорогами, охраной здоровья (в смысле, как я понимаю, не лечили, а изолировали больных и не только изолировали), а в переводе - это "Шумная стража", "Стража по Шуму"... В нашей армии существовал румормейстер, ведавший порядком и наказаниями; он из той же оперы) и различные прочие стражницкие чины (в том числе, те, кто заведовали тюрьмами и пр.). В целом, как организация, Штадтгвардия просуществовала до 1741 года (последним ее командующим был граф Даун, отец более знаменитого графа Леопольда Йозефа Дауна, одного из известнейших австрийских фельдмаршалов (и тут я не могу не упомянуть о вечном конфликте - отцов и детей. Даун-Старший мечтал видеть сына священнослужителем, а тот рвался в армию, и хорошо, что дорвался, причем аж в тринадцать лет. Иначе бы Семилетняя война сложилась бы по-другому)), после чего она была упразднена, и на ее месте был создан полицейский комиссариат, а Ночная Стража, die Rumorwache и прочие - остались. Осталось и название "штадтгвардейцы", но относилось оно уже не к всем, а к добровольцам, которые, как ни странно, тоже существовали в полиции. То есть, те, кому платили не из городской казны. В 1773 году постепенно начали появляться полицейские участки, и через два года была создана "Имперская Военно-полицейская стража", которая и включила в себя все подразделения, которые занимались безопасностью и охраной правопорядка.
Мне немного печально, что у Томаса не было времени писать в своем дневнике подробно. Сейчас мне кажется, что самое лучшее в нем - это его письма к родным. Они одновременно и ностальгические, и забавные, и познавательные, и, конечно, морализаторские, но главное - он в них успевает сказать многое, чего ему не хватает в обычных записях. Вообще, конечно, когда переводишь чужие письма, такое ощущение, что в руке зажато нечто хрупкое, то ли цветок, на который страшно неосторожно дыхнуть, то ли какая-то изящная резная скульптура-миниатюра, и иногда думаешь: а вправе ли ты показывать их, пусть и прошло двести с лишним лет.
Зато у него внезапно есть воспоминание о свадьбе брата в 1786 году, и это так мило (а заодно и дает представление, как этот день праздновался). Как-то от светлых воспоминаний и у других на душе становится светлей.
Позволь мне признаться, твоя ясная откровенность о жене и детях, выраженная так горячо, оживила мои погасшие воспоминания о ваших домашних заботах на Пэнтонстрада. Она вынула из глубин мои давно вынашиваемые мысли о таких вещах, как кровное родство и его природа, она заставила меня замереть в почтении и, в конце концов, полностью унесла меня в воспоминания. Семнадцатое июня 1786 года, день твоей свадьбы с мисс Лейн. Как наша веселая компания завтракала на Оксфорд-Стрит. Как вы затягивали Священный Узел* в церкви Мэрибон** Поездка в нашей карете через Гайд-Парк. Как мы пировали в Белом Олене у Кренфордского моста***: лимонад, молочная сыворотка, негус**** и пирог. Визит в Виндзорский дворец нашего Короля, и вид с круглой башни Наш обед в Замковой Таверне там же. Возвращение через Детчет и Коулброк, чай и шоколад у Кренфордского моста, и, наконец, твой дом на Сент-Джеймс Стрит. Да, повторю я тебе, твои любящие слова о жене и детях перенесли меня в тот день самым обыкновенным способом. Воспоминания пришли так ярко, как будто со дня вашего единения с миссис Томас прошло лишь тринадцать суток, а не тринадцать лет.
Примечания: * Томас имеет в виду название семьи, как толкуется в «Практическом Толковании Катехизиса» Мэтью Холла, 1731 (том 2, стр.475, толкование Седьмой Заповеди) ** Церковь Мэрибон – церковь Мэрилебон в Лондоне. *** Белый Олень у Кренфордского моста – таверна в Миддлэссексе, см. Карманный спутник по дорогам Англии Смита, 1826 г. **** Негус – вино со специями, нечто вроде шведского глегга. Назван по имени Френсиса Негуса, которому приписывается его изобретение в начале восемнадцатого века.
Оукшотт пишет, что англичане (гражданские) перестали носить повседневное оружие в 1770-х годах, Норман в своем труде о рапире пишет, что оружие сначала вышло из моды в середине восемнадцатого века в Англии, и через двадцать лет то же случилось во Франции. А все почему? Потому что вооруженный человек начал ассоциироваться в общественном мнении с опасностью, кроме того, вечные дуэли, которые вспыхивали сами по себе, когда у людей был доступ к оружию, начали нервировать (вероятно, это еще относится к развитию философских школ, упадку церковных традиций, переменам в законодательствах многих стран и, как следствие, возросшей ценности жизни). В Пруссии и Австрии привилегия носить оружие перекочевала полностью к аристократам, чтобы отличать их от простолюдинов, и пережила Наполеоновские войны. Одновременно с этим там же появились "мензурные дуэли". В Англии пик такого периода наступил в 1720 годах, и случались комические и страшные истории, например, как простолюдинов и бандитов принимали за знатных людей со всеми вытекающими последствиями. Скажем, в искусстве Капитан Мэкхит из "Оперы Нищего" - очевидный пример, как пудрить мозг. Во Франции пошли дальше, у них была распространена практика сдавать хорошее оружие в аренду на ночь или на неделю, одалживать видимость дворянства. В отличие от дворянского оружия простолюдины обычно носили хенгеры и оружие подобного типа. Хенгер постепенно стал популярнейшим повседневным оружием в колониях Северной Америки. По оружию Америки, к счастью, есть признанный авторитет Нойманн (но до него я еще не добралась).
Клементс вообще настаивает на том, что оружие в городах исчезло аж к началу восемнадцатого века, но как-то доказать убедительно этого не может (он специалист по рапире и очень хорошо разбирается в 16-17 веках).
С утра прочла стихотворение Киплинга про Филадельфию. Вот умеет же он порвать душу на тряпочки с первых строк! Выходные прошли под знаком Чуковских. Многое открыла для себя - и жизненного, и литературного; кое-что пришлось пересмотреть в собственных взглядах.
Карта Лондона 1775 года из Bowles's Reduced New Pocket Plan Of The Cities Of London And Westminster With The Borough Of Southwark, Exhibiting The New Buildings To The Year 1775.
Начальник внезапно процитировал "Остров Сокровищ" из-за ситуации на работе, я чуть со стула не упала. Слова Сильвера "Живые будут завидовать мертвым" вечны. Как все-таки тесно и резко эта книга вошла в мою жизнь.
Вчера по официальному посткроссингу пришла антикварная открытка из Чехии, напечатанная аж в 1895 году. На обороте ее: герб Дрездена и надпись "Amtliche Ausgabe der Generaldirektion der königlichen Sammlungen zu Dresden". Удивительное чувство, что время сблизилось, сомкнулось, как будто невидимая рука протянулась из времен империй. Официальные обмены вообще очень радуют; до этого на прошлой неделе мне прислали эскизы костюмов крепостного театра, китайскую миниатюру восемнадцатого века и т. п. Почта России бьет все рекорды - в начале осени она еле телепалась, теперь же, в среднем, по всему миру открытки идут по две недели.
ЛитературноеЕще перечитывала переписку Лидии Чуковской и Л. Пантелеева; стала искать упомянутую там критику "Джуры" Георгия Тушкана (читала эту книгу в детстве), но вместе с ней набрела и на прекрасный сайт книговеда Аркадия Мильчина - Эдиториум. Много занимательных мыслей о переводе, о стилистике, о редакторах; с удовольствием прочла отрывки из писем Корнея Чуковского с разборами переводов его сына Николая (возврашаясь к "Острову Сокровищ" - именно он сделал классический его перевод), разборы отнюдь не мягкие, но очень разумные. У Чуковской и у Сарнова удивительный слух на музыку слов. Прекрасно пишет о переводе Рита Ковалева-Райт. Современные же разборы некоторых переводов - это боль. Главное - понятно, не лениться, не делать тяп-ляп, а иногда ведь так хочется сэкономить время! Цитируя вольтеровского Кандида: "надо возделывать свой сад", и как оттуда же говорил турок: "работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду".
Как раз сегодня намечается редакционный шабаш. Думаю, идти или нет, и если идти, то надо готовить выступление с разбором. Сильно хочется попробовать что-то в стиле Чуковской: обоснованно, разделив субъективное от объективного и отринув первое. Беда в том, что хочется в большей степени не ради гипотетических и умозрительных "судеб литературы", а, увы мне, ради собственного эго, и это вторая причина, почему я колеблюсь. Первая - банальна, и она в том, что раньше половины одиннадцатого оттуда не уйти. Со всеми этими размышлениями мне приснилось, как главный редактор читает мой роман и так горестно вздыхает, что захотелось отобрать у него мою рукопись и извиниться за то, что ему пришлось читать это.
На самом деле, беда в том, что после того, как читаешь разборы, примеряешь к себе, начинаешь сомневаться в каждом слове: здесь я банален, здесь я пуст, здесь уныл, здесь не то слово, а тут - не та музыка, но важно дождаться, пока эта волна самокритики схлынет, и нельзя прекращать работать, потому что зримого идеала не существует и существовать не может.
Прежде всего надо внушить переводчику, что книга уже написана до него, что в ней уже все задано, все сказано, все показано. Верность оригиналу заключается именно не в буквалистическом копировании, не в поисках однозначных слов, а, как хорошо сказал И. А. Кашкин, в проникновении за слова, в «прорыве» той «кальки», которую невольно накладывает переводчик на иноязычный текст1. Начиная поиски своих слов, переводчик всегда должен быть верен, я бы даже сказала, «пристрастно верен» своему автору.
...
Предположим, что в руки редактора попал пробный отрывок перевода рассказа Фолкнера. Его сделал молодой переводчик, которому — и вполне резонно! — не понравился перевод, напечатанный в сборнике. Молодой переводчик серьезен, способен, неплохо знает английский, очень любит Фолкнера, что тоже немаловажно: у нас еще много переводчиков, которые переводят ненавистных им писателей, отплевываясь и сердясь, — перевод обычно получается серый и унылый.
Читая этот пробный отрывок, редактор с первой же страницы видит, что никто, никогда и ничему этого молодого переводчика не учил. Тот не знает, что такое калька, не понимает, чтó относится к стилю автора, а чтó — к языковой специфике, понятия не имеет, как создавать ритм, соответствующий ритму автора (причем речь идет отнюдь не об эквиритмичности, в смысле копирования синтаксиса и количества слогов). Переводчик не понимает, что «верность автору» не означает буквализм, что есть всякие возможности добиваться верной передачи текста, добиваться раскрытия его.
Только при тщательном анализе ошибок можно чему-нибудь научить начинающего переводчика. Тогда он поймет, что если, скажем, у автора, на берегу реки Миссисипи стоит «old little towns», то это вовсе не обязательно «старинные (или старые) маленькие города», а, смотря по обстоятельствам, и «старые городки» и даже «городишки», может быть, вовсе не «старинные», а те, что «исстари» лепились по берегам. Надо объяснить переводчику, что слово «старинный» имеет привкус чего-то действительно древнего, тогда как городки и городишки на берегах Миссисипи, великолепно описанные Твеном в «Жизни на Миссисипи», не столько «старинные», сколько обветшавшие, заброшенные, потому что река изменила русло, ушла от них, и жизнь в них затихла, застыла.
Примеры эти можно приводить без конца. Но не в них дело: не только у молодых — у себя, у своих старых опытных товарищей часто находишь недодуманные места, недоделанные диалоги. И через некоторое время, когда отойдешь от текста, правишь себя куда суровее и придирчивее, чем своих «подшефных», вернее, «подредакторных» новичков.
...Для того чтобы писать — надо писать. Технология писания, если она есть вообще, познается только личным опытом. Никакой школы, кроме самой жизни, плюс чтение хороших книг, здесь нет и, видимо, не может быть. Гегель считал это обстоятельство преимуществом литературы перед всеми другими искусствами, для которых школа, технический навык играют если не главенствующую, то... необычайно существенную роль. Недаром писательское искусство излюблено графоманами. Графоманов-композиторов или художников сравнительно мало, поскольку овладеть «технологией» музыки и изобразительного искусства труднее, чем элементарной грамотой.
Однако я предполагаю, что сама постановка Вами вопроса: писать мне и как писать — указывает на то, что Вы не художник. Если бы Вами овладело «die Lust zu fabulieren», как говорил Гёте, т. е. страсть к сочинительству, полет фантазии, взрыв воображения, Вы писали бы уже давно, не спрашивая ничьих советов. И все-таки то обстоятельство, что Вы (вероятно) не художник по преимуществу, еще не означает, что Вы не должны писать. Допустим, что не страсть к художеству, а страсть к более активной жизни вызвала на свет божий Ваши вопросы. Вероятно, Вы чувствуете себя — и возможно небезосновательно — человеком, могущим влиять на других, и ищете наилучшую форму для этого влияния. Я понимаю Вас и сочувствую Вам в этом отношении. Вас угнетает недостаточная активность Вашей жизни.
Вы умеете мыслить, следовательно, должны уметь эти мысли излагать. И, может быть, Ваш путь — если Вы действительно можете стать и станете писателем, — это не художественная проза, а публицистическая, где полнота и выпуклость мысли часто заменяют полноту и выпуклость образов. Попробуйте писать дневник сердца, подобный прозе Герцена или Гейне. В этот дневник Вы сможете вкрапливать картины жизни, наблюдаемые Вами, например, на Оке или Вятке, где Вы недавно путешествовали, или на Вашем заводе, где наверняка есть много интересных людей и ситуаций. Вы немножко об этом пишете в своем письме.
Это проза не рассудочная, а интеллектуальная.
Если такая проза Вам по плечу, то, поверьте мне, — она окажется ничуть не хуже «выдумки» [...]
Вот Вам мой совет. Но при этом помните, что я вполне могу ошибиться. Я слишком мало знаю Вас.
В 1933 (кажется) году я заключил договор с издательством «Художественная литература» на сборник, куда должны были войти «Часы», «Пакет», несколько рассказов и очерков. Рукопись я сдал в договорный срок. Через какое-то время меня пригласил редактор Гослитиздата Савельев (не Леонид Савельевич, разумеется [Л. С. Липавский, редактор редакции, руководимой С. Я. Маршаком, писавший под псевдонимом Л. Савельев]). Без всяких обиняков он заявил мне, что рукопись произвела на него удручающее впечатление, что все, за исключением одного рассказа («Письмо к президенту»), — никуда не годится и что печататься мне, пожалуй, рано. Ошеломленный такой убийственной критикой, я не смог даже пролепетать, что многие рассказы, о которых идет речь, неоднократно переиздавались, переведены за границей. Савельев вручил мне листочки со своими замечаниями, и я целиком воспроизвожу их ниже:
«ПАНТЕЛЕЕВ»
8[-я стр.] Молчит Петька, не отвечает. Очень ему интересно... — это же по Зощенко. У того бессмыслица, тавтология имеет совершенно определенную функцию, а у Вас?
10. До 10-й стр. — Плохо все-таки все это. Почему мильтон обязательно должен быть круглым болваном, глупее мальчишки — на этом строить не годится.
10 (в самом низу): опять тавтология: разозлился Петька, обиделся? Что это?
11. Опять тавтология — ведь от нее жизнь изображаемая кажется какой-то бессмыслицей.
13 — внизу плохо.
15 и раньше. — Чепуха. Петька мог часы в руке держать и раньше. А когда воткнул пробку в рот — так это просто неверно, ложная вещь. Рот узнает вещи не хуже руки — ведь это для пятилетних годится.
16. Вся эта выдумка с часами — ведь Петька не так глуп: он мог найти предлог, чтобы найти часы в ванне.
16. в себя пришел, да ведь с ним дурно и не было — а такие описки оттого, что все действие держится на внешних явлениях и на тавтологии.
Вообще «Часы» — рассказ плохой:
1. Кто все-таки Петьке дал часы — ведь это же остается совсем неясно.
16. Плохо. Пошли обедать, и Петька сразу стал Петюшкой.
19. Такой человек Петька — неунывающий — плохо. Или «храп веселый идет» — ну какой там веселый...
20. Диалог о часах Петька ведет неправильный.
23. До чего эта тавтология сильна. Идет, а ноги танцуют. Ноги идут, вытанцовывают.
25. Неряшливость: Фекла то украинка, то москалиха.
26 — Показать ему.
А вообще все это — самый обычный дедектив.
27. С дровами (конец главы) плохо.
027. — Не таков Петька парень, чтобы умереть — до чего может дойти поверхностный, лакировочный подход и наивность. Ведь это же говорится от автора, а не диалог.
Получается схематизм и лакировка. И чернявенький и санитар Рудольф Карлыч сделан лакировочно — особенно на стр. 28.
Весь сюжет с часами — простой дедектив — случайно украл, случайно нашел, случайно из ванны, случайно дрова навалили, случайно заболел.
32. Невольно получается поклеп на сов. школу: Саша у Маши...
33. Этот пьяный, у которого часы стащил, и его мамочка — это жуть одна. И все его посещение Петьки — чепуха.
35-36. Выборы Петьки в хозчасть — это плохо. Идеализм в сущности. Ведь это ложно. — И тут же: Саша у Маши! — Надо же знать нашу школу — это же чепуха. Наш класс не такой скучный и бестолковый, как думает автор. И как это легко Петька принял хозяйство и стал сознательным.
36. Кудеяр — это красный нос — и только.
40. Петька разучился даже продавать часы — ерунда!
41. Кудеяр и Пятаков оказались в тюрьме — боже мой!
Но и тут часы не удалось Петьке сдать — ну и халтура.
«ПАКЕТ»
142. ...Романтика наигранная, ложная. Показать это автору. В чем тут противоречие: эта наигранная храбрость и лихость граничит с легкомыслием и тем самым все значение этих революционных поступков снижается до фарса. И сам комиссар, доверяющий пакет этому лихачу, — кажется неумным.
143. Живой возвращайся... — это нелепость. Ведь смерть за революцию нельзя отделить от высокого революционного сознания и преданности классу.
143. От этого бега пахнет средневековьем.
144. Чепуха: конь утонул.
145. Плохо.
146. Патроны отсырели, а как с пакетом — об этом Трофимов и не разу не подумал — эти сказки не годятся.
Между прочим: Заварухин даже не заставил повторить оперативную сводку, когда посылал Трофимова.
149. Пакет в сапоге. Ерунда. Дешево все это.
150. Просто небрежно.
151. Ест пакет — опять ерунда, как часы.
158 и все раньше: ложь все это...
Вручив мне эти симпатичные нотатки, редактор сказал, что известит меня о решении издательства недели через две-три. И вдруг — буквально через два дня — он вызывает меня курьером в издательство. Прихожу, готовый услышать самое скверное, но редактор встречает меня приветливой улыбкой:
— Ну, вот. Пожалуй, рукопись можно сдавать в набор. Пришлось мне, бедному, поработать — две ночи из-за вас не спал...
И показывает мне результаты своих нощных бдений. Не помню, что он сделал со всей рукописью (вернее всего, я не успел ознакомиться со всеми плодами его работы), но хорошо помню, что «Часы» он переписал от первой до последней страницы. Ненавистный редактору сказ был стерт с лица земли. Повесть начиналась примерно так:
Беспризорный мальчик Петя Валет бродил однажды по базару. Он был очень голоден. Долго боролся Петя с искушениями и наконец не выдержал, стянул пирожок с лотка зазевавшейся торговки...
Тут уж я не выдержал, вскипел, взорвался, сказал редактору нечто идущее от сердца и хлопнул дверью.
Выручили меня (как и мою книжку) — высокие покровители: С. Я. Маршак и А. М. Горький. Если не ошибаюсь, А. М. был тогда в Питере. Или С. Я. ему написал, — точно не помню...
Был шум. Редактора сняли с работы. Книга вышла. У автора прибавилось седин.
Увидела тут рисунок Джеймса Гилрэя, и мне стало ясно о каких-таких вшивых прическах писал Томас ))
James Gilray. Head and shoulders of a sailor; in profile, wearing a blue and red cap and an earring. Pen and brown ink, and watercolour. 1772-1794. British Museum
Под катом еще немного моряков восемнадцатого века (в основном, Брей, потому что он рисовал с натуры и у него очень живые зарисовки).
Понимаешь, как неверна рука и как беспомощна линия, когда копируешь классические рисунки, где ясность и легкость выработана многолетними тренировками ) Мне выдали на выходные копировать Гольбейна, и... это боль! Но зато как приятно глядеть на его работы, пусть наброски.
Нашла тут учебник по арифметике за 1773 год, если я верно прочла римские цифры MDCCLXXIII, и меня одолел приступ милоты. Задачи на римские цифры, задачки-загадки, задачки в стихах, как складывать правильно деньги, задачи по примерам из Античности, гимн Арифметике вначале... Совершенно убойная задача об Аптекаре, который намешал шесть ингредиентов, и каждый ингредиент весит сколько-то фунтов, столько-то унций, столько-то драхм, скрупул и гранов, и рядом про леди у серебряных дел мастера, которая накупила около 87 фунтов серебряной посуды, про солдат, которые тырят овец у пастуха, про налоги и заодно приводятся образцы долговых расписок )) Стихи очень романтичные, например, в задаче про периметр паркового пруда расписывается на восьми строках его прелесть ) Очень полезная книга, одним словом, и не только для математических упражнений (узнала там один странный способ умножения, правда, автор сам честно признается, что он часто приводит к ошибкам, но его чаще всего учат в школе).